Ропот

Но теперь я пустынник, я живу в пустыне. Её иссушающие ветра наконец добрались до городов моей души. Я познакомился с ней, принял её приглашение на обед в глубинах песков. C меня сорвали камуфляж; тусклый учитель надиктовал свою волю, которую я прилежно записываю действием по полотну дней.

Вот я прочитываю написанное,

Вот я свидетельствую о своём усердии.

Теперь мне всё равно.

И это единственное подлинное изменение моей жизни, единственное её обновление».

Хренус выглядел жутко нагим, словно с него по-змеиному слезла кожа. Во всей стати его изменившегося, потустороннего тела вырисовывалась дымная угроза, хищно простиравшаяся по ставшим ещё более очерченными рёбрам. С чёрной губы отвисшей коллажной улыбки свисала слюна. Теперь он двигался, как незнакомец, скользнувший призраком в комнату.

Анемичные глаза отягчают голову Хренуса. Их вес изнурителен.

Его морда есть маска той застывшей жестокости, которая раньше читалась только во время расправы. Теперь же расправа стала бесконечно продолжающейся тенденцией жизни.

Вся эта совокупность явлений двигалась будто бы в подражание Фигуре – противоестественно-плавно со скрытой тлетворной угрозой. Теперь он приобрёл тот паранормальный груз, который нёс на себе Чернобурый Лис – мешок с куском ночного неба, где так маняще и с отвращением светят звёзды.

–«Хренусь…»– ахнул Жлоб.

–«Ааа, блядь, вот так вот, вспомнишь говно – вот и оно!»– хищно среагировал Мочегон.

Хренус повернул голову в сторону; было видно, как в его глазах пляшет странная насмешка.

Шишкарь в растерянности посмотрел назад, на остальных псов – Мочегон бы зол, Жлоб смотрел расфокусированными скорбью глазами. Один Казанова, как будто вспомнив некую шутку, усмехался своими щербатыми губами. Теперь в пространстве Точки раскрывалась бестолковая пауза. Все ждали от Хренуса простой реплики, извинений, обвинений, чего угодно, но не молчаливой иронии.

Серый Пёс продолжал смотреть в сторону.

–«Сука, блядь, ещё в молчанку играешь?!»-

Хренус пошёл вдоль псов переваливающейся походкой балаганного бродяги. Этот променад в контексте грозовой ситуации и присутствии немыслимой насмешки, фонтанировавшей в глазах Серого Пса, был таким нелепым, что Казанова не смог удержаться от смеха.

Серый Пёс остановился напротив трупа и сказал невыразительным голосом:

–«Что для вас жизнь?»-

–«Да что ты пиздишь, блядь? Где смысл?!»– залаял Мочегон.

–«А что для тебя смысл?»-

–«Сумасесси…Сумасесси…»– лепетал ошарашенный потерей и речами Хренуса Жлоб.

–«Совсем ёбнулся?!»– глаза Мочегона потускнели от налившейся в них крови.

Хренус впервые посмотрел на него:

–«Я много дней следил и море мне открыло»-

–«Заткнись, уебан!»– в голосе Мочегона раскрывался нож. Но Хренус слышал всё вокруг сквозь затуманенные зеркала. Его разум блуждал далеко, а голос звучал подобно капельному туману.

–«Как волн безумный хлев на скалы щерит пасть»-

Шишкарь бросился между Белым и Серым Псами.

–«Подожди, Мочегон, подожди»– заслонял он собой Хренуса, отчаянно пытаясь разглядеть в нём хотя бы какое-то указание на наличие рассудка.

–«Мне не сказал никто, что океаньи рыла

–«Уебу суку!»-

Мочегон с лаем ярости прыгнул к Хренусу, но Шишкарь так же проворно бросился наперерез. Псы сцепились и покатились в небольшую ложбину, где тут же завязался невыносимо злобный бой.

Взгляд Хренуса автоматически прочертил следящее движение без подлинного внимания:

–«К Марииным стопам должны покорно пасть»-

Казанова по-следовательски внимательно посмотрел в морду Хренусу:

–«А в какую Африку сбежишь ты?»-

–«Для меня нет Африки»-

После этих слов, прозвучавших как выстрел в катакомбах, вокруг Точки проступили многочисленные силуэты псов серого цвета. Но эта серость была непохожа на цвет Хренуса, цвет призрака шанса – то был оттенок безликой дорожной пыли. Один был неотличим от другого, но при этом они не образовывали единства, стоя порознь и имея разные серийные номера, каждый создавая свою собственную инстанцию невзрачности. Хренус, казалось, ожидал этого, или, по крайней мере, был не в том состоянии, чтобы удивляться в то время, как другие псы остолбенели от удивления.

–«Здра̀с’твуйте, пйсы!»– проговорил приветствие один из пришедших. Звучавший голос можно было бы сравнить с лежалым куском мяса, который посерел и стал источать неприятный запах – тусклый, квёлый, погасший. Чувствовалось, что за этим голосом стоит усталость от жизни и загнанность в кривобокие колёса высохших до бумажного хруста комнат.

Почему именно этот пёс говорил за всех, было совершенно непонятно. Он, составляя со всеми остальными однородный раствор пылецветных шкур, имел такие черты морды и туловища, которые совершенно не были рельефны. Не оставляя оттиск на выпуклости взгляда, они секундно сглаживались и уплощались до серого пятна, пустого впечатления.

–«Что ещё за пйсы?»– сухо спросил Хренус.

–«Мы̀, вы̀, всѐ – пйсы, пйсы, пйсы»– протокольно ответил говоривший. Хренус отметил про себя необычную волнообразную интонацию, проходившую сквозь речь этого пса. Она как бы проворачивалась штопором в сердцевине каждого произнесённого слова.

–«Псы?»-

–«Дааа, пйсы, пйсы, пйсы. У̀ нас, в у̀езде Вѝльяндимаа, все со̀баки так го̀ворят, го̀ворят, го̀ворят»– (Повторения мёртвой записи)

–«Ладно, неважно»– Хренус поморщился, и на секунду показалось, будто бы он снова перевернулся в свою прошлую ипостась -«Что надо?»-

–«Кто̀ из ва̀с Хрѐнус, Хрѐнус, Хрѐнус?»-

–«Допустим, я»-

–«Хрѐнус, Я – Плы̀вущий-по̀-Течѐнию. Мы все прѝшли, прѝшли, прѝшли…»– с каждым произнесённым словом пёс как будто удалялся прочь -«Чтобы прѝсоединит’ся к тво̀ему дѐйству… дѐйству… дѐйству»-

–«Почему, интересно, у вас возникло такое желание?»– съязвил Хренус.

–«Мы мно̀го слыша̀ли о тво̀их дѐлах, дѐлах, дѐлах… о тѐбе, тѐбе, тѐбе»-

Слушая эти высказывания, Хренус всё ощутимее чувствовал, что многие псы бы посчитали за счастье услышать подобное, да и для него это долгое время было одним из сильнейших желаний: желание подобострастного подчинения ему десятков псов. Он вспомнил, как его раздражала строптивость других, как ему приходилось бесконечно делать уступки и терпеть нелицеприятные действия, отгнившие качества её членов. Всю жизнь ему казалось, что все только и делают, что мешают ему, но теперь одна из самых патологически дегенеративных тягот, казалось, разгладилась.

Однако сейчас его лапы не радовались принятию желанного – столь позднее его появление превратило орден в косую гримасу, безвкусное вливание в озимые вены. Серый Пёс отрёкся от всех желаний. Они бились, как замурованный в подпол узник, обречённый на забвение. Он истерично кричит, сбивает кулаки в кровь, но до жилых комнат доходят лишь глухие шуршащие отзвуки.

Однако в самом факте этого получения Серый Пёс увидел некую иронию.

–«Так… значит ли это, что вы выбираете меня вожаком?»-

Плывущий-по-Течению кивнул.

–«Лидером?»– интонация Хренуса напряглась.

Плывущий-по-Течению опять кивнул.

–«Распределителем душ? Приказчиком последней воли? Самовлюблённым самоудром? Тираном, с лап которого падают слёзы? Тем, кто сбросит вас в небеса и возвысит в пропасти? Тем, ради кого вы будете разлагаться на обочинах дорог? Тем, ради кого вы опуститесь в руины самых жутких рубищ позора, грязи, порока?»– Хренус уже оглушительно лаял. Его глаза закатились от упоения выцветшей радостью.

Плывущий-по-Течению выглядел несколько смятым и сконфуженным, но ответ его не изменился:

–«Да̀»-

–«Так, так, так, так, так, так, так, так»– Хренус забегал по арене Точки -«Вот как оно выходит… значит, значит… Смотри! Я повторяю слова так же, как и ты, мы уже почти одно, мы – серые бригады! Наша обочинная ярость, ярость отверженных – даже если вы не были ими до этого момента, то точно стали, связавшись со мной, – будет распространяться как дорожный ветер, несущий мусор по теням. Мы наводним все свалки городов, и заплёванные улицы будут склоняться перед нами, короны домов падут и все лестницы сокровищ, где на каждом шагу таится всё то, что только может пожелать душа пса, расколются, а мы будем собирать их черепки. Я дарю вам ключи от пылевых замков, моя армия!»-

–«Хренусь, ты просто нисьтозесство, просто ссань и срань!»– петушиный крик попрошайки в вагоне -«Будь ты проклять!»-

Хренус, опустив голову, обратил зловещий взгляд в сторону Старого Пса:

–«Ааааа, дегенерат старый… Ты ведь знаешь, почему всё так произошло. Ты знаешь, что вы, будучи абсолютно неспособными на самостоятельное действие, прилипли ко мне, как ком грязного снега. Но при этом вы имели наглость винить меня в своём беспуствии.

Меня!

Меня!

Вот, раз вы связались со мной, то и пожинаете теперь бурю»-

–«Смотри»– Хренус обернулся к одному из серых псов -«Ты, как тебя зовут?»-

–«Леман»-

–«Хорошо. Леман, ты пробовал читать стихи?»-

–Пауза-

–«Попробуй»-

Хренус повернулся к другому псу:

–«И ты тоже. Быстро!»-

Псы замялись; они поглядывали на Плывущего-по-Течению в поисках то ли помощи, то ли подсказки. Хренус заметил их нерешительность и злобно гавкнул с нажимом:

–«Сказал читаем стихи, значит, читаем стихи!»-

–«Сумка, как у бродяги пизда!»– наконец крякнул Леман.

–«Дебил, это, наоборот, говорится, что пизда, как у бродяги сумка!»– набросился на него другой пёс.

–«Не мешай мне читат, придурок!»-

–«Это вообще не стихи, то, что ты говориш!»-

На фоне дерущихся, облитых кровью Мочегона и Шишкаря, эта декламация выглядела потусторонне гротескно. Впрочем, ситуация приобрела такой оборот, что могло произойти всё, что угодно.

«Какие же ничтожества»– подумал Хренус.

–«Kа̀aaaaos»– протянул Плывущий-по-Течению.

Сдавленный визг из ложбины был последним напоминанием о Шишкаре. Мочегон одержал тяжёлую победу на фундаменте тела Чёрного Пса. Он лишился одного глаза, вся его шерсть была камуфлирована диссонирующими кровавыми пятнами. Но горн ярости ещё клокотал, несмотря на разрушение облочки: окутанный смогом словотворческих реплик Белый Пёс со сдавленным рыком пополз по направлению к Хренусу.

–«Разберитесь»– обрубчато приказал Хренус.

Перелицованные непритязательным цветом псы ринулись в ложбину. Мочегон всхрапнул, нанося первые удары, но его истерзанная мощь была неравносильна грязной волне собачьих тел. За секунды ему разорвали горло, перегрызли позвоночник, выдрали кишки из живота. Белый Пёс превратился из целого в частное, груду органических деталей, хаотически рассредоточенных по ложбине. Куски его внутренностей попали и на шляпу Шишкаря, которая закрывала поймавшие частоту высвобождения глаза.

–«Так, с этими понятно»– Хренус повернулся к Жлобу -«А ты проваливай – сам сдохнешь, не буду на тебя даже времени тратить»-

Коричневый Пёс некоторое время стоял неподвижно, а затем сорвался в скулёж и рыдания, будучи не в силах выносить нелепую жестокость произошедших событий.

–«Ладно, давайте к делу. К тому, к чему шла вся эта история. За мной»-

–«Ты стал Калигулой, Хренус»– вкрадчиво произнёс Казанова в спину Серому Псу. Его морда была сосредоточена и серьёзна.

–«Я? Нисколько. У Калигулы хотя бы была Луна»– ответил горечью Хренус –«У меня же ничего нет»-

Серый Пёс несколько удивился тому, что Казанова полностью выпал из его обзора – он не принадлежал контексту, он был голосом, доносящимся из-за сцены, в нём не было ощущения участия.

Всё же это были лишь заметки на полях – он уже решительно двинулся по направлению к полю, а за ним потекли мучительно-вытянутые фигуры псов. Он уже знал, что за его восточной границей, там, где наблюдалось странное искажение воздуха, и лежит его цель.

Тело, налившееся злой силой, стало вдруг таким бодрым, пружинистым, мускульно-натянутым, что Хренусу впору было удивится здоровому ощущению, царившему внутри.

Уже начиналось утро и в небе была видна меловая луна в окружении сахара звёзд. Хренус шумно харкнул вверх, в её сторону.

–«Это моя пощёчина Луне. Для чего она вообще нужна, если она ни к чему так и не удосужилась заиметь отношения?!»– громко сказал он серым псам.

И тут Хренусу в шею вцепилась странная бравада:

–«Давно пора было разобраться с этим свинарником! Вперёд, а не назад, сделаем всё наоборот! Организуем общество дегенератов, ацефалов, общество бесформенного, беспардонного, безнравственного. А до этого выдумаем мораль бродячих псов: выпустим манифесты, протесты, памфлеты, журналы – вот моё скромное предложение – а всё остальное только литература! Как Армия пыли!

Нет! Мы – не армия пыли, мы – цветы в пыли, мы – прекрасные розы, что растут в самых трогательных садах мира, того мира, что застрял внутри нас, мы – армия роз. Я засыплю могилы наших врагов всеми полевыми цветами, как витражи. Это будет цветочная смерть – самая трогательная. Я мог бы плакать, если бы увидел её, это бы разгрузило меня и вас всех»-

Псы уже не слышали его, они продолжали течь гусеницами танков по обочинам раскисшей тропинки – там травы пели им свежие или несколько пожухлые песни.

Хренус устал распинаться и снова с неожиданной яростью вслушался в лес.

В центре всех собачьих жизней, как и говорил Казанова, открыли ящик завершения. Его дыхание, хлопающими звуками расходилось вокруг, пульсируя под земляным покровом, как серые сосуды – кое-где они выходили на поверхность разрушенных запястий опушек, и там, в сонме частиц настроений, могли собираться только проклятые.

Вдруг бежевая дымка возникла среди деревьев. Со стремительно заливаемого белёсым раствором неба полетел крап – это были совсем маленькие, мягкие снежинки, которые деликатно ложились на псов. Что-то от возвращения в детство и в сны было в этой погоде – она сдвигала время, раскрывала тротуары текущих дней, позволяя увидеть всю слоистую структуру наших жизней. Нельзя сказать, что на всех псов эта смена погоды повлияла именно так, но, несомненно, она ни для кого не прошла незамеченной, даже для безликой стаи Хренуса.

Серый Пёс остановился, смотря на летевшие ему в морду частицы – воспоминания о похоронах, скитаниях его духа¸ о трогательных моментах, когда жестокие лезвия разбойничьего характера пропускали стыдливую щенячью открытку с изображением обрывков жизней – ведь тогда снег шёл так же, как и сейчас.

«Я уже прошёл бой взаперти. Комната полна разлагающихся трупов – пулевые отверстия в стенах, запёкшиеся багровые лужи, кусок нижней челюсти лежит в осколках вазы; по застеклённым зрачкам ползают мухи, требуха из разверстого брюха смешивается с гильзами. Никто из противоборствующих не выжил. Теперь в этой комнате капает душа, теперь в этой комнате вследствие контузий возникают призрачные образы прошлых лет:

… Хренус… мы назовём тебя Хренус… ты такой глупый …да, ты будешь Хренус теперь… неуклюжий юмор старого пса рядом с контейнером. Морда Лолы источает свечение псов Серебряного Леса… он попадает в место, где персоной нон-грата становятся вонь, голод, мрак… Теперь он вхож в среду помоечных товарищей. Он доходит до коробки, еще незанятой, и ложится туда».

Тут Серый Пёс на секунду оцепенел и тут же заорал, обратив на себя десятки глаз:

–«Стойте, стойте!»– он обвел выпученными глазами штабели деревьев -«Я… я хочу почитать вам стихи… я только что получил их, они только что возникли, я хочу вам их почитать»– Хренус говорил пересохше-возбуждённо, периодически истерично вздёргивая тон:

–«Вот…вот…

Услышьте, каждый,

 Кто устал

Мышцей сердечной

Двигать камни

Замкнутых дней!

На изнаночной улице

 Холодного района

Мы слышим банальности

Снова

И

 Снова:

Поэт идёт, Поэт хранит

Поэт о розе говорит

Вот только роза та

 Она больна

Её другие

 Выпили

 До дна

Теперь

Бинтом поэзии перевязываюсь

Поднимаюсь

Примеряюсь

Бросаюсь

С отчаянным

Яростным

 норовом

Эй, Мысли!

Вы запоздали!

У вас узнаваемый вкус!

Я хватал вас за грязные руки!

Я выбросил вас в окно!

Последним письмо пришло мёртвое тело

Заголовок:

Судорогой рухнул светящийся нерв!

Я бегу извилистым каналом текста,

Спотыкаясь на ходу о слова

О, эти слова легче воздуха:

Бесполезны, бессмысленны, пагубны – факт!

О, эти слова мягче грома

Как изнутри прогнивший гранат!

Я стал персонажем

Врос в строку,

Укрылся словами

И завершил главу

И вот наступили они:

Мои падающие дни!

Ловите их!

Ловите их!

Ловите!

Ах, если бы только кто-то лишь смог!

Впрочем,

Это только лишь если бы…»-

Обрушилась пауза. Серый Пёс стоял, ожидая реакции. Но вокруг был слышен только топот и равномерное дыхание. Он оглянулся и осекся, вспомнив, что его отгружают когорты стагнационного ротора – безмолвные бригады. Его стихи – сбивчивые и провокационные – не произвели на них никакого впечатления. Они плелись, движимые чужой волей, какой бы противоречивой она ни была. При более пристальном взгляде становилось понятно, что своей безликостью они точно повторяют псов Серебряного Леса, лишь с отсутствующим свечением – выключенные серые плафоны. Это было очередной насмешкой над чувством, глумливым напоминанием о недостижимом.

И тут Хренус увидел, осознал, что снова оказался на поле. Каждый раз, раскрывая внутри себя взрывные почки событий, оно менялось, адаптируя свои защитные одежды к обстоятельствам. Теперь оно из-за своей белизны казалось абсолютно пустым, как незакрашенные места на картине – огромные постельные пространства, забытьё морозного сна, оставленные дома, смятение, тянущееся сквозь линии электропередач. По глазным яблокам пса кружились узоры стекольчатых простейших. Он склонил голову в немом жесте принятия могущества этой огромной сонной страны.

Только это поле отделяло пса от цели, определённой демиургом – в первый раз он преодолеет его, подписав этим пересечением пакт об исполнении обязательств, рекламацию подчинения. Но Хренус решил подарить самому себе финальный сувенир – роскошь повременить с исполнением, несколько минут посвятив Прослушиванию.

В воздухе над полем царил такой же жуткий немой вой, какой звучал в день смерти Блеска.

ЖЛОБ

Коричневый Пёс тяжело переставлял лапы. Ему казалось, что вся изобразительность и краска ситуации ушли на Хренуса, оставив ему лишь разочарование пустой страницы. Честно говоря, он даже и не знал, зачем он переставляет лапы, это движение было движением ради движения. И то, как он себя чувствовал, тоже было чувством ради чувств, ещё менее важным, чем переставление лап:

Раз-Два

Два-Три

И снова:

Раз-Два

Два-Три

Так он брёл среди тех самых зыблемых овсов, которые так романтично звучали в начале; теперь же для него, покинутого, ненужного актёра это было просто быльё. Жлобу всегда была чужда поэзия: тому, кто мог связать в одном предложении слова «любовь» и «сердце», он автоматически давал титул художника, и сейчас ему казалось, что, действительно, поэзия и литература ничто иное, как кусок старых обоев, которые можно оторвать и бросить на пол – ничего не изменится. Ведь сегодня для него закончился последний день, который ещё можно было выразить словами.

Коричневый Пёс уткнулся лбом в дерево – направление движения его совсем не интересовало. Подняв голову, он увидел, что на высоте нескольких метров от земли в стволе торчит железная деталь в виде буквы «Ш», а может быть и «Е» – зависит от того, как посмотреть. Он представил, как она, ржавая от искр комет, запущенная мечтательным броском, искривляясь в причудливой траектории полёта, находит себя вонзившейся в увядающую от старости сосну. Почему-то от этой фантазии он усмехнулся.

–«Простите, я может быть не вовремя»– раздался сухой и вежливый голос сзади.

Жлоб испуганно обернулся и увидел перед собой Казанову. Его морда была одновременно и учтивой, и робкой, и доброжелательной – прохожий, которого все мечтают встретить.

–«Но я всё же хотел Вам сказать… да я собственно и не совсем знаю, что нужно говорить, вижу, вы в замешательстве, я …я понимаю, Вы через многое прошли за эти годы… и я вижу, как Вам тяжело, особенно учитывая то, каков был исход последних событий… но я бы хотел Вас немного приободрить… вернее, я бы хотел Вам сказать одну вещь, которая мне кажется очень важной… послушайте… мне глупо Вас чему-то учить, принимая во внимание сказанное ранее, и тем более глупо было бы говорить очевидные вещи, но… я думаю, что все мы приходим к тому моменту, когда понимаем, что всё это – наша боль, ужас, отвращение, унижение и прочие неприятные чувства – были просто так, ради самого факта, что нет высшего смысла, метафизики. Что это произошло, потому что произошло – не больше и не меньше… Извините, возможно, я говорю сбивчиво, неясно… Так вот, я хотел бы Вам сказать, что это совершенно неважно, не следуйте пагубным примерам, Вы хоть и являетесь физически пожилым, совершенно не должны следовать этой гибельной тенденции. Вспомните то, что приносит вам радость – это и есть ваша жизнь. Станьте одним целым с этим, и вы не будете одиноки»-

Ничто из этой сбивчивой речи не внесло стеклянной ясности в состояние Коричневого Пса. Груда банальностей, сор мирского всезнания, профанный факт, конфедерация речевых недоразумений. Да и Жлоб, казалось, совершенно не слушал Казанову. Когда тот закончил свою речь, Коричневый Пёс слабо мотнул головой то ли в согласии, то ли в отрицании, то ли в недоумении, то ли просто так. Но Казанове, словно это и было нужно. Плавно улыбнувшись, он повернулся и исчез в кустах.

Жлоб окинул взглядом то место, куда он забрёл – это было совсем недалеко от его любимой помойки – меловые следы на земле, химический запах и то трепещущее ощущение единства, которое он так любил. Вдруг именно то ощущение взяло его на привязь и повело сквозь разбитые телевизоры, стулья с выбитыми сиденьями, треснувшие раковины, побледневший пластик, прорванные покрышки, таинственные мешки (которые хранили свою тайну слишком долго и обесценили её), сквозь весь сонм мелких деталей, которые, будучи вырванными из среды своего предназначения, образовали новое единство ненужных и странных вещей.

Начинала звучать тягостная струна из жилы двадцатилетней выдержки – низкое виолончельное мычание. Жлоб всё погружался в дремоту; его вело ощущение, которое становилось всё более вязким, он начинал в него погружаться.

Коричневый Пёс добрёл до середины помойки, прямо до микроавтобуса. Раньше он никогда даже и не думал заглянуть внутрь, но сейчас он залез внутрь остова, словно теперь для него это было рутинным действием. И он ничуть не удивился тому, что внутри его ожидал старый полосатый матрас (Интерьер лёгкости и свободы). Жлоб плавно опустился на него, упав в запахи мела и сухой травы. Всё выстраивалось в удивительно гармоничное единство, будто само пространство и время располагало ко всему происходящему, желало этого.

«Унесся, завернувшись в соленый запах порта, зеленоватые обои на свете, бьющем из-за неплотно прикрытых штор, голубой будильник на комоде, пробуждение в краю цветущих яблонь, колючая проволока, торчавшая из земли, свежесть, повсеместная свежесть, конденсат на стенах дощатых домов, улыбающееся лицо среди сверкающих трав, таинственные тени в глубине кустов шиповника. Ощущение чистого времени».

Снова раздался тот свежий голос, который он слышал несколько дней назад:

-«Я ждала тебя, как ждут иных на берегу, когда ветер развевает все мысли. Я рада, что ты наконец пришёл ко мне, потому что здесь всё было сделано для тебя. Я выстраивала всё это именно для того, чтобы ты, усталый и выпитый, заснул среди своего города. Ты помогал мне в этом строительстве: присылал мне планы и пожелания. Я сделала всё, как ты просил»-

Тёплая ладонь накрыла тело Жлоба и прижала его к матрасу; он ощутил, как его шкура приятно разогревается и с неё сходит многолетний слой грязи, застарелой шерсти, омертвевшей кожи. Это было приятное очищение. Затем последовали сосуды, кости; он почувствовал, как его органы разжижаются и становятся шёлковым молоком, сливавшимся с неведомой рукой, проникавшим в её артерии и, разливавшимся по остальному телу, столь немыслимо эфемерному, что повествование терялось в попытках найти определения для него.

Наконец Коричневый Пёс ощутил дыхание на своей душе, которая теперь была полностью освобождена от всех напластований. Это дыхание разгладило его сознание, и он перестал быть. В словах больше не было нужды.

Тёплый лампадный огонёк зажегся в тот момент среди гигантского, мокрого леса. Он был незаметен безразличному наблюдателю, но если бы кто-то взял на себя труд прислушаться, то непременно бы уловил его глупое, ненужное существование, существование просто так. Ради самого факта.