скачать книгу бесплатно
Не в силах быстро уснуть, как это происходило обычно, он тайком пробирался на кухню и включал телевизор с радио несколько раз. Но там по-прежнему было тихо. Только провокационная радиостанция “Эхо Москвы” всё от каких-то мифических спецназавцев “храбро и мужественно отбивалась”, при этом истошно призывая слушателей восставшего Ельцина поддержать, прийти на защиту Белого дома…
«Когда же этим провокаторам чекисты глотку-то, наконец, заткнут? Ведь сутки уже вещают, суки! – раздосадованный, матерился Вадим, зло выключая приёмник. – Танки в Москву ввели, государственное телевидение с радио повыключали на всех каналах – на это у них силы и воли хватило, видите ли. А подпольную радиостанцию у себя под носом закрыть, призывающую к бунту, к неповиновению, не могут. Чудно! Странно всё это!…»
«Ладно, может, к утру закроют, опомнятся. Может, руки пока не доходят до таких мелочей, когда там у них сейчас глобальные вопросы решаются, – далеко за полночь, укладываясь в кровать, самоуспокаивался он. – А заодно и Горбачеву с Ельциным головы пооткручивают! А то надоели оба уже как черти страшные из преисподней, или те же сибирские комары, которые всю кровь из народа высосали!… Открутят, обязательно открутят, – засыпая уже, думал он, улыбаясь натужно. – Коли уж танки с десантом ввели – то это уже серьёзно, это тебе не цирк, не спектакль опереточный, пошлый. Подождать просто надо чуть-чуть, набраться терпения. Не пацаны же всё это дело затеяли из детского сада, не кретины полные и самоубийцы. Три силовых союзных министра участвуют, как-никак, у которых вся власть и военная сила… И коли уж эти люди самого высокого ранга осмелились, соорганизовались, вышли к народу и сказали “А” – то и “В” наверное скажут, не побоятся. Должны сказать, обязаны просто. Так что к нынешнему утру и управятся: это как пить дать… Нет, всё-таки молодцы эти парни из ГКЧП, молодцы! Давно надо было бы разогнать всю эту кремлёвскую камарилью»…
Но и наутро ничего не произошло, как ни странно: всё тот же балет надоевший по всем официальным телеканалам крутили, и всё те же призывы истошные звучали на радиостанции “Эхо Москвы”, которую, к великому удивлению и огорчению для Стеблова, так и не закрыли за ночь бравые парни с Лубянки, “не сумевшие, видимо, дверь сломать”. И засевшего в Доме Советов Ельцина так и не арестовали, не посадили в Лефортово за неподчинение указам вице-президента СССР Янаева, за бузу и баррикады на улицах, – что было совсем уж чудно и неправдоподобно. Почему в стране такое безсилие и безволие властное происходило? – было и непонятно, и чудно, и даже как-то дико со стороны простым советским гражданам наблюдать, привыкшим верить во всемогущество и суровость советской власти.
«Что-то у них определённо не складывается, у гэкачепистов этих, и что-то идёт не так, – выключая приёмник и телевизор, с досадой подумал предельно раздражённый Вадим, поражённый такой безпомощностью и нерасторопностью лидеров Комитета спасения. – Так долго спецоперации не проводят: это даже и мне, сугубо гражданскому человеку, понятно. И если уж начали, “спустили курок”, поднялись в атаку – сопли уже не жуют, не думают о выгодах и последствиях. Тут уж или грудь в крестах, или – голова в кустах. Или – всё проиграешь разом, или, наоборот, – всё выиграешь»…
5
Ситуация разрешилась только на третий день, причём – самым неожиданным образом. Заработавшее вдруг телевидение стало транслировать наперебой всеми своими программами, как танки с позором покидали Москву под свист и плевки ельцинистов и примкнувшей к ним нечисти, что сонными мухами слетелась со всех уголков Москвы поглазеть на происходящее и почесать потом свои языки поганые. А “неустрашимый” и “несгибаемый” Ельцин в этот момент на приготовленном броневике праздновал свою очередную победу под оглушительные крики толпы, точь-в-точь как Ленин в Октябре Семнадцатого.
Передавали с каким-то диким восторгом и вовсе ужасные вещи. Что ночью, оказывается, “защитники” Белого дома полезли на танки с целью их захватить, а ошалевшие от страха молоденькие танкисты, брошенные командирами на произвол судьбы, попробовали было бегством спастись от озверелой толпы, от расправы. Но в результате манёвров по незнакомым улицам, да в ночной темноте, толкотне и нервозности, они раздавили-де трёх нападавших ребят гусеницами в Новоарбатском туннеле, за что их выволокли из машин и забили до смерти. Революции непременно нужны были жертвы и кровь, а иначе, какая же это революция – без крови-то! Она и пролилась на улицы Москвы, как того и заказывали “сценаристы”.
Понятно, что танкисты были здесь не причём, как теперь это уже отчётливо видится, которые сами стали жертвой интриг и достойны не меньшей жалости. Тех трёх дурачков малахольных, глупых “защитников демократии”, скорее всего сознательно пихнули под гусеницы переодетые под простых москвичей бейтаровцы или чекисты. А может – уже и мёртвых и изуродованных в тоннель привезли, заранее приготовленных к ритуальной жертве (в пользу чего говорит их вера: один из погибших был иудеем, другой – православным, третий – мусульманином, – то есть, чтобы представителей всех трёх главных религиозных конфессий этой трагедией разом озлобить и возбудить). Но списали этот кровавый акт на Армию и солдат, на руководителей ГКЧП в конечном итоге. Чтобы жертвенной кровью помазать их всех, которую русский народ не терпит, не переносит – в секунду теряет разум.
Приём этот излюбленный и безотказный, с успехов Бог знает сколько веков в России уже применяемый для дискредитации неугодной власти и немедленного свержения её: “убиенного” царевича Дмитрия хотя бы вспомните, к каким страстям и государственным катаклизмам его “насильственная смерть” привела, и как повлияла на ход Русской Истории в Смуту… Вот и Янаев с компанией были унижены, раздавлены и посрамлены. Их политическая и государственная карьера на этом закончилась.
Ельцин же, наоборот, вознёсся очень высоко как героический и безстрашный усмиритель путча, сделался национальным героем на несколько месяцев – пока в декабре в Беловежье не съездил и Советский Союз не разрушил одним росчерком пера. После чего он героический ореол потерял естественным образом, ибо не хотели жители РСФСР в подавляющем большинстве своём страну рушить.
А после гайдаровских реформ Борис Николаевич потерял и уважение в обществе. Стал человеком, глубоко ненавистным патриотической национальной России, которому она все девять лет упорно сопротивлялась и восставала, и из себя выдавливала-сблёвывала как инородный, глубоко-враждебный предмет, “проглоченный” по незнанью и глупости. Пока, наконец, не выдавила его окончательно в 1999 году. И только тогда лишь свободно выдохнула и успокоилась…
6
22 августа на площади перед Белым домом давали большой праздничный концерт, транслировавшийся по всем канатам ТВ в прямом эфире. На него слетелись со всего мира (по предварительной договорённости, вероятно, не предполагавшей отказов и возражений) артисты-куплетисты интернационально-космополитической ориентации во главе с Ростроповичем – поддержать победившего президента России. «Новой России, свободной» – как они в один голос все утверждали со сцены, не в силах скрыть бурной радости и восторга. Концерт был хорошим, слов нет. Настроение москвичам он поднял.
– Новая жизнь наступает, Вадим, – сказала Стеблову жена, сидевшая рядом с ним на диване перед телевизором, у которой от увиденного светились счастьем глаза и дыхание перехватывало. – Без всех этих склок политических и противостояний, когда Ельцин с Горбачёвым всё бодались и бодались, как два бычка на лугу. Всё силами мерились и выясняли, кто из них двоих популярнее, желаннее и круче. Уж так они надоели оба за семь перестроечных лет этим своим идиотским “боданием”! Сил нет! Может, хоть теперь всё уляжется и утихнет…
– Ельцин так Ельцин, – задумавшись, добавила она через секунду, глаза сощурив. – Пусть будет он, коли так, ежели он ловчей оказался, и его вон сколько народу поддержать приехало. Он, как ты там ни говори и ни хай его, – а вещи-то говорит правильные по сути. России и вправду надо “освободиться”, дать чуть-чуть отдышаться и отдохнуть от всех этих общесоюзных “братьев”-нахлебников наших: от грузин-бездельников и лежебок, которые сроду-то не работали, а только пили и жрали за наш с тобой счёт, и нас же на кавказских и черноморских курортах безбожно обирали-грабили, а девчонок наших насиловали; от прибалтов сонных и долбанутых и таких же сонных и дебильных узбеков с таджиками, не вылезающих из чайханы, а деньги с какого-то хрена мешками в Москву везущих, «Волги» да «Жигули» за десять-двенадцать цен тут у нас покупающих. Машины, которые нам, честным русским труженикам, в принципе недоступны, даже и за одну цену. Сколько можно их всех поить и кормить, держать этих бездарей, паразитов и жуликов неблагодарных на шее! Учить в институтах и университетах себе в ущерб, вместо того, чтобы самим сидеть и учиться!… Да и порядок, как мне представляется, Ельцин быстро везде наведёт: это тебе не чистоплюй Горбачёв, пустомеля и мямля противный, которым вечно жена командовала, министров за чубы трясла, советников и прислугу… {7}
– А Борисом Николаевичем не покомандуешь, поверь. Он – человек необузданный, дерзкий и абсолютно дикий. Коли что не по нём – то и матюгом пустит, и в лобешник засветит за милую душу, не дрогнет, не призадумается, не остановится в последний момент. Дерзкий, дерзкий мужик: это же видно. Такую всем “кузькину мать” покажет – мало никому не будет! Как прокажённые зачешемся все или наскипидаренные… Это он на словах “демократ”, перед телекамерой и журналистами. А на деле, вспомни по работе в нашем МГК КПСС, как бык упёртый и несгибаемый, взбалмошный и агрессивный… И такой человек, наверное, сейчас нам и нужен…
7
События августа 91-го, которые Стеблов болезненно переживал, всем сердцем сочувствуя гэкачепистам, не Ельцину, стали переломными в его жизни. После подавления путча и ареста восьмёрки организаторов (к которым А.Н.Яковлев ловко так и дальновидно приказал ещё и Председателя Президиума Верховного Совета СССР Анатолия Ивановича Лукьянова присовокупить – теневого лидера патриотического лобби в окружении Горбачёва, который к путчу прямого отношения не имел, что потом и выяснилось на следствии, но был в Кремле во второй половине 1980-х годов ключевой фигурой, от которого в плане политики многое что зависело), – после этого последовала немедленная зачистка всех державников-патриотов в верхних эшелонах власти страны – в партии и правительстве, в силовых структурах. Было понятно и обывателю, что дело идёт к развалу, к демонтажу, ибо защитить Советский Союз стало уже больше некому. И впереди их всех ожидает крах некогда могучей Советской Державы.
А значит, и новая жизнь на руинах СССР грядёт неминуемо – супруга Вадима, а перед этим сосед, здесь были стопроцентно правы. Какая она будет? – Бог весть. Поди, узнай её заранее… Но к этой грядущей жизни, стремительно приближавшейся, хочешь, не хочешь, а надо было начинать готовиться загодя: психологически, в первую очередь, и социально. А для этого надо было осмелиться – и послать к чертям прежнюю привычную жизнь, знакомую, комфортную и счастливую, которую эти отчаянные и порядочные, но недалёкие гэкачеписты пытались, но не смогли защитить, и которая теперь на глазах, как водица из решета, утекала…
И первый самостоятельный шаг, на который решился Стеблов после проигрыша патриотов-путчистов, было твёрдое намерение уволиться, наконец, из НИИАПа – где он психологически просто уже не мог находиться из-за творившегося там бардака, где ему ужасно осточертело всё и обрыдло. Уволиться – и на вольные хлеба податься, дать нервам и душе успокоиться и отдохнуть, сбросить накопившееся напряжение. Ибо числиться старшим научным сотрудником со средним ежемесячным заработком в 500 рублей и ничего не делать вот уже больше года, слоняться по тёмным углам без всякого шанса оттуда выбраться ему становилось невыносимо… Поэтому решение это – уйти – спонтанным и необдуманным не было, зрело давно: ещё с середины 90-го года Стеблов себе новое место работы втайне подыскивал, с нужными людьми встречался, делал в разные места звонки.
Сердце ему подсказывало математику пойти преподавать в институт, что многие его товарищи-аспиранты и делали, и были счастливы, по их словам, на этом учебно-образовательном поприще. Уже даже и место тёплое тёща ему нашла в центре столицы, постаралась для зятя. Жила она на “Новослободской”, на улице Готвальда (ныне Чаянова) в 16-м доме, расположенном прямо напротив бывшей ВПШ (ныне РГГУ), где первые несколько семейных лет жил и Вадим с молодой женою (до того, как купил себе в Строгино кооперативную квартиру). Работала Клавдия Николаевна (тёща) заведующей аптекой на Селезнёвке, рядом с театром Советской Армии, – микрорайоне элитном, блатном, населённом крутыми дядями и тётями по преимуществу. Ввиду чего она имела многочисленные знакомства из-за дефицита хороших лекарств, хронического при коммунистах. Её многолетней подругой, между прочим, была народная артистка СССР Н.Сазонова, проживавшая в этом же доме, где располагалась аптека, и часто спускавшаяся вниз – поговорить по душам, потрепаться с сердобольной заведующей, на свою тяжёлую жизнь пожаловаться (у неё были большие проблемы с сыном), выпить по рюмочке коньяку. И таких знакомых у Клавдии Николаевны имелась тьма тьмущая… Одним из её постоянных клиентов был и проректор Московского химико-технологического института им. Менделеева, что на Миуссах, у которого серьёзно болела жена и который в аптеке тёщиной можно сказать “прописался”. К нему-то однажды она и обратилась с просьбой трудоустроить затосковавшего от безделья зятя, помочь род занятий тому поменять, на что проректор с готовностью и откликнулся.
Несколько раз с ним встречался Стеблов, обо всём вроде бы договорился. И всё его на новом месте устраивало, главное: и график работы не обременительный, и то, что математический анализ он должен будет преподавать, который он хорошо знал и любил ещё со студенческих лет, с первых двух общеобразовательных университетских курсов. Одна серьёзная проблема была – деньги, которые при предполагаемом переходе он терял бы вдвое почти в сравнение с прежними заработками. А сажать на голодный паёк семью, привыкшую уже к сытой и широкой жизни, не очень-то и хотелось.
Это-то Стеблова и удерживало, главным образом, от перехода на новое место работы. Потому он долго так и тянул: всё прикидывал и выгадывал, надбавок лишних к окладу просил, – чем в итоге проректора и обидел. Сделка их сорвалась. Как не состоялась и заманчивая карьера преподавательская…
И к своему университетскому научному руководителю он ездил несколько раз с подобной же просьбой, Свирежеву Юрию Михайловичу, что, помимо профессорско-преподавательской деятельности в МГУ, ещё и заведовал лабораторией в МИАНе, был крупным советским учёным в области математической генетики, биологии и экологии, продолжателем дела Н.В.Тимофеева-Ресовского. С ним Вадим хорошо расстался после защиты кандидатской, время от времени перезванивался даже, встречался и по душам беседовал, научные и околонаучные новости обсуждал.
Но и там всё упиралось в низкие академические заработки, катастрофические низкие в сравнение с заработками советских инженеров-оборонщиков, на которые, опять-таки, не хватало сил перейти. И разговор их душевный, предельно честный и искренний, ничем, увы, в плане будущего совместного творчества не заканчивался, в воздухе повисал – ждал момента особого или случая…
8
Зато уж после разгрома ГКЧП Судьба подарила Вадиму шанс кардинально поменять профессию на другую, самую что ни на есть для новой жизни престижную и подходящую – начинающим предпринимателем стать, коммерсантом, как тогда говорили. А если поточнее и попонятнее – начать торговать на столичных многолюдных улицах импортными сигаретами и жвачкой, только-только тогда появившимися в Москве, которые шли на “ура”, как хлеб в голодные годы.
Произошло сие знаменательное событие так, если генезиса его кратко коснуться. Инициатором такой перемены решительной и крутой стал всё тот же сосед Николай, брат которого, профессиональный торгаш, выпускник Плехановки, перестройку горбачёвскую сразу же и всей душою принял, долго задумываться не стал о правде и смысле жизни – организовал свой собственный кооператив по торговле европейской и турецкой жвачкой, пивом баночным и сигаретами. Сначала сам за границу ездил с друзьями какое-то время, привозил душистую, но абсолютно пустую резинку мешками в Москву, сигареты коробками, пиво контейнерами, и с женой продавал потом это всё у метро с лотков, и очень даже успешно.
В конце бесславного, в целом, правления Горбачева это можно было делать легко и свободно: разрешение на торговлю, согласно закону о кооперации, выдавали в два счёта столичные коррумпированные чиновники за небольшую мзду. А налогово-фискальных органов тогда ещё не существовало, совсем: их только планировали ещё создавать, только нужных людей подыскивали и правила их работы писали сонные чиновники министерств, не успевавшие за стремительно-развивавшейся жизнью.
И милиция к первым кооператорам особо-то не лезла с поборами и крышеванием, по незнанию побаивалась ещё их, как и всего нового и диковинного. Да и совестью, верностью делу и долгу, незамаранной репутацией тогда ещё дорожили служители правопорядка, сохраняя чистоту рядов в правоохранительных органах со сталинских славных времён, когда честь офицерская, мужественность и доблесть не были пустым звуком для тамошних рядовых, сержантов и офицеров.
Разве что перед кавказской и закавказской мафией, всеми этими упырями и “гнидами черножопыми”, обильно спустившимися с Кавказских гор в предвкушении богатой добычи, требовалось некоторый необременительный отчёт держать, которым все начинающие бизнесмены столицы регулярную дань платили. Но была она каплей в море в сравнение с их, молодых бизнесменов, баснословными и умопомрачительными доходами, величину которых реально посчитать и измерить со стороны не представлялось возможным: грузинам, чеченцам и ингушам, дагестанцам тем же мозгов и знаний на то не хватало, да и элементарного экономического образования, опыта…
Словом, брат матерел и “пёр в гору” как на дрожжах на такой-то торговле беспошлинной и бесконтрольной. Лакеев себе нанял довольно быстро, которые на него батрачили и челночили, нанял рабочих и продавцов, купил им доходные точки в центре Москвы возле станций метро, места их законной работы. Разбогател несказанно за год с небольшим всего, временный офис и склад заимел на Петровке напротив Пассажа, машин себе импортных, стареньких накупил – для торгового шика и понта. А всё оттого, что люди на его жвачку диковинную и пиво баночное с “курятиной американской” как голодные звери на мясо парное набрасывались, как метлой с прилавков мели. При коммунистах-то всё это было в диковинку и под запретом строгим: экономической диверсией почиталось, тлетворным влиянием Запада.
Потом он брата к себе позвал сразу же после путча, когда коммерсанты широко плечи расправили, победу свою почуяв, когда работы стало невпроворот, – определил его себе в помощники. А брат Николай, поработав снабженцем (коммерческим директором это стало тогда называться на новый манер, или менеджером) и новое дело всей душой возлюбив – ещё бы, такие деньжищи на голову сыпались! – позвал к себе маявшегося от скуки и от безделья Вадима.
– Приходи, Вадим, не робей и не жди у моря погоды, – уговаривал он его весь сентябрь, когда дело проигравших гэкачепистов расследовали. – В нашем институте, поверь, долго теперь никто не задержится, не засидится. Скоро его вообще к ядрёной фене закроют. И что тогда делать будешь, скажи, с женой и двумя ребятишками?… А тут новое дело мы с брательником разворачиваем, за которым будущее, и которым у нас в стране никто не занимался раньше. Вообще никто! Прикинь! Мы – пионеры, курчатовы и королёвы зарождающегося российского бизнеса: прокладываем новый путь, раздвигаем горизонты сознания, а попутно шоры снимаем с глаз, что коммуняки народу навесили, буквально всё запретив, кроме науки, нефте- и газодобычи, и производства… Поэтому, фронт работы – неограниченный. Перспективы – ошеломляющие. Прибыль… прибыль такая, что страшно про неё вслух говорить, чтобы не вызвать ярость. Мы с братом деньги уже устали таскать и считать, не знаем, в какие углы и коробки их складывать. Людей катастрофически не хватает… Поэтому-то люди до зарезу нужны, надёжные, порядочные, проверенные и толковые, как ты, на которых смело можно было бы положиться. Так что, бросай давай наш Филиал гавённый и приходи, очень тебя прошу! – не пожалеешь. Пока ещё есть куда, пока столько мест свободных. А то других работяг найдём, а ты останешься с носом. Мы же не можем сидеть и ждать, пока ты надумаешь и отелишься…
9
И в октябре-месяце раззадоренный пропагандой Вадим, наконец, решился, когда уже окончательно стало ясно, что Союзу не сдобровать, и когда дела у них в институте стали совсем уж плохи. Написал заявление на расчёт, уволился и стал торговать с лотка импортным ширпотребом возле метро “Площадь Революции” и музея Ленина – самом доходном месте в Москве в смысле розничной торговли.
– Постой пока так, на свежем воздухе, – со знанием дела напутствовал его сослуживец-сосед, первый раз его и приведший к месту работы, всё ему там рассказав и показав. – Опыта поднаберись, поварись в нашей улично-торговой каше; да и задницу свою отяжелевшую разомни от прежней институтской сидячки. Точка эта самая лучшая, самая прибыльная и ходовая, знай. За неё у нас на фирме все продавцы насмерть бьются! И до офиса рукой подать – за товаром, если закончится, всегда прибежать можно… Когда же освоишься и заматереешь, вкус к торговому делу почувствуешь, к бизнесу, – тебя к себе в офис возьму: будешь моим заместителем. Такими делами ворочать начнём – чертям тошно станет! Палаток, магазинов по всей столице откроем штук сто, не хуже самого купца Елисеева. Чтобы и навар не меньше был, чем у него. А как же! Всё будет!… Шампанское будем вёдрами пить вперемешку с колумбийскими ананасами, как дворяне наши когда-то пили-гурманили, – помнишь?! Классиков наших вспомни – Бунина, Куприна, Алексея Толстого того же, – как они “вкусно” про те времена писали: со знанием дела, что называется, и богатым питейным опытом! И мы точно также станем жить и гулять, барствовать и развратничать напропалую.
– А что?! А почему нет-то?! Ну почему?! – слащаво и похабно стоял и скалился Николай, дорогой американской сигаретой затягиваясь, – коли коммунизм теперь не в почёте, а товарищей-гэкачепистов судят и травят как настоящих волков, или врагов народа. И если прежние советские равенство, братство и аскетизм с уравниловкой медным тазом накрылись – так, стало быть, по-другому жить и начнём, по-капиталистически. Нам, татарам, ведь всё едино – что водка, что пулемёт: лишь бы с ног сшибало!… Слуг себе заведём, Вадим, лакеев и шлюх длинноногих, молоденьких, которые нас за доллары как леденец оближут. Такую с ними карамболь закрутим, у-у-ух!!! Дадим им, сучкам продажным, жару! Эти шлюшки похотливые ещё от нашей любви взвоют! кипятком ссать начнут, в истерике биться! – умолять, чтобы их в покое оставили, не мучили сильно! Затрахаем их с тобой до смерти! Да-а-а?!… Грузинам и чеченам их трахать можно, видите ли, и в хвост, и в гриву, и в другие интимные места, а нам, русским хлопцам, нет. Почему, а? – ответь. Почему такая дискриминация по национальному признаку? – непонятно… Наших русских красавиц, подумай и ужаснись, Вадим, теперь одни только черножопые нацмены и трахают-то по притонам и кабакам, прямо-таки монополию на наших тёлок установили, взяли их будто в полон. А мы, хозяева-москвичи, ходим и облизываемся, слюнки пускаем, как дети малые завидуем им. Презервативы использованные собираем и трусики рваные по чердакам и подъездам, порно-кассеты смотрим и продаём, а по вечерам онанируем втайне и вырождаемся как мужики… Нет, всё, кончилось кавказское засилье на Святой Руси и сексуальное над нашими женщинами издевательство-рабство. Теперь мы сами с тобой развратничать и развлекаться станем, паря, сами своих девок любить! Хватит по ночам на койках лежать и дрочить как пацанам желторотым, “солод” напрасно гнуть. Хватит!
–…Ну, чего глядишь так смурно?! и чего стоишь, супишься?! Не доверяешь мне, да?! Зря! Ведь так оно всё и будет – увидишь, поверишь мне, поработав у нас с недельку. Особенно, первые денежки на руки когда получишь, а потом пойдёшь и с шиком потратишь их, – не на шутку разойдясь и разговорившись, блудливо улыбался сосед, на Стеблова лукаво посматривая. – Пердуны-коммунисты из Политбюро старую жизнь просрали-профукали – ну и х…р тогда с нею, тьфу на неё. Пропади она пропадом! Не надо, Вадим, не стоит сопли по прошлому распускать, плакаться и канючить. Последнее это дело, поверь, не достойное мужиков настоящих. Давай уж лучше с тобой новую жизнь попробуем взять под уздцы, как меня мой брательник учит. И на гребне её мощной волны попробуем на самый верх вознестись – чтобы хозяевами, а не рабами стать, господами, а не лакеями… Мы с тобой ещё очень молоды, Вадим, и, слава Богу, здоровы. Поэтому, можем всего добиться, коль того захотим. Главное, не зевать, не ждать у моря погоды. И побыстрее начинать крутиться, пока другие ещё не чухнулись, ещё в раздумье находятся. Вот и надо лучшие куски успеть себе отхватить, пока страна ещё лежит на печке и животы чешет…
– Обратной дороги нет, и не будет – пойми, – завершил Николай ту памятную возле музея Ленина беседу. – Нового Иосифа Виссарионовича Сталина России ещё долго ждать и молить придётся. Глыбы, подобные ему, титаны-строители раз в столетье рождаются… Да и не надо ничего строить-то пока, Вадим, – вот в чём главная штука-то заключается. За семьдесят прошлых лет такого уже понастроили деды и родители наши! – что страшно становится! Хватит!… Пусть лучше уж измученный и измождённый русский народец от прошлого Имперского велико-державного строительства пока отдохнёт, десяток-другой годков попьянствует, дурака поваляет, силёнок себе накопит, на завалинке сидячи. И это надо, согласись, – посидеть в тишине и отдохнуть, сил набраться… А потом уж видно будет, куда выгребать, и чем нам всем в будущем предстоит заниматься…
10
В общем, соблазнившись такой вот перспективой радужной и захватывающей, и особливо-денежной, 33-летний кандидат физико-математических наук Вадим Сергеевич Стеблов и начал в конце 1991-го года новую вольную жизнь в качестве бизнесмена, торгаша сигаретами, пивом и жвачкой, которая – жизнь, понимай, – ему на первых порах очень даже заманчивой и стоящей показалась.
И то сказать: свобода действий полнейшая, которой его ещё не уволившиеся сослуживцы-инженера могли только лишь позавидовать. И ни тебе начальства нудного и привязчивого и пустопорожних планов; ни пессимизма хронического и хандры; ни опостылевших душных и тесных комнат, коридоров, курилок, испытательных Стендов и АЦК, под завязку забитых, как банки со шпротами, ошалевшими от скуки бабами и мужиками в белых крахмальных халатах. Сотрудниками и сотрудницами Филиала, то есть, молодыми и старыми, обыкновенными и блатными, образованными и безграмотными, всякими, не знающими, чем себя целый день занять и как убить время, представляете! Отчего все они становились совершенно дикими и несимпатичными день ото дня от хронического безделья и безысходности, от осознания собственной пустоты и ненужности впереди, никчёмности. И, как следствие, – нервными, злыми и агрессивными, невыносимыми для других, некоммуникабельными, галдящими как голодное зверьё, и только кости друг другу перемывающими. Со стороны за ними наблюдать было и больно, и мерзко, и чрезвычайно противно…
А тут, в коммерции, не так: тут изначально всё было разумно, правильно и достаточно справедливо устроено, по чести и по уму. Бездельников и захребетников в торговом деле не могло быть в принципе, как и в любой частной лавочке, маленькой или большой, посреднической или производственной: хозяин денежки никому просто так платить не станет, нахлебников у себя держать. Это – основа основ бизнеса, золотое правило его: не плодить дармоедов.
И не мозоли тут люди друг другу глаза, не надоедали, не портили настроение сплетнями, склоками и каждодневным присутствием – потому что друг друга не видели почти, не пересекались, и мало совсем общались и разговаривали. Некогда было, и незачем. Не до того. Приехали, получили рано утром товар на складе – и на улицу, в центр Москвы: работать самостоятельно, без кнута, прибыль хозяину и себе добывать, кусок хлеба. И любоваться попутно столичными пейзажами и красотами, которых не увидишь из окон НИИ, как ни пытайся.
А на улице хорошо – солнечно, светло и вольготно. Там людишки вокруг тебя проворными толпами крутятся, как бестолковые куры возле зерна снуют. И все перед тобой лебезят и расшаркиваются как перед представителем новой жизни, до которой многие не доросли, которую ещё просто боятся. Но, однако же, чувствуют и её громкую твёрдую поступь на горизонте, и неизбежный её приход… Оттого-то и поглядывают на тебя с уважением – молодого, красивого и богатого, не испугавшегося тёплое место на шумную улицу променять, с её непредсказуемостью, капризами погоды и криминалом. Ты для них – первопроходец отчаянный, удалой, открыватель “новых земель”! – как какой-нибудь храбрый казак из Ермакова войска или из свиты доблестного воеводы Хабарова, как тот же Миклуха Маклай или Афанасий Никитин. Как и они в своё время, ты всё бросил, собрался тихо, самостоятельно; потом с женою, с семьёй попрощался – и в путь. А там – будь что будет, как говорится.
«Поживём-де по-нашенски, по-древнерусски: широко и привольно, со смыслом, – в дверях озорно будто бы улыбнулся всем, и потом добавил глубокомысленно: – Не таракан же я, в самом деле, не гнида порточная, не упырь, чтобы за печкой всю жизнь просидеть-промаяться, не принеся никому никакой выгоды, пользы, добра. А как умирать-то тогда, скажите, посоветуйте, люди, с такими чёрными мыслями и настроением, и скотским житьём-бытьём?! Да ещё и к себе самому презрением?!… Нет уж, извините, как говорится, и поймите правильно. Не осуждайте, не поминайте лихом, милые мои родители, родственники и друзья. И простите, если сможете, за всё, за всё – за слёзы будущие и печаль, и долгую и изматывающую разлуку. А я поеду смысл жизни для себя искать и голубке-душе успокоения и комфорта».
После чего будто бы бодро из дома вышел – и на коня.
«Бог-де не выдаст, свинья не съест, – на дорожку мысленно сам себя подбодрил-подзадорил крёстным знаменем, на жеребце молодом по-хозяйски усаживаясь. – Чего от матушки-жизни прятаться-то, ну чего? Не желаю трусом и тварью дрожащей встречать красавицу-Смерть, неотразимую, холодную и очень гордую, равнодушную к воплям, стонам и слезам людским, предельно-беспощадную и безжалостную… Но только тот, кто Её не боится, не гнёт голову и не вопит заунывно, и попадает в Рай. Иного пути в Божье Царство, в Бессмертие нету, не существует…»
11
Именно так, в таком приблизительно ореоле геройском многие растерянные москвичи и воспринимали начинающего коробейника Стеблова, ново-русского ухаря-купца, расположившегося на пяточке между Красной площадью и гостиницей «Москва», – это хорошо по их глазам прищуренным было видно: ошибиться было нельзя. Отсюда – и уважение тайное, зависть у взрослых и молодых, у обнищавших мужчин и женщин.
Приятно было наблюдать, чёрт возьми, особенно – в первое время, как люди подходили к нему осторожно, смотрели изумленными глазами минуту-другую на его диковинный заморский товар… и потом робко так спрашивали-интересовались: а какую-де жвачку лучше купить – не подскажите? какое пиво попробовать? сигареты какие выкурить? Вы сами-то, дескать, что жуёте и курите? Просветите пожалуйста, подскажите, мил-человек: для нас это всё в диковинку и в новинку… Да и стоило тогда это всё очень и очень дорого: сразу-то всего не купишь, не приобретёшь, что купить и приобрести хотелось. Вот и приходилось москвичам выбирать, тратиться на самое лучшее.
А он стоял в окружении их как Гулливер среди лилипутов или как фон-барон, вроде как всё уже и попивший и покуривший, всем этим импортным барахлом пресытившийся, и несведущим покупателям этак свысока советовал со знанием дела: для начала попробуйте это, мол, попробуйте то; понравится – придёте ещё, я вам что-нибудь ещё порекомендую: мне, мол, из-за границы, из Америки или Европы той же, другое что-нибудь подвезут, получше и повкуснее. В общем, вёл себя с ними так, будто бы сам всё это давно прошёл – импортной жвачкой будто пресытился и набил оскомину…
На людей это действовало потрясающе, такое его поведение менторское и чуть снисходительное. И они начинали перед ним пуще прежнего гнуться и лебезить, проворно доставать шуршащие рублики из кошельков, его теми рубликами трудовыми одаривать. И столько этих рубликов и червонцев набиралось за день, что под вечер Стеблов приходил на фирму, по виду напоминая азиатский курдюк, до краёв деньгами набитый; и долго потом их вытаскивал из разных мест, долго раскладывал и считал на пару с товароведом. А, сдав, наконец, выручку, сразу же получал себе десятую часть от дохода и ехал домой с полным карманом денег, количество коих за один раз многократно превышало его прежнюю месячную зарплату.
Такое количество денег кружило голову, гордостью распирало грудь. А у кого бы не закружило, скажите?! Один-единственный день постоял на лотке у Кремля – и уже можно было вечером зайти в любой магазин, хотя бы даже и Елисеевский, и что хочешь там себе накупить на глазах изумлённых зевак, не оглядываясь на ценники, на количество. Заработанных за день денег ему хватило б на всё: сырокопченую колбасу и икру, дорогие сыры и конфеты. И ещё осталось бы на шмотки и на шампанское – вот ведь сколько платили за жвачку, пиво баночное и сигареты “Magna”, какая пёрла в те первые торговые дни деньга, с которой дуревшие продавцы не знали что им и делать.
Вот когда Стеблов прелесть шальных и бессчётных денег впервые по-настоящему почувствовал и оценил; понял, почему многие люди так настойчиво стремятся к ним, жизни за них кладут, не жалеют. Большие деньги в кармане – это гордость великая за себя, реальная сила и власть, возможность жить как хочу, как вздумается, и, как следствие, – особое положение в обществе. Это экономическая свобода и огромное самоуважение, наконец, – не ребяческое, не напускное, не театральное, – без которого не существует личности…
12
Первый месяц, поэтому, он, молодой бизнесмен-коробейник, на кураже прожил, чрезвычайно довольный собой и новой своей работой. Прежний его институт на фоне Красной площади и Кремля, рядом с которыми он торговал регулярно и куда на прогулку частенько ходил воздухом древним дышать, любоваться седыми красотами, – институт стал казаться Стеблову тюрьмой, спрятанной за высоким забором в глуши Филёвского парка. Или местом, если помягче, про которое он и слышать уже не желал, куда не планировал возвращаться. Шальные деньги застили ему первое время всё, которые на него валом сыпались…
Особенно густо и мощно денежки пёрли под Новый 1992-й год, когда озверевший от полного отсутствия товаров народ всё буквально сметал с прилавка, даже и пустые заморские фантики и этикетки. В этот момент особенно урожайный Стеблов даже и жену на помощь призвал, которая его дневную выручку сумками по нескольку раз на фирму, таясь ото всех, таскала, пока он стоял – торговал, окружённый оголодавшими покупателями. За предновогодние десять дней он, помнится, такой куш сорвал, столько денег себе заработал, сколько в институте своём не зарабатывал и за несколько лет; и семью такими подарками завалил, которые те, отродясь, не видывали.
Стебловы были чрезвычайно довольны мужем своим и отцом, и при каждом удобном случае его перед родственниками и знакомыми славили как кормильца крепкого, защитника и мужика, за которым-де они как за каменной стеной живут и горюшка себе не знают. Это было особенно важно именно в тот момент – конец 91-го, начало 92-го года, – когда расправившийся с Горбачевым Ельцин руки себе окончательно развязал и уже остервенело принялся крушить и грабить саму Россию…
Глава 10
«Не раз великая Империя наша приближалась к краю гибели, но спасало её не богатство, которого не было, не вооружение, которым мы всегда хромали, а железное мужество её сынов, не щадивших ни сил, ни жизни, лишь бы жила Россия» /М.О.Меньшиков/.
1
Первое, что сделал Борис Николаевич в качестве нового хозяина Кремля, – это дал отмашку “правительству реформаторов” во главе с Егором Гайдаром начать проводить в жизнь в 1992-м году знаменитую программу либерализации цен и приватизации. Сиречь программу тотального разграбления нажитого советским народом за всё послевоенное время добра, если перевести эту замысловатую формулировку на простой и понятный язык, и превращения “новой свободной России”, России Бориса Ельцина, в колонию Запада…
Следствием той людоедской и совершенно дикой программы стала немедленная разбалансировка и разрушение всей прежней кредитно-финансовой системы страны. А дальше – галопирующий и ежедневный рост цен на продукты питания и товары первой необходимости, равно как и на промышленные товары вообще, чего отродясь не было; невыплаты пенсий, пособий, зарплат, всеобщее обвальное обнищание населения. И, как итог, массовые самоубийства граждан от полной безысходности и нищеты, что по стране широкой волной прокатились и оставили после себя ужасающий “людской бурелом”, который можно отчётливо теперь проследить по кладбищенским захоронениям.
Уже в январе-месяце цены на основные продукты и хлеб увеличились в сотни раз, после чего того же хлеба вдоволь купить и наесться стало сложно даже и работающим горожанам. Про мясо, котлеты и колбасу, молоко, сыр и рыбу и говорить не приходится – они стали доступно лишь очень богатым и оборотистым людям, да ещё коммерсантам и кооператорам – “новым русским”, как их тогда за глаза называли все. Люди же со средним достатком и бедняки начали голодать, в прямом смысле этого слова, выходить на улицы массово и за безценок распродавать припасённые вещи свои, посуду, хрусталь и книги – чтобы хоть как-то концы с концами свести, а порою и просто выжить.
Рубль стремительно обесценивался как денежная единица и уже никому не был нужен и интересен – даже и внутри страны. Республика Татарстан, например, стремясь избежать экономического хаоса и коллапса, уже даже намеревалась вводить в оборот свою собственную денежную и кредитно-финансовую систему с прицелом на отделение, на обретение полной самостоятельности – финансовой, экономической и политической.
Ближе к весне бывшие советские деньги и вовсе превратились в бумажки, в мусор. Россия повсеместно переходила на бартер, на товарообмен. На многих предприятиях уже даже и зарплату работникам начали выдавать водкой и мукой, гречневой крупой и сахаром…
Это было так ново всё, непривычно, дико и неожиданно, и неприятно очень после коммунистической райской стабильности и уверенности в завтрашнем дне, – это не укладывалось ни в чьей голове и сознании. Молодая российская демократия, с хвалёного Запада занесённая, уже с порога показывала доверчивым русским гражданам, прежней тихой и спокойной жизнью избалованным до крайности, своё всепожирающее нутро – алчное, хищное и бессердечное. От которого всем сразу же захотелось спрятаться куда-нибудь, убежать. Как убегают обычно люди от внезапно налетевшего смерча, грозящего опешившим и растерявшимся россиянам большой бедой, а то и вовсе страшной, смертельной опасностью.
Да только бежать-то им было некуда, одураченным, – вот в чём проблема-то вся заключалась! Куда убежишь и спрячешься на стремительно-тонущем корабле?!…
Горбачёвский хронический дефицит сменился ельцинским изобилием (как и при НЭПе в 1920-е годы, помните), которое не очень-то и радовало глаз россиян, нищавших и опускавшихся по часам и минутам. К весне 1992-го года, повторим, гайдаровская шоковаятерапия и безудержная инфляция съели у народа все сбережения и накопления, до копеечки. Нищий народ оказался действительно в шоке и не мог понять, что такое вокруг творится и происходит с их некогда огромной и богатой страной? И почему их всех так пошло и грубо, не боясь никого и ничего, ограбили? Власть-то в России есть или нет? Кто-то за этот циничный и подлый грабёж ответит?…
Подобного рода вопросы при встречах растерянно задавали детям своим и до нитки обобранные и ограбленные в одночасье родители Вадима Стеблова, у которых, до переезда в Кремль Бориса Ельцина и начала реформ, лежало на книжках в сберкассе по 12 тысяч твёрдых советских рублей, что оба они старательно целую жизнь копили, отказывая себе во всём – в надежде, памятуя о голодном детстве и юности, обеспечить себе спокойную и безбедную старость хотя бы, сытую и привольную. Оба верили, что так оно всё и будет. А иначе как?! Ибо эти их сбережения трудовые, не жульнические и не спекулятивные, были огромными суммами на рубеже 1980-х-90-х годов: четыре автомобиля “Жигули” первой модели гипотетически можно было бы на них купить, или же две машины “Волга”.
И вдруг к весне 1992-го года их совокупные 24 тысячи превратились в пыль, в копейки нищенские, гробовые, на которые можно было приобрести в магазине разве что два батона хлеба, не больше того. Так что про сытую и спокойную старость родителям Стеблова можно было смело опять забыть. Как и про накопленные сбережения, которые, оперативно и умело переведённые в доллары, шекели и золото, в иностранных и российских банках густо осели, на счетах новой российской знати из окружения первого президента страны.
Хорошую “программу” придумали Ельцин с Гайдаром, не правда ли? – что позволила им так ловко и нагло, и профессионально, главное, всех россиян обчистить, объегорить, обуть! Ну и как, скажите, двум этим реформаторам-махинаторам за такую-то их подлую и подрывную работу на Западе было в ладоши не хлопать?! А в ограбленной и порабощённой России не ставить белоснежных мраморных памятников по стране?!…
2
Родителям Вадима ещё “повезло”, если так можно выразиться: их украденные 24 тысячи не были рекордной суммой, потерянной навсегда. Куда хуже и больнее, и горше, как теперь представляется, в психологическом плане было их соседу по дому – хохлу Сапроненко Александру Александровичу, например. Дяде Саше, как Вадим его всегда называл, с детьми которого провёл всё своё детство и отрочество.
Так вот, дядя Саша этот в начале 70-х годов завербовался с кем-то из города на Чукотку: за длинным рублём подался, как в народе тогда говорили, – работал там долгое время шофёром в совершенно диких условиях и местах, в темноте и мерзлоте вечной. Где только олени и чукчи одни и выдерживают, как известно, и больше никто, и где солнышко лишь месяц в году светит. А когда приезжал в отпуск раз в два года, – всё, бывало, хвастался перед соседями, трепло длинноязыкий, крутыми ежемесячными заработками под тысячу рублей. Представляете, какие деньжищи там человек огребал, которые ему там и тратить-то было негде!… Тратить их он намеревался здесь, в Европейской части России. Уверял, что вот, мол, ещё чуть-чуть поработает и потерпит, на цинготной рыбе и оленине там поживёт, а потом уволится-де оттуда к чёртовой матери, деньги под расчёт получит – и поедет с семьёй жить в родную Хохляндию, по которой он здорово тосковал, куда в разговорах непременно вернуться стремился. Всё мечтал и надеялся, чудачок, что дом себе там трёхэтажный купит, новую машину “Волгу”, только с конвейера спущенную, – и будет жить-поживать где-нибудь под Мариуполем-Ждановым на берегу Азовского моря, греть обмороженные косточки под тёплым украинским солнцем, есть сало с галушками, пенное пиво пить – и в ус не дуть, не печалиться. Мечтал и загадывал, словом, как тот известный мужик на огурцах (у которого потом огурцы украли).
Бросить Чукотку он намеревался и после пяти лет работы, и после десяти, и после пятнадцати – да всё никак не бросал, не решался бросить. Уж больно до денег был жадный и алчный, этот хвастливый хохол: мечтал их все увезти оттуда, по-видимому, ни копейки другим не оставить. А когда, наконец, собрался, проработав там двадцать лет, – весь больной, измождённый, худой, высушенный до посинения, – то ему, бедолаге, как раз Егорка Гайдар дорогу и перешёл, всего его там до трусов по-либеральному обобрав и до нитки либерализацией цен обчистив. Еле-еле на обратный билет да на железнодорожный контейнер дяде Саше заработанных денег только тогда и хватило, чтобы нажитое там за 20-летнее пребыванье кое-какое добро на родину перевести: гардероб дубовый, кухонный гарнитур с посудой, диван продавленный и кровать, одежду ношенную-переношенную. Наверное, можно б было всю эту рухлядь и барахло там, в Анадыре, и оставить – чукчам на разграбление, – не гнать через всю страну, не тратить последние деньги. Да уж больно скупым и охочим, повторимся, был дядя Саша даже и до барахла: с дерьмом не желал расставаться.
И вышло всё так, в итоге, что хуже и не придумаешь: с чем уехал на заработки когда-то, с тем и вернулся домой их трепливый сосед-фантазёр, в обшарпанную свою квартиру. Если не считать ветвистых оленьих рогов – его единственное стоящее чукотское приобретение. Их он по возвращении у себя над кроватью повесил – в память о загубленной на далёкой Чукотке жизни и о проделках своей жены, которые та, живя 20 лет одна, в городе у них вытворяла. Про родную солнечную Хохляндию ему надо было срочно забыть. Как и про новую машину “Волгу”. Всё немаленькое богатство его – около двухсот тысяч рублей даже и по самым скромным подсчётам – прямиком в карманы к Ельцину с Гайдаром и их подельникам и перетекло, на счета в коммерческие банки, которые тогда как грибы после дождя росли, которые как на дрожжах поднимались, пухли и здоровели.
Покрутился до нитки обобранный дядя Саша с полгодика дома, горем, тоскою убитый; походил очумело по городу и по двору в старой ондатровой шапке да в потёртом полушубке овчинном (который он ещё перед отъездом на север купил и в котором так назад и вернулся); послушал ядовитые насмешки соседей, родственников и жены, кто ежедневно над ним как над дурачком-простофилею потешались, просвистевшим-профукавшим всё, что только можно было профукать, – а потом взял да и умер с горюшка от обширного инсульта, три дня провалявшись в коме. Не смог человек отобранных денег и порушенной мечты пережить, как и впустую оставленных на Чукотке сил и здоровья, жизни.
Да ведь и вправду сказать: ободрали его новые власти как липку, или как волкапозорного, ежели говорить их разбойничье-воровским языком. И сколько было таких вот бедолаг обобранных и униженных по всей России? – не сосчитать. Примеров можно здесь привести многие и многие тысячи. Времени только жалко – и своего, и читательского, – и бумаги…
В целом же, при Е.Гайдаре жить становилось невыносимо-тяжко всем честным гражданам новой и “свободной” России: и тем, кто работал, и тем, кто уже был на пенсии. Работающим платили гроши в сравнение со стремительно растущими ценами, которые индексировать не успевали, а возможно и не хотели даже: как можно правильно оценить и проиндексировать то, что каждый Божий день меняется?! А пенсии, тоже копеечные, стали задерживать регулярно по многу месяцев кряду, чего при коммунистах не было никогда, что являлось для прежней жизни нонсенсом. Неработающие пенсионеры начали с голоду пухнуть и вымирать; в первую очередь те, кто бобылями жили, и у кого огородов с дачами не было, собственных садов, что обеспечивали их хозяевам подножный корм и сносное существование.
А теперь представьте себе, читатель, каково было жить безработным по тем или иным причинам гражданам. Людям пред’пенсионного возраста, например, кого безжалостно сократили со службы, или кто вознамерился работу в этот роковой момент поменять. И с одного места он взял и уволился сдуру, а в другое не смог, не успел попасть. Или же одиноким женщинам с грудными и маленькими детьми, кто вольно или невольно выпал из поля государственной деятельности и опеки, лишился социальных пособий и льгот от новой “демократической власти”. Подумайте и представьте, каково было им остаться “на улице” без единой копейки в кармане, с голодом и холодом один на один, с нищетою! Такие накладывали на себя руки дружно, своих голодных детишек продавали и убивали, не в силах отчаяние с безысходностью пережить. Как и недоедание ежедневное, и ежедневный же сумасшедший рост цен, который страшно нервировал, сводил с ума, и которому конца и края не было видно.
Количество смертей и самоубийств в это жуткое, воистину сволочное время, как уже говорилось, приняло массовый характер, что было сродни эпидемии, и о чём демократическая печать, радио и ТВ упорно теперь молчат, словно воды в рот набравши. Они, демократы российские, абсолютно-коррумпированные, жуликоватые и продажные, только о “зверствах” Сталина могут до потери пульса визжать, о родном и любимом ГУЛАГе. Зверства же и ужасы режима Ельцина они в упор не видят: пытаются их мифической демократией, “свободой слова” и “правами человека” прикрыть как листиком фиговым, или красочной этикеткой от жвачки…
3
О тяжёлой участи оставшихся не у дела людей той поры добровольный уход из жизни прекрасной русской поэтессы Юлии Владимировны Друниной ярко свидетельствует. Чудной и милой женщины, умницы и красавицы, которая, обладая тонкой душевной структурой, совестью пушкинско-лермонтовской, честью, да ещё и будучи дамой беззащитной и безпомощной с юных лет, но очень и очень гордой на удивленье, очень порядочной, так и не смогла перенести то ужасное время – наложила на себя руки. Но перед тем, как уйти, оставила России стихи, которые уже вовсе и не стихи получаются как таковые, не рифмоплётство продажное, не заработок, не сочинительство, – а Господу Богу трепетная молитва, благодарная исповедь или предсмертный отчёт. Каковыми были и предсмертные стихи Есенина, Рубцова, Талькова, лучшие рассказы Л.Толстого, Чехова и Шукшина. И одновременно – это иуде-Ельцину приговор с его продажным премьером Гайдаром, оценка их подлой и людоедской работы.
Мы приведём здесь некоторые из них полностью вместе с предсмертным посланием – для тех, кто любит Россию и хочет полную правду узнать про ужасы того сучьего и волчьего в целом времени. Это крайне важно, поверьте. Хотя бы потому уже, что эти замечательные стихи только один раз всего в оппозиционной газете «День» и появились-то. После чего их изъяли из обращения новые антирусские власти. И, скорее всего, навсегда. Жалко!
Так вот, «…Почему ухожу? – написала она в предсмертной записке, что была обнаружена следователями на её рабочем столе рядом с томиками Пушкина, Лермонтова, Есенина и Рубцова. – По-моему, оставаться в этом ужасном, передравшемся, созданном для дельцов с железными локтями мире такому несовершенному существу, как я, можно только имея крепкий личный тыл…»
А вот и сами стихи, почитайте, вдумайтесь, оцените и насладитесь, и запомните их навсегда – детям и внукам своим передайте!… А ещё помолитесь о ней, замечательной русской женщине-поэтессе с талантом, какого ещё и среди поэтов-мужчин надобно поискать:
Судный час
Покрывается сердце инеем – очень холодно в Судный час…
А у Вас глаза как у инока – я таких не встречала глаз.
Ухожу, нету сил. Лишь издали (всё ж крещёная!) помолюсь
За таких вот, как Вы, – за избранных удержать над обрывом Русь.
Но боюсь, что и Вы безсильны. Потому выбираю смерть.
Как летит под откос Россия, не могу, не хочу смотреть!
* * *
Вот и нету ровесников рядом – не считаю я тех, что сдались.
Почему им “под занавес” надо так цепляться за “сладкую жизнь”?
