Ропот

–«Газовый Пёс»– Фигура отбивал слова, как напольные часы -«Это демиург псов, их хозяин и страж»-

Лис облизнулся и продолжил:

–«Теперь Холодный дом…»– и снова перед глазами Серого Пса поползли образы: тревожная музыка в отрешённой галере, томление умирающего в комнате, невралгия смыслов, спиртовое дыхание пустыря, извилистые каналы текста, пояса с говорящими головами, тягостное появление сквозь вторые шансы и растянутые года.

Лис забегал вокруг кота, то припадая перед его глазами, то внюхиваясь в кровавые пятна на траве, то отпрыгивая назад и наблюдая за корчами с дистанции.

Он был крайне напряжен, это слышалось в его шепчущем голосе:

–«Суд… казнь… паперть… безумие…»-

–Пауза-

–«Я не могу точно сказать, вернее… здесь не очень видно… это некая вотчина, обитель или пристанище, метафизический пласт, в котором эта сущность обитает»-

Будто бы из ниоткуда появился и стал нарастать звук, похожий на свист чайника; тон его всё крепчал и вскоре стало понятно, что исходил он из пасти кота. Челюсти его совсем не двигались; звук словно до настоящего момента сам по себе жил в кошачьей утробе и только сейчас решил выйти наружу. Он достиг жуткой, неприятной громкости, тело кота взметнулось вверх, нанося последний удар небесам, упало навзничь, несколько раз сократилось и навсегда застыло в покое саркофага.

Хренус ошалело перевел взгляд на землю, он весь редуцировался до голоса, подобно Фигуре.

–«А что он, блядь, от меня хочет, этот Газовый Пёс?!»– залаял Хренус, из его глаз брызнули слёзы.

Фигура улыбнулся, но в этот раз не мерзко, а понимающе и немного грустно, как врач, разговаривающий с пациентом, ошеломлённым смертельным диагнозом:

–«Хренус, ты что не понимаешь, что природа демонизирована и одержима инстинктом убийства. Одни – вечно движимы неутомимым голодом по крови, плоти и страху, а другие, вследствие страха быть убитыми, глупеют и способны лишь бежать. В этой ситуации никто не может быть благородным или умным»-

–«Что ты придумываешь, пидор?!»– Хренус рыдал, рыдал, словно надеялся, что с каждой слезой, одетой в костюм отчаяния, из него понемногу вытечет тревога.

–«Это не мои мысли»– резко ответил Фигура.

–«А чьи?»-

–«Даниила Андреева. Кстати, я неслучайно сказал про солнцецвет. Это – самый демонический цветок, произрастающий из дурного семени. Он есть символ вечного цикла уничтожения»-

–«Почему именно он?»– скулил Хренус, катаясь по траве.

–«Потому что он никогда не видел ночи, оборота дня»– создавалось впечатление, что после каждого слова, произнесённого Лисом, с чудовищным грохотом разваливалось очередное мегалитическое сооружение представлений пса о реальности.

Хренус кинул панический взгляд на мертвеца, и по его телу прокатился ледяной поток понимания. Все ощущения, возникавшие в убитом, его убийце и наблюдателе, снова закружились в грязном рваном вихре, природа которого сразу стала понятна – естественный садизм. В прошлый раз садизм вошёл в душу пса, сделав его рефлекторным убийцей, но теперь, когда ему была отведена лишь роль соучастника-наблюдателя, он, имея возможность забирать себе действия других, а затем красоваться в них перед многократно преломляющими отражения зеркалами, понял, что за вопрос так силился задать кот – вопрос «Зачем?», который каждая жертва отчаянно пытается задать отнимающему у неё жизнь. Именно этот вопрос он слышал и от крысы на поле, именно на него он побоялся ответить (Ветер, несущий мусор по разрешенной улице).

Для Хренуса всё предстало в истинном свете. Он смотрел неуверенным, пугливым взглядом на окружающий мир, мир наставивший на него нож, проливший кровь из раны. Теперь Серый Пёс понял, что это и есть нормальное восприятие данного места – жуткого коленчатого лабиринта, где носятся загнанные существа. По-другому в этом колесе страха не могло быть. Тревоги мордами химер смотрели из мрака жизни, только теперь все представления о порядке вещей явили свою суть – ложную. Вся окружающая метафизика, весь природный императив развернул перед Серым Псом пустыню вопросительных знаков и ужаснул его. Теперь было не на что надеяться.

–«Естественный садизм»– проговорил шёпотом откровение, в котором не хочется признаваться, Серый Пёс.

–«Да, естественный садизм»– сухо подтвердил Фигура, и его спокойствие будто бы заверило подлинность этого заключения.

–«А какую роль в этом всем играет Газовый Пёс?»-

–«Сущность, отвечающая за эту сферу – естественного отбора и убийства. Для тебя он в образе пса, для кого-то другого, например, гиены – в образе гиены и так далее»-

–«А люди, они такие же?»-

–«Нет, у них всё обстоит совершенно иным образом. Они не принадлежат природе, как бы кто не думал. И не являются инструментами демонических сил, не подчиняются их порядку. Они всё делают только по своей воле»– последнюю фразу Фигура сказал слегка медленнее; казалось, во время произнесения он ещё обдумывал её.

Немного помолчав, Лис продолжил:

–«Ты знаешь, мне жаль, что эта информация произвела такое впечатление – я ведь, на самом деле, к тебе очень расположен. Но я не могу разбавлять свои предсказания. Это было бы непрофессионально»-

–«Что мне теперь делать?»– Хренус спрашивал это, и у Фигуры, и у всего мира, и ни у кого. Серого Пса, уже мало что отличало от лежавшего рядом трупа кота. Жизни, какой он её всегда знал, для него не существовало, он умер из неё.

–«Это тебе решать. В наш уговор входили только ответы на конкретные вопросы, и я выполнил свою часть. Не забывай, что вместе с предсказаниями ты приобрёл и ответственность»-

Фигура отряхнулся и зевнул.

–«Я, наверное, пойду. Если двинешься на запад, то попадешь на Точку»-

Лис засеменил из круга по направлению к кустам орешника, обозначавшим начало чащи. Пропадая в них, он сказал:

–«Пока, Хренус! Я верю, ты сделаешь правильный выбор!»– и засмеялся самым своим неприятным андрогинно-гиеньим смехом, который ещё долго реверберировал в кронах деревьев, оставляя после себя сизый телепатический дискомфорт.

ФИГУРА

По-моему, он уже не боится рептилий… такое странное, шероховатое ощущение. Осязание – удовольствие слепых; глаза в условиях отсутствия света. Мгла, плачущие букеты которой я всегда осторожно разворачивал по полям, кустарникам, заграждениям колючей проволоки, зажмурившимся улицам. Она – траурная великанша, скитающаяся, отверженная, боящаяся попадаться в силок зрения. Она укрывает землю маскировочной сетью, создавая великий камуфляж. Я принимал её, принимал её дары, почитал её, и она в свою очередь любила меня – я чествовал её объятия, мускусный запах, томящиеся чувства, нитями оплетавшие кроны деревьев. Но в какой-то момент я почувствовал странное присутствие –внутри этой фиолетовой плоти дурманящего конденсата появилось инородное тело – необработанное, грубое. Оно нырнуло во тьму, как пловец в стремительно мутнеющие воды плачущей реки. Скальпель экстравагантной формы – странный, вместе с тем крайне опасный. Угрозы, получаемые по неосязаемым телепатическим каналам. Инфицированный нож, выброшенный в ударе наугад. На крыло ночной птицы никто не станет накладывать милосердные швы. Мне осталось лишь нисходить, нисходить, искать, искать, смотреть.

Я вглядывался в винную пропасть, на дне которой фальшивым блеском звучали обломки.

Я на гребне сумеречной пены подлетал к освещённым окнам и рассматривал беспечные движения в искусственном свете.

Я слышал сообщения, передаваемые по проволоке автоматического письма.

Я приподнимал покрывало, сверкавшее красотой чёрных вод.

Я видел засохший цветок со слезой двадцатилетней выдержки.

Я нашёл его.

Я сразу мог сказать, что он явно стремится к камуфляжу. Может, не понимая этого, он стремится к камуфляжу. Я же хожу тонкими тропами спиралей над пропастями ночи. Я чёрные пятна на камуфляже, его вечные бреши. Это – моя стезя. Я исчезаю в трещинах и говорю сквозь землю. Мой голос колышет деревья и тлеет в воде; его можно почувствовать, если на то будет моя воля.

Теперь создается такое впечатление, будто бы открывается потайная дверь, спрятанная за покачивающимся телом висельника. Спускаешься по винтовой лестнице, боясь не найти следующую ступеньку. Это – зазубренность, необработанность намерений, незрелость уверенности, её дефлаграция. Какое лицо встретит твой взгляд из мрака?

Преодолеть зыбкость и ворваться в комнату тайны, левитирующую над винной пропастью.

Он уже доверился моему вкусу, будто зная, какие деликатесы предлагает тьма. Но я уверен, что он и прочитает, и не позабудет в гигантской арке свои мысли. Если кто-то берёт в качестве герба камуфляжный рисунок, то он должен быть готов, что им быстро пресытятся видимые.

Глава 6

ПОГЛОЩЕНИЕ БРИТВЫ

Мы народ без правителя, неприкаянные своры. Вожак стаи даже близко не подходит к положению короля или иного правителя. Он главный виновник страданий стаи, тот, на ком лежит вся ответственность. А каждая привилегия его положения – обоюдоострый кинжал, который самому владельцу наносит повреждения. Иными словами, вожак – несчастный и обречённый пёс.

Барбос Гав-Скулёж – собачий мыслитель, общественный деятель и просветитель.

«Могли бы вы стать придворным поэтом, который в витражах разрезанных гранатов читает слова, достойные воспеть тех, кто ведёт свой род от соловья?».

Именно эта фраза совершенно несвойственная, чуждая разуму Чёрного Пса циркулировала в голове последнего – словно кто-то надиктовал сообщение на кольцо из магнитной плёнки и закабалил его бесконечными повторениями.

Шишкарь был натурой сугубо прагматичной, далёкой от любой рефлексии. Он был из тех псов, которые быстро отходят и умеют не брать в голову. Эти качества, которые он сам считал наиболее ценными, являлись приобретёнными. Единственной сакральной частью его жизни был самый ранний период, который был резко закончен изгнанием из-под крыла собаки-матери, которая любит своих щенков лишь до той поры, пока они не вырастут. Щенячество Чёрного Пса покинуло его безвозвратно и не оставило ничего взамен. (Финальные воспоминания – фрактальный дёргающийся кусок мяса, долгожданное угощение).

Первое время он сильно переживал по поводу новой своей роли – ампутированной конечности жизни, – но затем его ум, уже тогда настроенный на прагматическую частоту, привёл его к крайне простому решению – раз лучший период его жизни уже прошёл, то все грядущие события и опыты следует воспринимать максимально отстранённо. Все картинки щенячества он бережно сложил в сокровенную шкатулку, чтобы периодически возвращаться к ним, любуясь игрой света времени на их цветасто-детских гранях. Это будет его анестетиком, убежищем спокойствия в тайфуне мирского хаоса, этого болота злорадных кутежей.

С того самого момента он оставил место только для самых необходимых проявлений чувств: по-настоящему он никогда ни к кому не привязывался, не был восторжен или подавлен, ни ненавидел и ни любил. Круглые сутки для него просто катились сначала по городским улицам, а теперь и по лесным тропам. Его внешняя нервозность, все выпады и суета существовали лишь в виде подкупного шума, имитации деятельности, клакера дешёвого кабаре. Это была пена, взбиваемая на вершинах волн безразлично-стальным броненосцем – все амбразуры закрыты, оружейные погреба опустошены, давление в норме, неполный ход, вся команда прохладно-апатична до такой степени, что даже в кубриках царит полное безмолвие. Именно поэтому все экспедиции судна были исключительно благоприятными: оно рано или поздно добивалось всего, что хотело.

Разумеется, это были базовые желания пса – спаривание, еда, убежище. Шишкарю не нужно было быть блестящим лидером, мыслителем, безумцем, жрецом. Он не занимался самоуглублением, а жизнь его состояла исключительно из прагматических действий. Чёрного Пса удовлетворяли роли второго или третьего плана, которые освобождали его от ответственности, позволяли не попадать в луч прожектора, а просто дрейфовать по архипелагам стай. Казалось, что именно это качество и является общим для Хренуса и Шишкаря, но последний был противоположен Серому Псу в том, что его хладнокровность и расчётливость были глубинными и монолитными, а не внешними и каркасными. Ему не нужны были проблемы, которые самумы исключительности приносят на себе в виде омерзительных обломков – он всё время был чуть в стороне, но неизменно рядом.

Но совсем недавно в каменной кладке появилась трещина, вчера превратившаяся в наглую брешь, куда уже просовывали скорострельные карабины пытливые стрелки противника.

Первый удар по крепи был нанесён Казановой.

Для Чёрного Пса единственной реликвией (Королевские лилии на синем фоне) была его внешность – он внутренне чувствовал гордое излучение, исходившее от его длинной шерсти, он незаметно для всех шагал акцентированным, узким шагом, который свидетельствовал о силе его привлекательности. Своей внешностью он мог провоцировать зазубренное появление нужного интереса в глазах наблюдателей, которые, отвлекаясь, не замечали подвоха. Этот камуфляж и дополнял его уверенность в том, что прагматическая адаптация не будет раскрыта. Когда же он увидел шляпу, то во многом его возбуждённое желание завладеть ей было продиктовано не пережитком щенячества, а желанием усилить влияние его наружности. Он сразу приобрел ренессансную торжественность, гравюрную рябь, которая, казалось, наполняла маскирующими колебаниями всё окружающее пространство. Он замкнул круг, избавил себя от последней язвы на коже безразличия; функция отвлечения внимания усилена стократно – кто не удивится псу в шляпе?

И вот появление Казановы показало ему другую сторону этого холодного лица. Он увидел пса, полностью лишённого не то, что маскировки, а даже минимальной притягательности, и это не мешало ему раскрывать зонт собственного мифа. Более того, его облик не являлся для него стопором, а наоборот был источником этого мифа, беспрерывного потока иронии. Получается, что реликвия Чёрного Пса обесценена, она совершенно не является экзистенциальной необходимостью, более того, возможно, это просто наручники, которые он сам добровольно надел и носил всё это время, выбросив ключ. Работал ли вообще его камуфляж? Дробил ли силуэт индифферентности?

А затем последовал и второй удар –разрушение стаи.

Проблема даже была не столько в самом факте её разрушения, сколько в методе. Стаи, членом которых ранее был Шишкарь, распадались по разным причинам: несоответствия убеждений, междоусобица в результате дележа награбленного, облавы ловцов собак, смерть вожака в отсутствие подходящего кандидата на его замещение – это были прагматические причины, понятные всем. Но в данном случае распад стаи был вызван на редкость парадоксальными, мистическими обстоятельствами. Появление Лиса, помрачнение рассудка Хренуса, Казанова, упоминавший каких-то актёров, были теми факторами, которые раньше никогда не проявляли себя в жизни Шишкаря. Он не знал, как существовать в этих условиях, он был к тому не подготовлен. Прагматическая плоскость стала абсурдной разлукой зонтика и швейной машины.

Теперь Шишкарю было страшно – ведь если ты в контексте, неотличим от него, слился с его стенами, то тебе нечего бояться; но как только он рушится, ты остаёшься один посреди полигона свободного волеизъявления, что не может не внушать ужас. Каменный пакт, железный пакт, литой пакт, легкосплавный и тугоподдающийся пакт летел обломками самолёта, разорванного зенитной артиллерией.

Весь этот нежелательный багаж он пытался оставить в ночном лесу, но тот неизменно находился через стол досадных напоминаний, и лишь угловато поднявшееся, скрюченное утро, которое бледными пальцами проредило глаза Чёрного Пса, смогло дать тому первое облегчение – смутное, рвотное. Только к вечеру это чувство вошло в достаточную силу, чтобы Шишкарь смог внутренне дать себе разрешение вернуться на Точку. До этого момента он скитался по лесу, стараясь не вспоминать драку, из которой он чудом вырвался без повреждений, угрозы фермерских псов, как они бежали за ним столь тягостно долго, что он успел устать от этого ощущения. Однако образы непослушно проникали в его сознание, его мышление становилось всё более фрагментарным и

Мысли уводили его в

События прошлого и дня и ночи, когда

Он весь находился

в

Перебежках от одного тайного укрытия к другому,

Пробуждениях от фантомных шумов, фантомных присутствий сквозь дождь,

Бывший

Бегущим,

Ложащимся,

Прислушивающимся,

Сползающим в мучительный нежелательный сон, дёргано, рычажно просыпаясь от ужаса, от сумрачных подозрений и всё тех же фантомов.

Двигаясь всё более истощенно,

Лишённым каких-либо мыслей,

Возвращённым в состояние полного небытия, в котором пребывал до рождения.

Снова ложась, возвращаясь

В бегство с поля

В злобно-храбрые глаза оппонентов

В Кровь

В их рваное, полотняное дыхание за спиной

В их гневные крики вслед

В потерю своих подельников

В болезненное продирание сквозь кусты

В стон преследователя, упавшего в яму, до этого сокрытую травами

В его травму, а возможно и увечье

В тело самого Шишкаря, прыжком исчезавшее в халатах дождя только затем, чтобы снова появится из них в очередной укромной ложбине.

Снова Чёрному Псу приходилось выныривать из этой мозаики отельных событий в тягучие, резиновые мысли (Тёмно-синий подводный шум). Кружимую неведомыми ветрами фразу в его голове на минуту затмил вопрос: «Зачем всё это было нужно?»– который он невольно захотел обратить к небесам, но, подняв голову, увидел лишь поля шляпы – точно так же, как всю жизнь он видел только свою внешность. Ирония этого момента была столь велика, что Шишкарь невольно усмехнулся. Головной убор избавил его от внешнего мира, окончательно заточив в непроницаемый саркофаг самонаблюдения.

Тут Шишкарь осознал, что уже испытывает терпение повествования и, глубоко вздохнув, двинулся к своему безрадостному пункту назначения. Но даже теперь он, скорее, прогуливался, а не целенаправленно шёл к Точке, допуская себе довольно обширные петли и остановки на пути.

В начинавшихся сумерках Лес окружил пса игольчатой зябкостью – он ещё сохранил влажную кольчугу, подаренную дождём. Пёс словно шёл по пустому дому, в котором мог делать всё, что заблагорассудится. Он рассматривал кочки, ямы, кустики мелких растений как не принадлежавшие ему вещи, которые были подготовлены к долгому отсутствию хозяина (Невидимые простыни накрывали утварь).

Неожиданно для себя он ворвался в пространство Точки – оно сузилось, обозначая место для театральной сцены, в которой актёры должны искать автора. Все эти слова родились из нескольких бросков костей, которые были сделаны над зазвучавшей единократно тягуще-звенящей струной леса – этот звук, звук самой томительной жизни, слышали все, но лишь немногие поняли его природу.

Посредине у покрышки Шишкарь увидел Жлоба. Старый пёс вытекающим вниманием омывал тяжело лежащее перед ним тело. С трудом в нём можно было узнать Плевка. Кроме них на Точке никого не наблюдалось.

Шишкарь застыл в прослушивании трескучего внимания, переливавшегося из глаз Старого Пса в жуткую рану на боку лежавшего. Заражение чувствовалось на расстоянии, оно передавалось сквозь зрительный контакт.

-«Что с ним случилось, как он погиб? Ещё ведь вчера был живой!»-

Несмотря на растрескивающийся, патогенный интерес к открывшемуся зрелищу, прагматические резисторы сообщали, что лезть в ситуацию бессмысленно.

Вместо этого Шишкарь спросил:

–«А где Мочегон?»-

Жлоб некоторое время молчал, а затем ответил автоматически, аппаратно:

–«Не видиссь? Под кустом – отдахаессь»– (Дребезжащий сенильный звонок).

И действительно, глазам Шишкаря открылась новая деталь на гобелене происходящего. Под кустом папоротника (который является в этом повествовании чуть ли не самым упоминаемым растением) появился силуэт лежащего Мочегона. Его морда выражала благодушие насытившегося, но по ней пробегали спазмы той агрессии, которая борется сама с собой, стараясь превратиться из внутренней во внешнюю.

Шишкарь почувствовал неприятное ощущение в желудке.

–«Вот так вот… а я думал ты уже всё»– так поприветствовал Шишкаря Белый Пёс.

–«Ещё не время для меня, Мочегон, убывать»-

–«Уёбывать ха-ха»-

Желудок заболел ещё сильнее – Белый Пёс ведь во многом был виновен в сложившейся ситуации, но при этом совсем не тяготился этим бременем. Многочисленные реверберации и давящее окружение всё сильнее раскачивали башню прагматизма.

–«Слушай, я так погряз в этой ситуации, что нервничаю»-

–«Не нервничай, блядь»-

Незаметно наступила ночь, и она была единственным, что ещё объединяло псов.

–«Пиздец, я не знаю, что делать, я прощёлкал…»– Шишкарь сказал вслух то, что следовало бы лишь подумать, но ощущаемое им чувство приобрело слишком большие размеры и неправильные формы, чтобы уместиться внутри Чёрного Пса. Избыточная противоречивость всегда находит свой выход.

–«Ты про что?»-

–«Да… я про эту всю хуйню, я просто не знаю, что дальше, понимаешь?»– Шишкарю начало казаться, что впервые он может найти в Мочегоне внимательного собеседника и ему наконец удастся выговориться.

–«В смысле, что дальше?»-

–«Ну, как мы будем дальше… и как Хренус»-

–«А, да мне поебать, как вы дальше будете, а эту суку я ёбну, как только увижу»– Шишкарь ошибался в своих догадках.

–«Ты что не понимаешь, что мы здесь не протянем без него?»-

–«Да ты ёбнулся что ли? Да он никто, блядь, пустое место, хуй в стакане, будто я без него не жил до этого?!»-

–«Ты ведь ничего не понимаешь, здесь творится что-то такое. Чего до этого никогда не было ни с кем из нас…»-

–«Да ты, блядь, знаешь, в каких я замесах бывал? Что ты пиздишь?! Своего, блядь, ёбаря прикрываешь?»-

–«Какого ёбаря? Ты не охуевай, Мочегон»-

–«Не Охуевай… ха, блядь… Штрюннаторок!»– Мочегон прострелил собеседника внезапным шизофазическим залпом.

–«Тут я должен ещё пару вещей сказать»– никто иной как Казанова появился из кустов пресловутого папоротника сквозь влагу грёз и туманы ясности.

–«Запеканыч, ты-то куда?»– удивился Мочегон.

–«Некоторые дела лишили меня возможности раннего появления»– Казанова говорил без привычной улыбки, металлически-гофрированно.

–«Ну и, блядь, что ты теперь хочешь?»-

–«Я ещё не до конца решил для себя этот вопрос… но я посчитал, что моё присутствие здесь необходимо в данный момент. Я не очень уверен, что каждый из нас понимает, что следует сейчас делать. Включая Хренуса»-

–«Вот-вот, о чём я и говорил»– странно-радостно взвизгнул Шишкарь.

–«Этот мудак всё прекрасно понимает»– категорично ответил Мочегон.

Казанова строго посмотрел на всех псов, присутствовавших на точке. Включая мёртвого.

–«Мы тут имеем дело с поэтом и безумцем»– сказал он -«Остерегайтесь подражаний»-

Помолчав, он продолжил:

–«В своих путешествиях я встречал много разных персонажей и признаюсь, что их суть, то, что подлинно движет внешним действием, я понимал уже много позднее, а в те моменты я руководствовался только догадками моего не слишком изощренного разума. Что и стоило мне многих проблем и неудач. Однако я могу точно сказать, что тот, кому открывается некий экзистенциальный долг, тот, кто внезапно осознаёт рельсы, в которых он застрял омертвевшими лапами, представляет для меня особый интерес в силу своей непредсказуемости. Там»– Казанова указал лишайной лапой в сторону чащи -«Сейчас открыт наш конец, вы вполне можете заглянуть в эту пропасть, а вся природа подготовилась к развязке»-

–«Ты это про Хренуса?»– спросил Шишкарь.

И тут же за спиной Казановы он увидел того, о ком так много думали псы нынешним утром.

«Проигравший… проигравший ту битву, в которой конские тела клубятся, сливаясь с орудийными разрывами опытов, и из этого хаоса первородной ярости рассыпаются тела мёртвых, искалеченных ожиданий (Мрачные фотографии разбомблённых колонн). Да, Лола, как ты была права, сказав про меня: «Хренус, ты жалок». Тогда мне было неприятно, но теперь я могу, по справедливости, оценить справедливый, пусть и горький вес этих слов. Ведь нельзя иначе описать того, чью жизнь ПИШУТ, кто ею не владеет, кто является рабом императива, в своих собственных авантюрах перманентно терпящий неудачи.

Никакой самости, никакого волеизъявления. За чужими успехами можно наблюдать через подзорную трубу, сквозь освещённые окна. Поражения приходится глушить глубинными бомбами в камере себя. Камере метаморфоз несуразности.

Как отчаянно я пытался вывернуть наизнанку свою шкуру, словно пытаясь обмануть немыслимого лешего, водившего меня порочными кругами боли. И как неизменно выходил в одну и ту же пустыню отчаяния и бессилия, знакомую до иронической улыбки.