Ничего святого

Я словно со стороны наблюдал, как моя рука лезет в карман, где завалялась какая-то мелочь.

– Браток, ну выручи, а! – продолжил свой концерт алчущий добычи алкаш. – Тебе жалко, что ли?

– Слышь, ты реально уже всех заебал, – произнёс раздражённый голос у меня за спиной. Я почувствовал напряжение, поскольку решил, что данные слова относятся ко мне, однако голос продолжил. – Иди на хуй отсюда, мужик. Что ты приебался к парню?

Я обернулся. За моей спиной стоял панк. Самый настоящий стереотипный панк: в красных штанах в шотландскую клетку, мартинсах, косухе с анархическими нашивками и с поставленным ирокезом ярко-зелёного цвета.

– Да ты знаешь, кто я, сынок? – возмутился алкаш. – Да я отец Арбата!

– Ну да, ну да, – кивнул панк с видом, который обычно приличествует психиатру во время общения с душевнобольным.

– Я тут уже шесть лет! Каждый день! – не унимался пьяница. – Шесть лет, понимаешь?!

– Пойдём, – обратился ко мне панк, уже не обращая на алкаша никакого внимания.

Он направился в сторону кинотеатра «Художественный», и я последовал за ним. Я поравнялся с ним, однако он, казалось, не обратил на это никакого внимания. Около двух минут мы шли рядом, не говоря друг другу ни слова.

– У тебя сигарета есть? – внезапно спросил он меня.

– Я… нет, – вопрос прозвучал так неожиданно, что я не сразу сообразил, что мне ответить. – Я всю пачку ему отдал.

– Ладно, не проблема, – спокойно ответил он и в следующий момент обратился к какой-то, скажем прямо, не самой обаятельной на вид девушке: – Привет. Куришь?

– Да, – кивнула она, немного смущённая вниманием столь экстравагантного юноши.

– Дашь сигарету?

– Конечно, – кивнула она и протянула ему пачку ментоловых «зубочисток».

– Не возражаешь, если я возьму парочку? – поинтересовался мой новый знакомец.

– Конечно, – повторила она, на этот раз глупо улыбнувшись.

– Спасибо, – безразлично произнёс он, достав две сигареты из пачки.

– Пожалуйста.

– Ты куда направляешься?

– А, я… – либо наше вторжение в её жизнь было настолько неожиданным, что она забывала, куда направлялась, либо пыталась понять, относимся ли мы к тому типу людей, которым можно доверять столь сокровенные тайны. – Ну, так.

– Не хочешь с нами? – предложил он.

– Я, ну, вообще, я собиралась… хотя… не уверена… ты знаешь, я обещала… вообще-то… короче, я не… ну, в общем… понимаешь…

– Ну ладно, пока.

– Пока, – с явной грустью в голосе произнесла она.

Когда мы отошли на пятнадцать метров от девушки, мой спутник протянул мне одну из добытых им сигарет.

– Спасибо, – поблагодарил я.

– На здоровье.

Он продолжал следовать своим, неведомым мне, маршрутом, а я просто шёл рядом с ним. Я не знал, куда мы направляемся, однако это не имело для меня никакого значения. Мой спутник шёл твёрдо и уверенно, словно имел точную цель и спокойно следовал к ней, оставляя за бортом всё остальное.

Я закурил. Тонкая сухая сигарета практически моментально приняла пламя и быстро начала тлеть у меня во рту. Я почувствовал вкус ментола, словно только что почистил зубы. Вкус был неприятный, но курить эту сигарету было лучше, чем не курить вовсе.

Мы дошли до начала Арбата и свернули налево – на Никитский бульвар.

Я хотел сказать что-нибудь парню, который шёл рядом со мной, как-то завязать разговор, но всё время не мог найти, как завязать беседу. Мне хотелось поблагодарить его за то, что он помог мне отделаться от этого пьяницы на углу Кривоарбатского переулка, однако это было как-то ужасно нелепо… сказать что-то про девушку, угостившую нас ментоловыми зубочистками, – тоже. Вот я и продолжал молча следовать за своим новым знакомым, хотя слово «знакомый» здесь не слишком подходит, – я даже имени его не знал.

Не знаю точно, то ли мой спутник действительно не чувствовал никакого дискомфорта от того, что мы так долго шли рядом, не говоря друг другу ни слова, то ли ему это нравилось. Вполне возможно, он просто не знал, как от меня отделаться, и потому шёл всё время молча, не произнося ни слова, чтобы я, почувствовав себя неуютно, оставил его в покое. Я склоняюсь именно к последнему. В конце концов, я тогда выглядел, как обычный мальчик, который пошёл гулять после школы, забросив домой школьный рюкзак и пакет со сменкой.

Если он хотел от меня избавиться, ему уже почти удалось добиться своего: идя рядом с ним, я чувствовал себя неуютно, словно навязываюсь в компанию, а этого мне не хотелось.

Я уже подумал, как бы тактично слиться, когда мой спутник внезапно остановился.

– Ну, – спокойно произнёс он, посмотрев мне в глаза.

– Э-э-э, – не слишком вразумительно промямлил я в ответ.

– И куда ты идёшь? – спросил он.

Вот этого вопроса я и боялся. Сейчас он начнёт спрашивать, какого дьявола я за ним увязался, что мне, вообще, от него понадобилось, он и так избавил меня от въедливого арбатского алкаша, неужели мне непонятно, что ещё десять минут назад мне нужно было ретироваться, – и так далее – в том же духе. Я боялся даже не того, что этот парень, такой весь из себя крутой, задаст мне эти вопросы, а того, что я не смогу ничего на это ответить. Я боялся выглядеть рядом с ним мямлей, чмошником и неудачником. Я понимал, что стоит ему задать один из этих вопросов, и я буду тупо стоять и смотреть вниз, как на уроке физики, когда Лопата спрашивает домашнее задание, которое ты не сделал.

Но он больше ничего не спросил. Он задал только один вопрос и смотрел на меня. До меня дошло, что вопрос был не риторическим, и он действительно ждал ответа.

– Я не знаю, – наконец произнёс я в ответ. – Я просто иду с тобой.

– Понятно, – кивнул он. – Откуда идёшь?

– Из дома.

– Живёшь далеко?

– В Тушино.

– Понятно.

Это «Понятно», повторенное во второй раз, повисло в воздухе мёртвым грузом и не давало нашему разговору двигаться дальше. Точнее говоря, оно смутило меня, и поэтому я не знал, что сказать. Я боялся, что сказал что-то не то, что он сейчас примет меня за полное чмо, потому что я живу в таком отстойном районе. Но ему было наплевать. Он просто молча смотрел на меня.

Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что ему было так же неловко, как и мне, ситуация была идиотская, и он просто не знал, что может сказать мне, чтобы как-то развить беседу. Однако он казался таким спокойным и уверенным в себе, что я рядом ним чувствовал себя некомфортно.

– Я Вася, – наконец произнёс я, чтобы чем-то заполнить паузу.

– Илюха, – он протянул мне руку.

Я протянул руку своему спутнику. Пожатие его было неожиданным. Взяв мою ладонь в свою, он быстрым движением вскинул руку, как обычно делают люди, когда дают «пять» друг другу, а в следующее мгновение его рука уже была у меня на плече. Он действовал слаженно, уверенно, словно повторял это приветствие по нескольку раз каждый день, и я понял, что так и было. Я невольно повторял его движения, однако поскольку делал это в первый раз, я промахнулся, и моя рука пролетела ему под мышку. Он заметил это – не мог не заметить, – однако ничего не сказал; даже лицо не изменило своего выражения, только глаза сощурились, словно в улыбке, и то всего на секунду.

Я был абсолютно уверен, что ему всё стало ясно: он знал, что я никогда прежде ни с кем подобным образом не здоровался, как знал и то, что я понял, что он знает. Он улыбнулся с заговорщическим видом, словно говоря мне, что сохранит этот секрет между нами.

Мы смотрели друг на друга с серьёзным видом, а потом Илюха громко и раскатисто рассмеялся.

– И часто ты вот так тусуешься по Арбату? – спросил он, закончив смеяться.

– Ну, в целом, да, – сказал я. – То есть как… короче, я люблю гулять в центре, да только все мои друзья предпочитают тусоваться в пределах Тушино.

– На районе, короче, – с лёгкой улыбкой произнёс Илюха.

– Ну, в общем, да, – кивнул я, хотя очень не любил эту формулировку.

– Короче, Вася, – собеседник серьёзно взглянул мне в глаза. – Если хочешь, в субботу приходи к нам на поинт.

– Куда?

– На поинт, – повторил Илюха, словно это было нечто само собой разумеющееся.

– А, на поинт, – произнёс я, словно сперва не расслышал, а теперь понял, что имеет в виду мой новый знакомый.

– Собираемся на ЧП, – продолжил он. – Вообще, в час, но ты лучше подходи после двух. У фонтана или где-то в окрестностях.

– После двух на ЧП, у фонтана или в окрестностях, – кивнул я. – А как туда добраться?

Илюха улыбнулся, словно я задал совершенно тупой вопрос, и поспешил подтвердить это, сказав:

– ЧП – это Чистые пруды.

– А, ну, конечно, – я постарался выдавить из себя улыбку, хотя чувствовал себя в этот момент законченным идиотом.

– Ну, значит, договорились, – констатировал Илюха. – Тебе куда?

– Мне? К метро, – я указал в направлении Пушкинской площади.

– А мне туда, – Илюху кивнул в сторону Большой Никитской. – До субботы.

Он протянул мне руку, и на этот раз я совершил панковское рукопожатие более успешно, чем в первый раз. Смотря вслед этому парню, я осознал, насколько жалко я выглядел на его фоне. Он выглядел настолько крутым, уверенным в себе, а я – таким глупым и беспомощным. Но всё же этот парень был первым человеком, который отнёсся ко мне по-человечески, не жестоко и не с презрительным снисхождением, – он разговаривал со мной на равных, и за одно это я был благодарен ему.

Я шёл по Тверскому бульвару, ощущая эмоциональный подъём: я уже предвкушал, как в субботу пойду на Чистые пруды, как познакомлюсь там с компанией, которая станет моей новой семьёй. Я думал, что скажу им во время знакомства и как себя поведу, если кто-то вздумает задеть меня или посмеяться надо мной.

Я шёл по Тверскому бульвару, наблюдая за пожелтевшими листьями, устилающими землю: осень вступала в свои права, без компромиссов вытесняя тёплое московское лето. Я знал, что за осенью грядёт зима, снег, лёд, крещенские морозы, когда от холода порой сложно открыть глаза из-за слипающихся на морозе ресниц. Но вместе с тем я твёрдо знал, что какой бы лютой не оказалась приближающаяся зима, затем непременно наступит весна, которая растопит даже самые крепкие льды, и ничто её не остановит.

Казалось бы, ничего в моей жизни не изменилось в тот день: я был всё тем же шестнадцатилетним Васей, который дома получал пиздюлей от нежного отчима, а в школе – тройки по физике.

Заходя в полный народом вагон метро на станции Пушкинская, я возвращался на Светлогорский проезд – к своей жизни, полной страданий, унижений и отвращения к самому себе.

За те несколько часов, что меня не было дома, ничто не изменилось ни в людях, живущих вокруг меня, ни в их ко мне отношении.

И всё же я возвращался в совершенно ином состоянии духа: возвышенном, уверенном и возбуждённом. У меня появилась надежда снискать расположение и симпатию Илюхи и компании, в которую он меня пригласил. У меня появилась цель: во что бы то ни стало прийти в субботу на Чистые Пруды.

Вспоминая короткую прогулку от Арбата до Никитских ворот, я чувствовал себя свободно и радостно до тех пор, пока в моё сознание не вторглась реальность в виде машины Игоря, припаркованной перед домом. Принадлежавший отчиму автомобиль напомнил мне об избиении, и впервые с того момента, как я вышел на старый Арбат, я ощутил боль в тех местах, куда пришлись уроки хороших манер.

Растеряв почти весь задор, я ехал на девятнадцатый этаж, облокотившись на одну из засранных стен убогого лифта, а поднявшись, около трёх минут стоял перед дверью, прежде чем вернуться в квартиру.

Было около восьми часов вечера.

На кухне работал телевизор.

«Значит, ужинает!» – возликовал я и, сняв ботинки и куртку, устремился в комнату, где я спал, ел и прятался.

– Ты где был? – вопрос мамы, вышедшей в коридор из спальни, застал меня врасплох, когда я уже взялся за дверную ручку и до спокойствия оставалось каких-то полметра.

– Гулял, – отозвался я.

Больше всего мне в этот момент хотелось скрыться в своём убежище, пока Игорь меня не увидел.

– С кем? – требовательно спросила мама.

– С друзьями, – солгал я, чтобы скорее отделаться от неё.

– С какими?

– С Филиппом и Яшей Алфеевым.

– Где?

– В парке.

Разговор был исчерпан, но мама явно не была удовлетворена лаконичностью моих ответов. Это был один из тех случаев, когда она решала поиграть в заботливую мамашу. Я с удовольствием бы отказал ей в этом удовольствии, но боялся, что, если поведу себя невежливым образом, Игорь решит ещё раз объяснить мне правила хорошего тона наиболее доходчивым образом.

– Как дела в школе? – наконец спросила мама. Когда спросить было нечего, она всегда начинала говорить об учёбе. Эту тему я старался не поднимать, чтобы не проверять, выслушаю я за очередную двойку по физике лекцию или просто огребу пиздюлей. – Домашку сделал?

Я сделал домашнее задание, едва только пришёл из школы, однако прекрасно знал, что если скажу об этом, мама захочет его проверить и, возможно, решит сделать это в спальне, показывая Игорю, что это она решает, могу я туда входить или нет. Одной серии ударов на меня вполне хватило, и потому я ответил:

– Нужно кое-что доделать.

– То есть не сделал? – возмутилась она. – Время: девятый час, а ты даже не приступал! Никакого компьютера ближайшую неделю!

Я знал, что будет именно так, но альтернатива в виде Игоря пугала меня намного сильнее.

Я не рассказывал маме, что уже год, как перестал интересоваться компьютерными играми: это было удобно, ведь она, как любая мать мальчика-подростка, пребывала в убеждении, что видеоигры составляют существенную часть моей жизни, а следовательно, лишение их будет для меня серьёзным наказанием. Чтобы избежать наказаний реальных, обычно сопровождаемых применением грубой силы, я не спешил раскрывать свои карты. Смиренно приняв положенную мне кару, я отправился в комнату.

Оказавшись один, я ощутил укол совести из-за того, что соврал.

Вернувшись из школы на следующий день, я обнаружил, что моя замшевая куртка валяется в коридоре. Судя по следам сорок четвёртого размера, на куртку несколько раз случайно наступили, когда выпинывали её из прихожей.

Дверь в мою комнату была открыта.

У противоположной стены – там, где пару лет назад рассыпались осколки ангела, – валялись мои ботинки. Пятно на обоях зафиксировало точку, куда они прилетели.

Взяв в прихожей щётку для одежды, я аккуратно почистил куртку от следов башмаков и повесил её у себя в шкафу. Мне был прекрасно ясен посыл: Игорь был слишком взбешён от моего присутствия в своём доме. Он испытывал бешенство оттого, что был вынужден сосуществовать со мной в одном пространстве, однако он не мог велеть мне убираться: мне было шестнадцать лет, и он не имел права выставить меня из дому. Игорю было неприятно любое напоминание о моём присутствии, будь то куртка на вешалке или ботинки в прихожей. Это был его дом, и я молча подчинялся правилам, которые постоянно менялись.

Возможно, отчим хотел сделать моё существование невыносимым. Ему бы это вполне удалось, если бы не ребята из детского дома, которых я каждый день встречал в школе. После истории, рассказанной Андрюшей Савельевым, я понимал, что живётся мне просто шикарно: у меня была своя комната, где был телевизор и даже персональный компьютер, били меня крайне редко, никто не пытался отнять или украсть у меня мои вещи, никто не заставлял просить милостыню, чтобы отдать деньги старшим товарищам. Я жил в тёплом доме, где меня кормили, обували и одевали в новую одежду, которая была мне по размеру и куплена в магазине.

Мои родители не были уголовниками, наркоманами или алкоголиками. И пускай Игорь меня не жаловал, я знал, что мама, пускай и по-своему, но всё же любит меня. Кроме того, у меня был дядя Гриша, который давал мне надежду, что моя жизнь изменится к лучшему.

Словом, какой бы фокус ни выкинул Игорь, он всё равно не смог бы переплюнуть «паханов» из детского дома.

Кроме того, несмотря на всю свою сердобольность и чуткость, я был безумно жесток. Взять хотя бы моё общение с Андрюшей Савельевым, особенно после его исповеди. Нельзя сказать, что я не ведал, что творил, – мне было прекрасно известно, что поступаю я, как свинья. Но, зная это, я всё равно издевался над одноклассником.

И когда Игорь совершал очередной акт насилия над моей личностью, я стоически переносил это с христианским смирением, поскольку знал, что заслужил наказание, и принимал издёвки Игоря как искупление за грехи.

Так в моём понимании осуществлялся круговорот насилия в природе.

В пятницу, после школы, я поспешил зайти домой, чтобы… да кого я обманываю? После школы я всегда шёл сразу домой, хотя бы чтобы переодеться и сбросить рюкзак, поскольку выход с территории школы находился в ста метрах от подъезда, где я обитал.

Я был обычным мальчиком, которому не слишком повезло с родителями. Шутка ли, – до одиннадцатого класса я не прогулял ни одного урока. По утрам я шёл в школу, а оттуда – сразу домой, где делал домашнюю работу, обедал в случае, если горизонт был чист и трапезе не угрожали враги, а потом имел возможность заниматься своими делами, которых было не так уж много: чтение, музыка, фильмы по телевизору и прогулки на улице.

Я был не из тех, кто, приходя домой, бросает рюкзак, скидывает школьную форму и бежит гулять со своими приятелями. Следует начать с того, что дворовые приятели были мне всегда только приятелями: не друзьями и даже не товарищами.

Общался я в основном с одноклассниками, однако дружить с ними по-настоящему я не мог. Среди них никого я не мог бы назвать родственной душой. И Филипп, и Яшка Алфеев, и Женя Симонов были в общем-то неплохие ребята, однако в их обществе я не чувствовал себя совершенно комфортно. Хотя по сравнению с радушием моего отчима любое общение покажется тёплым и задушевным. Омар Хайям говорил «уж лучше голодать, чем что попало есть, и лучше будь один, чем вместе с кем попало».

Я не скажу, что мудрец ошибался, – я согласен с ним.

Однако, чтобы следовать его завету, нужно обладать недюжинной силой воли, которой в ту пору у меня не было.

Как человек, которому несколько недель пришлось поголодать, могу отметить, что рано или поздно голод начинает сводить с ума, организм цепляется за жизнь изо всех сил, он требует пищи, и человек становится готов на всё, чтобы остаться в живых: он будет есть помои, будет ловить и жарить уличных крыс, будет бросаться на еду, как гепард набрасывается на антилопу.

Разумеется, можно подавить в себе инстинкты и полностью отказаться от еды, только зачем? Погибнуть из принципа – ради чего?

С общением всё несколько проще и в то же время много сложнее.

От социального голодания ещё никто не умирал.

Конечно, если человека высадить на необитаемый остров, он, скорее всего, деградирует до уровня питекантропа, – это доказал прототип Робинзона Крузо.

Однако, живя в городе, особенно таком как Москва, подобное невозможно: человек в любом случае будет вынужден контактировать с людьми: покупая продукты и билеты на метро, на работе и в бытовых ситуациях («на следующей выходите?»).

Пускай человек будет лишён активной социальной жизни, базовый уровень взаимодействия с людьми любому жителю города обеспечен. Но зачем сводить к минимуму своё общение с окружающим миром? Из принципа, чтобы не перенимать пороки и философию окружающих? – Позиция хорошая… для человека, полностью уверенного в собственном совершенстве. Если человек стремится к нравственному развитию, общение является одним из непреложных условий.

Поскольку я не считал тогда, что нахожусь на вершине морального развития, я шёл на контакт с окружающими, в первую очередь, с одноклассниками.

Я не чувствовал их родными людьми, однако они представляли собой какое-то общество. С другой стороны, они сами не слишком меня любили. Но мы негласно заключили пакт о взаимном терпении, как того требовали приличия. Ни один из моих одноклассников не вызывал у меня чувства восторга, которое вызвал Илюха. С другой стороны, для моих одноклассников я был ещё более чужим: они не только не чувствовали восторга от моей компании, но и испытывали известное отторжение, которое сопровождает букет ощущений, связанных человеком с устойчивой репутацией заправского придурка.

Классе в восьмом я внезапно уловил одну-единственную мысль: никто из одноклассников меня не уважает. Я с разочарованием принял этот факт и начал разбираться в причинах: как могло статься, что из двадцати семи человек не найдётся и одного, который испытывал бы ко мне уважение?

Я знал, что среди ребят далеко не всем я неприятен или противен, я знал, что некоторые относятся ко мне с симпатией, но без уважения. И в эту секунду я ощутил, что с радостью променял бы всю их симпатию на несколько капель уважения. Пускай бы они ненавидели меня, проклинали бы, но уважали.

Я недоумевал, почему из всех чувств они не испытывают ко мне именно уважения? И почему их уважение нужно было первее всего?

Я долго размышлял над этим вопросом, терзал себя по этому поводу и пытался понять: почему же мне, чёрт возьми, так важно, чтобы они – чужие, по сути, люди, начали уважать меня?

Ответ, когда я нашёл его, оказался предельно прост: именно потому мне важно было уважение других, что у меня не было собственного уважения к самому себе. Согнутый окружающим миром, я почти утратил осознание, что я представляю из себя нечто действительно важное: я уверился в мысли, что я самое обыкновенное чмо: об этом свидетельствовало то, как я вёл себя дома, в школе и вообще везде. Всё моё вызывающее поведение, издёвки над окружающими, демонстрация собственного неприятия общественной морали словно возвышали меня в собственных глазах.

Тогда я был ещё слишком наивен, чтобы анализировать собственные поступки. Я всегда имел непреодолимую тягу к самоанализу; разложить на мельчайшие составляющие свою душу, прочистить их и собрать в нужном порядке всегда казалось мне чертовски важным. Я всегда поступал с собой, как часовой мастер поступает с вверенным ему на ремонт механизмом. Но, прежде чем стать мастером, я был мальчиком, у которого нет ни инструментов, ни опыта устранения неисправностей, – в то время из всего необходимого были только часы.

И как мальчишка, который консервным ножом вскрывает крышку часов и начинает изучать устройство механизма, так и я начал копаться в дебрях собственного сознания. Полное отсутствие опыта привело меня к тому, что я увидел всю сложность конструкции, не стал разбирать её и именно поэтому не сломал.

Если представить, что могло бы произойти, начни я вытаскивать винтики и аккуратно складывать их в крышке часов, – мы получили бы бесконечное множество пропозиций.

Вполне вероятно, что полное осознание собственного ничтожества толкнуло бы меня к новому этапу в развитии личности, исходя из аксиомы: отсутствие уважения к себе есть норма. Но тогда я этого не осознал.

По большому счёту знания всегда требуют большой ответственности и высокого уровня сознательности, в противном случае они могут привести к социальной и личностной катастрофе.

И потому, придя домой, я сбросил рюкзак, переоделся в обычную уличную одежду и уже думал пойти прогуляться в парк, но внезапная мысль остановила меня: а куда мне, собственно, идти?

Единственные одноклассники, с которыми я поддерживал хорошие отношения, были Женя Симонов и Яшка Алфеев, с Филиппом мы почти перестали общаться после того случая с Серёжей Зеведеевым, когда его избили «на стрелке» за школой. Никто никому ничего не сказал, – просто мы тогда ушли на летние каникулы, а с сентября общались друг с другом не более, чем это обычно бывает у людей, которые учатся в одном классе.

Яшка Алфеев привлекал меня своим задорным нравом, а Женя Симонов был, пожалуй, единственный человек в моей жизни, давший мне клятву вассальной верности.

Помню, как-то мы с ним на пару застукали старшеклассников, курящих в туалете у кабинета биологии, и, разумеется, ребята прижали нас к стене и пообещали, что убьют, если мы кому-нибудь об этом расскажем. После этого случая Женя сказал мне:

– Дружище, если когда-нибудь любая хуйня случится, я с тобой всегда, в любой драке. И неважно, какие у нас будут шансы.

Это было мне лестно, и я был благодарен другу за такую оценку.

И тем не менее я не хотел идти в парк с ним и Яшей.

Я знал, что эти ребята хорошо ко мне относятся. Но вместе с тем я знал, что относятся они ко мне не так, как мне хотелось бы. И потому я переоделся в домашнюю одежду и сел читать литературу для поступления в университет. Когда стало темнеть, я включил свет и продолжал читать, и так и не заметил, как случилось два часа ночи.

На следующее утро я встал не так рано, как планировал, быстро привёл себя в порядок и поехал на «поинт».

Если человек хочет составить себе мнение о Москве, но у него на это есть всего один час, всего вернее ему будет отправиться на Чистые пруды. Запах свежей выпечки и аммиака, гостеприимно встречающий на выходе из метро, против воли задаёт настроение предстоящей прогулке. Первым, что предстоит увидеть за поворотом трамвайных путей, будет странное общество из ожидающих влюблённых юношей с букетами роз самого разнообразного цвета, школьников, прогуливающих свои уроки, и алкашей, озабоченных промыслом нектара пшеничного происхождения, – все они любезно проводят взглядом прохожего у подножия поэта, композитора и дипломата, воплотившего в себе величие русской литературы и страдания учеников старших классов, особенно, абитуриентов гуманитарных вузов. Застывшие, словно древнегреческие боги в музее изобразительных искусств, они всегда наполняют собой начало Чистопрудного бульвара и не оставляют свой пост до тех пор, пока на смену им не придут новые караульные любовники, школьники и алкаши. Единственные, кто здесь не задерживается, – это старушки, предчувствующие неминуемое приближение звона погребальных колоколов и оттого вечно спешащие неизвестно куда.