скачать книгу бесплатно
А ещё у них была в доме кошка Маркиза, которую жена и дети баловали и любили так, что позволяли ей часто даже и есть с ними из одной тарелки. Кормили её в прежнее время исключительно свежим минтаем и молоком, и такой же свежей мясной вырезкой, которую ели сами. Никаких дешёвых консервов в её рационе не было никогда; оттого и прожила она аж 18 лет – срок для кошек огромный.
И вот в январе 92-го вся свежезамороженная дешёвая рыба вдруг исчезла с прилавков, и избалованную лакомствами Маркизу нечем стало кормить. Совсем. И тогда супруга Стеблова, жалея животное, повадилась ходить в “Океан” и покупать там целыми упаковками дорогущее филе минтая в фирменных заводских лоточках, залитых сметанным соусом, которое предназначалось для москвичей в качестве дорогого кушанья быстрого приготовления, стоило почти столько же, сколько и икра, и считалось деликатесом. А жена приносила те алюминиевые упаковки домой, вскрывала их все без дрожи и сожаления, вываливала оттуда не нужную сметану в помойку, а белоснежные куски свежей рыбы давала не мужу и детям, а любимой кошке своей. И та их с удовольствием съедала на глазах домочадцев, и долго потом ходила, облизывалась, лежебока, и у жены под ногами тёрлась, добавки себе прося. Ей тоже, видимо, новая жизнь была по вкусу и по душе. Ещё бы: такие-то продукты лопать!
Вадим, наблюдавший подобное, всегда усмехался и думал, что если бы увидели его супругу в этот момент голодавшие родственники и друзья, не дай Бог, соседи, чем она кошку кормит, как сметану рыбную, аппетитную безбожно в помойку льёт, – растерзали бы, наверное, за подобное барство и расточительство в два счёта, порвали бы на куски. А уж знаться бы перестали точно, прокляли бы навсегда, давясь лютой злобой и завистью. А у Стебловых это стало нормой всю первую половину 92-го года – деликатесами себя и кошку кормить, и ни в чём себе из одежды и еды не отказывать.
Так, на широкую ногу, можно сказать, и встретили они новую жизнь, – у которой, впрочем, не одни только радости были. Были и огорчения!…
10
И первым неприятным моментом, что поразил в новой жизни начинающего коммерсанта Стеблова, заметно омрачил и испортил её, было бедственное положение его родных – родителей, сестры и брата, в первую очередь. Состарившихся отца и мать, и про это выше уже говорилось, опять-таки, оставили без сбережений, без средств, бессовестно украв у каждого по 12 тысяч докризисных советских рублей и сильно этим поступком варварским обоих их подкосив, к последней черте приблизив. Батюшка их, скорее всего, именно из-за этого раком тогда и заболел: из-за расстройства дикого и страшенной на новую власть обиды. Промучился несколько лет от боли рад Божий Сергей – и умер в муках, сгоревший изнутри, почерневший душой и телом. И у матушки в этот период времени начались серьёзные проблемы с сердцем, что у врачей аритмией зовётся. Да и уровень жизни брата с сестрой многократно понизился, так что оба стали почти что нищенствовать, каждую копейку считать, чего ранее никогда не делали.
Брат его, например, закончивший МВТУ им.Баумана и работавший до прихода Гайдара заместителем начальника цеха на одном подмосковном оборонном заводе, после завершения учёбы горя не знавший, нужды, – так вот брат с января 92-го вынужден был ежедневно, придя с работы, “бомбить” в течение целого года, пока уж не бросил завод и в торгаши не подался, – то есть зарабатывал себе извозом на хлеб, дешёвую колбасу и масло. Прежних заводских получек и премий, баснословных для советского времени, ему уже катастрофически не хватало… Схожее положение было и в семействе сестры, супруг которой, инженер-конструктор, вынужден был оставить КБ и перебиваться случайными заработками, бегая по разным местам, по расплодившимся воровским конторам…
Второй неприятный момент касался уже непосредственно самой его новой работы. Ибо там его довольно быстро посетило открытие грустное, плохо-переносимое, что любая торговля – бизнес по-новому, по-американски, – это есть откровенное жульничество, подлость и грязь. И работают там особой породы люди – сугубые циники-материалисты, рвачи, которых кроме денег и развлечений не интересует ничто. И в первую очередь – что у человека внутри сокрыто: в душе его, в сердце и мыслях. Девиз их в целом убогой и ущербной жизни достаточно примитивен и прост: “рубить капусту” или бабло любой ценой, пусть даже и криминальной, и потом покупать удовольствий согласно толщены кошелька, безпрестанно баловать, холить и тешить себя сытостью и достатком, жить исключительно ради похоти, ради инстинктов, ради комфорта тела – и плевать на всё и на всех, кто не такой как они, “ниже” их и беднее. Объект их внимания – исключительно внешний материальный мир во всей своей разновидности и расцветке. Пассионарностью в их среде, повышенным интеллектом или духовностью даже и отдалённо не пахнет… Больше скажем. Люди-пассионарии, руководствующиеся идеальными ценностями и высшими духовными ориентирами, тратящие свою энергию “не туда”, в направлении, обратном вектору инстинкта, – эти люди являются их кровными ненавистниками и врагами, которых они “не видят в упор” и глубоко, всем естеством презирают…
Прирождённому идеалисту Стеблову всё это было сильно не по нутру – такое радикальное несовпадение ожидаемого с действительностью, с тем, что он увидел и понял в итоге, что взамен получил. Он ведь так круто с прошлым порвал после разгрома ГКЧП и бросился в новую жизнь не для того, конечно же, чтобы душу свою продать, или же, в лучшем случае, продолжать марать её дальше. А, наоборот, чтобы спасти её от прежней советской интеллигентской проказы – тунеядства, безверия, праздности. Он делом мечтал заняться – серьёзным, настоящим, большим, которое бы всецело захватило его опять, себя самого уважать и ценить вновь заставило. Как он уважал и ценил себя прежде, когда в Университете учился, диссертацию там писал, к вершинам Духа тянулся.
А тут вдруг выяснилось довольно быстро, что демократическая проказа оказалась ещё сильней: она разлагала и уничтожала его куда больше и куда стремительнее. С утра и до вечера у него был только бизнес один на уме: приход и расход, понимай, дебет-кредит, товар неучтённый, левый, гешефт, – а на всё остальное ни времени и ни сил уже и не оставалось.
Смешно сказать, но за время работы в торговле, начиная с осени 91-го года, он пропустил фактически всё, что творилось в родной стране: не читал ни книг, ни газет, не смотрел совсем телевизор. Только шуршащие деньги домой мешками таскал и считал, и потом валялся без чувств, восстанавливался от торговли. Стоять целый день на ногах, как выяснилось, да ещё и на сквозняке и холоде, был крайне утомительный физический труд, убивавший в нём всё человеческое, всё живое. Он тупел и серел на глазах, будто бы в тёмной одиночной камере запертый деградировал… И конца и края не просматривалось впереди этому ежедневному самоуничтожению и деградации – вот что главное-то! что было ужасно и пугало больше всего, заставляло ночами не спать и про скривившуюся судьбу свою думать и думать. И те мысли ночные его, ночные бдения, получались безрадостными и тяжёлыми.
Он-то, наивный, в торговлю надолго пришёл, и пришёл побеждать: у него не было за душой запасного места работы… А теперь выходило, что напрасно пришёл, напрасно послушался соседа-баламута Кольку. Ибо какое-то время побыть в этом торговом вареве, денег подзаработать, семью накормить – это ещё можно было бы как-то перенести, скрепя сердце, на это он был бы ещё согласен. Но связывать себя с грязной и чуждой торговлей навечно, как теперь выяснялось, дни, что осталось прожить, ей одной посвящать! – нет, для него уже ближе к весне подобная перспектива становилась просто невыносимой…
11
А тут ещё и московские праздные бабки стали его донимать своим ежедневным нытьём и проповедями над ухом. Подойдут, бывало, бездельницы, остановятся где-нибудь рядом и стоят минут десять, буравят его глазищами зло: наблюдают, заразы этакие, как он деньги шальные, немереные, по карманам рассовывает, – и при этом головою седой недобро так покачивают из стороны в сторону – от зависти, вероятно… А потом начинают одну и ту же песню дружно “мусолить-петь” у него под носом, нервы ему мотать, и без того натянутые.
«И не стыдно тебе, бугаю, – говорили они ему, подбоченясь, – целыми днями руки в брюки стоять возле Красной площади, честной народ объегоривать?! Да тебе пахать надо от зори до зори, как мы в своё время пахали – при Сталине-то! А ты, паразит гладкий и толстомордый, новым русским заделался, жуликом-аферистом на прежний лад! Под гайдаровскую воровскую дудку безсовестно пляшешь, честь и стыд потеряв. Стоишь на солнышке-то и баклуши бьёшь, всё нажитое нами богатство в распыл пускаешь! Кто работать-то будет, скажи, если такие быки, как ты, ни черта не делают, не производят?! Нам, что ли, прикажешь опять к станкам становиться, и вас, молодых дармоедов, кормить и поить начинать, обучать, обувать, одевать и вооружать как раньше! Чтобы немцы с французами в очередной раз вас, торгашей-сладострастников, голыми руками не взяли!»
«Бабки! Ядрёна мать! – не сказать хотелось в ответ, а прокричать Вадиму. – А ни пошли бы вы на х…р отсюда со своими нравоучениями! Без вас, старых ведьм, тошно! Я что ли виноват в том, что мои знания и мои мозги, мой диплом с диссертацией и на хрен теперь никому не нужны?! что довели советских учёных и инженеров до такого нелепого состояния?! Я шесть с лишним лет отработал в сверхсекретном НИИ – и сбежал оттуда. Потому сбежал, что сил уже не было никаких тамошний бардак терпеть и переносить, за здорово живёшь получать зарплату. Вы мне спасибо были б должны за это сказать – по-хорошему-то если, по-человечески, – что я вам на ваши скудные пенсии зарплату свою кандидатскую добровольно отдал, что вожусь теперь вот в этом торговом дерьме, всех москвичей пивом и жвачкой кормлю, снабжаю дорогим куревом. А вы, наоборот, меня грязью мажете и материте, не зная толком дела всего, не зная сути. Дуры тупорылые! наглые! Топайте давайте домой – и побыстрей, пока я ещё себя контролирую…»
Но ничего подобного, конечно же, он праздным бабкам не говорил – как мог терпел и держался. Но только ещё больше мрачнел и чернел после их ухода, за сигареты нервно хватался, за спички – и долго потом стоял и курил, глубоко задумавшийся, дым из себя выпускал густо как паровоз из трубы. Потому что чувствовал, разволновавшийся, высшую справедливость в их неоправданно-злых словах, в которой стыдился себе самому признаться…
12
Держать себя в жёсткой психологической узде и не хандрить, не сдаваться, да ещё и покупателям кланяться и улыбаться ему удавалось с полгода. Но ближе к лету силёнки его моральные и физические подошли к концу, и на него навалилась усталость жуткая, плохо переносимая, да ещё и апатия вперемешку с истерикой, которой он разражался перед семьёй всё чаще и чаще.
В жарком и солнечном мае ему уже совсем не хотелось, муторно было до тошноты и головных болей на опостылевшую работу ездить. Ежедневно видеть там тупые торговые морды новых своих сослуживцев, бездарей и проходимцев по преимуществу, кретинов полных и неучей, слушать их рассказы похабные про кабаки и секс, и все остальные “прелести жизни” – такие же грязные в их устах, грубые и отвратительные. Как все они по вечерам лихо “гуляют” и трахаются напропалую, упражняются в сексе, насмотревшись порнухи, а днём объегоривают лохов-покупателей, товар гнилой и просроченный им нагло “впаривают” и “втюхивают” – и дико радуются от этого. Он понял, что ошибся с новой своей профессией, сильно ошибся, и напрасно в горячке, в запале душевном старую кабинетно-учёную жизнь на торгово-уличную променял, которая стала ему омерзительна.
Он начал здорово тосковать по прежней научной работе, по институту, книгам и письменному столу, по людям тамошним, наконец, бывшим своим товарищам, которые не были идеальными, нет! – но в сравнение с алчными, грязными и подлыми торгашами они уже стали казаться ему почти-что ангелами.
От навалившейся на него хандры уже даже и деньги бешеные не спасали, как раньше. Наоборот, раздражали только. Ибо деньги хороши и желанны не сами по себе, а именно как следствие проделанной большой и важной работы – так всегда думал и считал Вадим, с такими мыслями жил, учился и трудился прежде. Деньги – это не цель, не смысл всего сущего, и даже и не ориентир, каковыми они являлись в бизнесе и торговле.
От этого-то – утеряв нечто главное в жизни, призвание похоронив и талант, и этим опрометчивым, глупым поступком как бы добровольно оборвав с Господом Богом связь, с блаженной Вечностью и Бессмертием, – он то и дело срывался на родственников. Детей и жену, главным образом, что были всегда под рукой, всегда рядом, – которые в эти чёрные дни к нему уже и подходить боялись…
В июне Вадим не выдержал, сказал супруге Марине, что очень и очень устал, во всех смыслах, и не хочет больше работать в торговле, пивом со жвачкою торговать, которые ему обрыдли.
– И что теперь делать будешь? куда пойдёшь? – с испугом спросила жена. – Ты посмотри, как сейчас тяжело с работою-то… А как люди плохо живут, посмотри, еле-еле концы с концами сводят, питаются через раз, пустые бутылки по ночам собирают и потом сдают за копейки. Даже и те, кто работают по восемь-десять часов в конторах каких-нибудь, институтах… А у нас с тобой дети, Вадим, а я не работаю, сижу в декрете. Жить-то как будем, скажи? Ты об нас-то троих подумал?
И она дотошно начинала расспрашивать и выяснять причину пессимизма и паники мужа: почему он в такое жуткое, переломное время вдруг вознамерился с больших стабильных заработков уйти и доходной работы, семью пустить по миру. На соседа Николая несколько раз указывала и бедового братца его, которые-де в новую жизнь как лихие гонщики в крутой поворот вписались – безо всяких там чёрных мыслей и переживаний, ненужных и крайне вредных для человека, пессимизмов, паник, проблем.
– Ты-то чего так как они не можешь, ответь? – допытывала она его. – С чего тебя-то так всего трясёт и дёргает ежедневно?
– С того и трясёт, Марин, – нервно и сбивчиво отвечал похудевший и посеревший Стеблов, с тоской и одновременно с мольбой на супружницу милую глядя, – что торговля эта грёбаная постыла и противна мне, до глубины души омерзительна. Как, кстати сказать, и все дебильные торгаши с нашей фирмы, у которых только одно на уме и на языке: кто из них вчера больше выпил и съел, и у кого больше любовников и любовниц, которых они по ночам до полусмерти якобы “шпарят”, до ору дикого. С ними спокойно разговаривать можно, общаться, только если ты сам с перепоя сильного, с бодуна, когда голова совсем не работает, не соображает. Мне тошно с ними, неучами, пойми. Потому что мы с ними из разного теста слеплены, разной породы! Я в последнее время, как только к офису нашему подхожу и представляю их всех, похотливых, пьяненьких и тупорылых, – так меня сразу же всего трясти начинает: будто там меня будут насиловать, бить. Мне волком выть хочется, право-слово, назад повернуться и домой убежать поскорей! Разве ж можно жить и работать с таким-то траурным и паническим настроением! Из последних сил себя сдерживаю и терплю. Но и мои силы не беспредельны, как видишь.
–…А как же Колька работает, не поняла, и его брат? Почему им-то обоим там очень даже здорово и комфортно?
– Брат Николая – профессиональный торгаш. Торговля – это его стихия. Рестораны, любовницы и кутежи – всё это ему ещё с прошлых советских времён родное. Он и тогда, при советской власти, вспомни, точно таким же Макаром жил: из кабаков не вылезал неделями, из притонов новоарбатских и казино, баб менял ежемесячно как носки. Раз пять уже был женат, и ещё столько же женится. Потому что человек абсолютно дикий – без тормозов, как про таких говорят, без чести элементарной и совести. Как, впрочем, и все они, торгаши – поганые, пустые людишки. Подешевле купить, подороже продать; разницу положить в карман и просадить её тут же в борделе со шлюшками, – вот и вся их незатейливая жизненная философия и политика. И срать они хотели на всё и на всех – потому что убогими родились по уму и по сердцу, убогими и безталанными. И оттого-то с рождения всех ненавидят – талантливых и плодовитых, прежде всего, у кого хоть что-то есть за душой, кто хоть к чему-то возвышенному стремится. Хотят непременно унизить и опустить таких, в собственном дерьме извалять, мерзости – потому что дико способным и талантливым людям завидуют…
– И Колькин брательник такой же поганый гнидос, точно такой же! Я его за те семь с небольшим месяцев, что на фирме работаю, хорошо узнал и понял, хорошо изучил. Кого хочешь предаст и продаст с потрохами, скот, не думая о последствиях, а потом опять купит, и опять тебе будет вроде как друг, самый верный и закадычный. Сегодня скажет и пообещает одно, если ему это выгодно будет пообещать и сказать: ну, чтобы чью-то там бдительность с волею усыпить и максимально дезориентировать человека, к себе его, от услышанного разомлевшего и расслабившегося, расположить, словом добрым растрогать, расчувствоваться заставить – и с правильной мысли в итоге сбить, с правильного настроя. А назавтра уже делает и говорит обратное как ни в чём не бывало, как лично ему и только ему одному это в данное время выгодно и полезно. И при этом даже и глазом вечно прищуренным не моргнёт, не покраснеет, подлец, ни сколько. Не говоря уж про то, чтобы перед кем-то покаяться или извиниться. Да ну его совсем, трепло бессовестное!…
– Вспомни, чего он мне наобещал, когда я прошлой осенью к нему на фирму устраивался. Что поработаю с месяц на улице, опыта поднаберусь, а потом он меня в офис, дескать, переведёт, сделает одним из своих заместителей… Ну и что, взял? Хрена! Они в своём офисе на пару с братом сидят, баб-бухгалтеров и товароведов трахают целыми днями, шампанское пьют, и никто им там больше не нужен. Зачем?! Остальные пусть на улице пашут, им деньги мешками таскают, на которые они оба себе квартиры новые купят, машины немецкие и японские, дачи, любовниц любых. А мне десятую часть платят от прибыли – и всё. Мол, и за это скажи им спасибо, Вадим Сергеевич, в ножки обоим покланяйся… А ведь той же осенью, помнится, даже и в долю будто бы обещал меня взять, когда мы с ним пиво в офисе сидели и пили, одним из совладельцев компании сделать. Ты, говорил, Вадим – малый умный и грамотный, кандидат наук. Мне такие нужны: я, мол, таких шибко учёных людей уважаю, знакомством с такими горжусь… А теперь уже ни гу-гу: вроде как забыл уже всё, ничего не помнит. Молчит и только посмеивается при встречах, лишь “как дела” спрашивает. А того разговора нашего с ним будто и не было вовсе. Гнидос хитрожопый!… Теперь он мне магазином каким-то мозги засерает, который он, якобы, намерен скоро купить, и куда меня директором хочет поставить. Смешно! Думает, дурачок, что я ему всё ещё слепо верю… Нет уж, дудки! Хватит с меня его пьяных пустых обещаний, хватит! Пусть себе ищет других холуёв – попроще и понаивней. И пусть сам с братом Колькой там и торгует теперь, а меня пусть уволит. Я его байками сладкими и обещаниями сыт по горло, так что даже тошнит…
-…Да даже и не в этом дело, Марин, не в этом, – переведя дух, продолжал дальше исповедоваться Вадим, будто бы чуть успокаиваясь от собственной страстной исповеди, тяжеленный камень с измученной торговлей души перед притихшей женой будто бы наполовину снимая. – Тут не в обиде суть… или не в ней одной, если говорить совсем уж точно и честно. Я бы обиду свою пережил, перетерпел, если бы мне хоть сама эта торговля нравилась. А так… Я ведь понимаю Кольку и брата его, прекрасно обоих их понимаю – не дурак пока. Они завели своё дело, оформили и раскрутили его, в мэрии, как положено, зарегистрировали, людишек набрали, которые на них пашут, – и теперь оба сидят и пожинают плоды, снимают пенки с трудов неправедных. И я им совсем не нужен как лишний едок, как совладелец, тем более. Кто я им, в самом деле, чтобы прибылью со мною делиться?! Кум?! Сват?! Брат?!… Хочешь жить как они красиво и широко, и, главное, независимо – заводи своё дело сам, и будь в нём полноправным хозяином. Чтобы уже никому в рот тогда не смотреть, не ждать от чужих дядей подачек. Тут всё просто и честно устроено-то, если уж по совести начать разбираться, – или хозяин полный и безоговорочный со всеми вытекающими отсюда последствиями… или холуй, батрак, раб бесправный и бессловесный. Другой альтернативы нету. Свой навар, свою прибыль и власть тебе никто ни за что не отдаст, ни один владелец компании или фирмы. Это аксиома, золотое правило бизнеса, частного предпринимательства в самом широком смысле, где процветают сугубый индивидуализм и эгоизм, где чистоган правит бал и нажива. Я это хорошо уяснил за те семь с половиной месяцев, повторю, что сигаретами и жвачкою торговал возле Музея Ленина.
– Ну и заводи, и становись на здоровье хозяином собственной фирмы. Кто тебе здесь мешает-то? – с жаром подхватила жена высказанную мужем мысль, которая ей очень даже понравилась, очень! – так, что даже и глазки её заблестели. – А я тебе помогу, чем смогу, буду у тебя на фирме бухгалтером, например, или же твоим заместителем: по банкам, по налоговикам буду ездить, документы разные оформлять, чтобы тебя от бумажной работы избавить. А ты будешь заниматься одними закупками и переговорами, глобальные вопросы будешь решать, какие все мужики решают. Неужели же ты глупее Колькиного брата, скажи? Неужто как он не сможешь? Уверяю тебя, что сможешь, лучше сможешь – поверь мне. Ты же у меня человек увлекающийся и заводной. К тому же – человек грамотный и очень и очень умный. Захочешь – горы свернёшь; такое дело раскрутишь – все ахнут! А они тогда пусть тебе позавидуют, Колька с братом, поскрежещут зубами и пожалеют, что ты от них когда-то ушёл. Таких толковых и ответственных подчинённых, как ты, им ещё поискать надо будет, здорово поискать.
– Да не то ты говоришь, Марин, не то: умнее, глупее; раскрутишь, не раскрутишь; позавидуют, поскрежещут; поплачут, ещё добавь, для самоуспокоения, – поморщился Вадим с досады, выслушав до конца жену и чувствуя, что не понимает она его, а, может, просто не хочет. – Причём здесь это-то – зависть какая-то?! кого и к кому?! Чего им мне будет завидовать, плакать, тем более, зубами скрежетать, когда у них всё уже есть и сейчас, о чём ты только сидишь и мечтаешь! И ещё вдесятеро больше будет, пока мы с тобою отелимся, надумаем что-то там предпринять! А ты говоришь: «завидовать»! Их-то – двое, а я – один. Никогда я их в одиночку не переплюну… Да и не хочу я их переплёвывать – вот что главное-то, в чём вся суть заключается, пойми! Бог с ними совсем. Не хочу я вообще про них разговаривать и думать, деньги и бизнес их обсуждать, на них походить, тем паче, ровняться. У них – своя жизнь, а у меня – своя. У них там – дела, а у меня – делишки. Но мне-то мои делишки дороже во сто крат, родней и милей, и желанней. И я их ни за что на их крутые денежные дела не променяю, на их миллионы…
– Я ведь всё хочу тебе пояснить уже битый час, девочка ты моя дорогая, что торговля и торгаши – это особый мир и особое людское племя, в которое я никогда не впишусь, при всём желании и старании. И в первую очередь и главным образом потому, что это совершенно не моё, глубоко чуждое и враждебное мне дело. Не может ягнёнок рядом с волками жить, даже если и очень сильно захочет, – не может… А я “ягнёнок” и есть, или же чистоплюй-мечтатель – теперь я про себя самого это ясно понял. Рождён быть учёным и никем другим, сидеть за письменным столом круглосуточно и думать: что-то изобретать, понимать, открывать, заниматься творчеством. Я – идеалист прирождённый, понимаешь, идеалист! До одури люблю мечтать в одиночестве, фантазировать, жить в воображаемом мире, который внутри меня – в моих мыслях, чувствах, душе, в моём рвущемся и страдающем сердце. А для того, чтобы спокойно жить и мечтать, нужно пустоту вокруг себя создавать – глубокую и непроницаемую, – убегать от людей подальше, от мира нашего грубого и жестокого… Мне даже и друзья противопоказаны, совсем. Потому что время драгоценное отнимают, которого не вернёшь; потому что, опять-таки, здорово мешают мечтать и думать… Поэтому-то у меня их и в Университете не было, за исключением Беляева Кольки, а теперь и подавно нет. Одни товарищи-сослуживцы, коллеги по институту, сотрудники и начальники, с которыми лишь постольку поскольку общаюсь, которых забываю сразу же за проходной… Таким уж я уродился, Марин, таким, видать, и помру. И переделывать себя не стану.
– А в торговле требуется обратное, чтобы всё было с точностью до наоборот. Там идеалистом-мечтателем быть нельзя – не под каким видом! Тем более, нельзя быть одиночкой: в клочья в первый же день разорвут, и не подавятся… Поэтому-то, чтобы там уверенно жить и работать, как ты предлагаешь, не опасаясь за завтрашний день, за безопасность собственную и карьеру, и мне и тебе необходимо потребуется коренным образом поменять себя, забыть про книги, музеи, театры, про тихую семейную жизнь, и переключиться полностью на внешний мир с его непреложными правилами и понятиями. А правила и понятия эти суровы, поверь. Ибо для того, чтобы там чего-то добиться действительно стоящего и заметного, чтобы “серой мышкой” не быть, попкой никчёмной, пустышкой, – нужно сбиваться в стаи. Да ещё и матёрым “волком” становиться как все, заводить обширные связи, знакомства, поддерживать их постоянно в светских тусовках и кабаках, быть всегда на виду, быть в обойме. У них это там аксиома, как я уже говорил, закон непременный, незыблемый, которому все подчиняются как один, по которому все живут – и здравствуют, и довольны очень, счастливы даже… Этот стайный закон и в нашем научном мире железно действует, к слову сказать: если захочешь, к примеру, к большим деньгам подобраться, к почёту и славе общероссийской и мировой, к значимой солидной должности – академиком-лауреатом стать, чиновником самого высокого ранга, директором какого-нибудь важного и денежного института. Но только ежели академиком или делягой-чиновником. Во всех же остальных случаях учёный абсолютно свободен, и совесть его чиста. Продавать её никому не надо…
