Ничего святого

Он постелил мне в гостиной.

Перед сном я вышел на балкон, откуда было видно стелу на Поклонной горе. Она была рядом и вместе с тем ужасно далеко. Настроение было испорчено, – гармония и радость, которыми наполнил меня патриотизм, рассыпались от саркастичных комментариев дяди. Спать я ушёл с чувством, словно подошёл совсем близко к источнику радости, а потом меня кто-то силой увёл от него, не дав насладиться им в полной мере.

На следующий день, прежде, чем поехать в школу, я, как и обещал, позвонил маме. Она сказала, что будет ждать меня в машине, на парковке возле дома.

И, когда я приехал, она действительно меня ждала.

– Какие у тебя сегодня уроки? – спросила она.

– Физика, алгебра, литература, английский, история, – перечислил я.

– И всё?

– Ещё русский.

– Возьми нужные учебники и тетради, – сказала мама.

Мой рюкзак и пакет со всеми школьными учебниками и тетрадями лежали на заднем сидении.

– Вечером снова поезжай к дяде Грише, – продолжала мама. – Домой не ходи.

– Хорошо, – ответил я.

Повисла пауза.

Я хотел узнать, в чём дело, но мне отчего-то неловко было об этом спрашивать. Мы посидели в тишине секунд десять, потом мама сказала:

– Мы ушли из дома.

– Почему?

– Потому что без Игоря нам будет лучше.

Я забрал нужные учебники, попрощался с мамой и пошёл в школу.

Несмотря на то, что я привык таскать тяжёлый рюкзак, сегодня он как-то особенно придавливал меня, словно в нём были не только книги, но и мои размышления.

Конечно же, жизнь на Светлогорском проезде мне отнюдь не нравилась: я не очень любил, когда Игорь впечатывал меня в стены, если мы с ним сталкивались в коридоре, мне безумно хотелось иметь возможность ходить в душ, когда вздумается, и я с удовольствием завтракал бы спокойно на кухне вместе со всеми, а не пробирался туда всякий раз, словно вор.

Но вместе с тем мне казалось чудовищной ошибкой со стороны мамы прервать эту, пускай и не самую лучшую, но вполне стабильную и понятную жизнь и пуститься в авантюру с двумя детьми. Мама была кардиологом в Центральной клинической больнице, – разумеется, зарабатывала она немного. Мне было не очень понятно, как мы будем жить, где будем жить и, главное, – на что.

Я понимал, что мне, судя по всему, придётся пойти работать, эта мысль была очень правильной, очень зрелой, но почему-то она отталкивала меня.

Казалось бы, Оливер Твист, Дэвид Копперфильд и другие друзья моего детства учили меня, что хорошие мальчики должны зарабатывать деньги с раннего возраста. Я понимал, что так надо, что это правильно, но я не мог себе представить, что через неделю или через две недели я, пятнадцатилетний мальчик, – вот так просто пойду и начну работать. Это отчего-то казалось мне какой-то шуткой, в самой этой мысли было что-то искусственное, неправдоподобное.

Удивительно, но лень и привычка быть жертвой сидели во мне намного глубже, чем чувство попранной справедливости и желание что-то изменить в своей жизни. Любое новшество, любой кардинальный разворот жизни пугал меня, и весь день я провёл в размышлениях, как же теперь будет складываться моя жизнь.

Вечером у дяди Гриши я наспех сделал домашку – просто, чтобы в тетради было что-то написано, хотя я и понимал, что при проверке получу за работу «двойку». На следующий день я снова пошёл вместе с дядей в школу, а вечером меня встретила мама и сказала, что мы сейчас с ней пойдём за вещами.

– Забирай всё, что тебе может понадобиться, – сказала она, словно мы собирались переезжать.

Я прошёл в свою комнату, собрал трусы, носки, некоторые летние вещи, – всё уместилось в одну небольшую сумку.

С четырьмя сумками мы спустились к машине, убрали вещи в багажник и уже собирались садиться сами, когда к дому подъехал автомобиль Игоря.

– Ну-ка живо залезай, – велела мать, я подчинился.

Увидев маму, Игорь остановился, я видел, что он опустил стекло, но мама демонстративно отвернулась, села в машину и завела мотор.

– Куда поедем? – спросил я.

– В наш новый дом, – сказала мама.

И мы поехали в Крылатское.

В Москве есть, пожалуй, всего три района, которые я не любил и до сих пор не люблю больше, чем Тушино, – это Крылатское, Матвеевское и Кунцево. Последний – это родной район Игоря, где жила его мать и где мы в первое время часто бывали. Именно в Кунцево я узнал, что левши – это правши, за которыми плохо следили в детстве и которых не научили всё делать правой рукой, как это полагается нормальным – правильным – людям. Подобных откровений в Кунцево я сделал преизрядное количество, и потому этот район был мне неприятен. Аллергия на Матвеевское у меня появилась ещё в раннем детстве. С Крылатским подобных воспоминаний у меня не было, этот район просто раздражал меня своей атмосферой без всяких объективных причин.

Крылатское для меня было примечательно исключительно тем, что здесь жила двоюродная сестра моей матери – тётя Люда, мы с ней крайне редко виделись, но она очень хорошо ко мне относилась. Тётя Люда была риелтором и, кроме того, сама сдавала квартиру в соседнем от себя доме. Собственно, как я узнал чуть позже, эта квартира как раз освободилась от жильцов, и тётя Люда разрешила нам в ней пожить. Вся эта квартира была меньше одной моей комнаты на Светлогорском проезде. Здесь была ванная, где магическом образом смогли поместиться унитаз, раковина, душевая кабина и даже стиральная машина, кухня, куда при большом желании мы могли войти втроём с мамой и Егором, а также комната – общая для всех.

По большому счёту, обычная «однушка» без каких-либо претензий: в таких условиях люди жили и по трое, и вчетвером, а иногда и впятером – и ничего, не жаловались. Но мне, привыкшему к собственному пространству, такое положение дел казалось диким. Я никак не мог смириться с мыслью о том, что теперь это – наша реальность.

Поскольку места в комнате было, мягко скажем, мало, мама купила нам с Егором двухъярусную кровать, – я не хотел спать на верхней полке, чтобы не залезать туда всякий раз, как мне нужно будет на кровать, но, поскольку Егор был маленький (ему тогда не исполнилось и шести лет), мама настояла, чтобы он спал внизу. В первый же вечер, когда я решил присесть на кровать и сел на кровать брата, он сразу же сказал:

– Эй! Это моя кровать! Сиди на своей кровати!

– Слушай, я просто сел, – ответил я, – отвали.

– У тебя для этого есть своя кровать!

– Тебе жалко, что ли?

– Вась, он прав, – вступилась мама. – Ты же не хочешь, чтобы он залезал в твою кровать. Это его личное пространство, он имеет на него право.

– Да я буду просто счастлив, если он будет тусоваться наверху, – пробурчал я. – И личное пространство у нас было на Светлогорском проезде. Теперь никакого личного пространства ни у кого из нас нет.

– На Светлогорском проезде мы больше не живём, – заметила мама.

– А, собственно, почему?

– Потому что… там… а тебе разве нравилось жить с Игорем? Нравилось, как он тебя чморил?

– Нет, не нравилось. Но почему мы уехали? Не из-за того же, что Игорь меня чморил?

Мама ничего не ответила и пошла на балкон. Пока она курила, Егор рассказал, что в день Победы они приехали домой, Игорь начал что-то рассказывать про войну и подвиг народа, а мама засмеялась, что он это рассказывает так, словно сам принимал участие в Сталинградской битве.

– И тут папа как возьмёт и стукнет маму! – воскликнул Егор. – А потом начал ногами бить, выпинывать из квартиры и сказал: «Ещё слово скажешь, вообще убью!»

Негодование матери мне было вполне понятно, – взрослому человеку непросто вынести, когда с ним так поступают. Но вместе с тем я был очень разочарован её поступком, хоть и признавал, что он заслуживает уважения. Каждое утро до конца мая я должен был вставать в 6:30 утра, чтобы сесть на девятнадцатый троллейбус, доехать на нём до Сокола и от Сокола – до Светлогорского проезда на автобусе 88. С учётом вечной пробки на пересечении улицы Народного ополчения и проспекта маршала Жукова, дорога в один конец занимала полтора часа. Один раз мне повезло: мама забрала меня на машине из школы, и мы с ней доехали за двадцать минут. В остальные дни я возвращался тем же маршрутом.

Так, мотаясь каждый день в школу из другого района, я чудом закончил девятый класс без троек и с отличием сдал выпускные экзамены.

К моменту окончания девятого класса я смирился с утратой бабушки, начал привыкать к переезду в Крылатское и пришёл в относительную моральную норму. И тогда же я совершил второй из самых гнусных поступков в своей жизни. Я понимаю, что далеко не первый раз говорю эти слова, но так уж получается, что данное повествование есть не что иное как летопись моих унижений или моего свинства – вполне тривиальный путь в бездну морального разложения.

Чтобы устроить праздник в честь окончания неполного среднего образования, родители всех учеников нашего класса (за исключением Андрюши Савельева, который не обладал такой роскошью) скинулись и оплатили нам три дорожки в боулинге на два часа. Каждый из нас (за исключением Андрюши Савельева) хотя бы один раз играл в боулинг и понимал, что это такое, но детский дом не так щедр и сердоболен, как об этом рассказывают по телевизору, и нашему однокласснику всё в боулинге было удивительно. В конце концов, лакированные дорожки, кегли, которые сами собой расставляются, каналы, по которым выкатываются новые шары, и всё остальное действительно поражают воображение, когда весь твой досуг сводится к тому, чтобы настрелять денег на сигареты, в тысячный раз обойти надоевший микрорайон или найти укромное место для мастурбации. И Андрюша как простодушный и добрый парень не стеснялся выражать свой восторг от происходящего и благодарить Нину Фёдоровну за то, что это устроили, – он прекрасно понимал, что, в отличие от всех нас, за его празднование никто не платил, и он играет с нами исключительно из милости и сострадания.

Играл он, разумеется, плохо, переживал, что не получается, и от этого играл ещё хуже. Он так стремился не ударить в грязь лицом, так хотел нормально выглядеть в наших глазах и показать, что достоин нашего общества, что смотрелся, как жалкая пародия одновременно на Чарли Чаплина и мистера Бина. Подобное поведение невозможно было не заметить, и некоторые мои одноклассники укромно посмеивались над товарищем у него за спиной.

Услышав их едкие комментарии, я решил, что оскорблять человека за глаза низко и недостойно, и потому стал потешаться над Андрюшей так, чтобы он это слышал. В первую очередь я воскресил прозвище Савельич, которое сам себе пообещал никогда больше не использовать. Во-вторых, я громко обсуждал и смеялся над промахами и неуклюжестью товарища, остро подмечая крупнейшие его недостатки. Для придания своим словам убедительности, я отправлял шары по соседней дорожке и, разумеется, не всегда сбивал страйк, иногда промахивался, но мой результат всегда был лучше, чем Андрюшин. Это давило на него ещё сильнее, и дошло до того, что ни один его шар не достигал кегли, всякий раз проваливаясь в жёлоб.

Вначале он пытался отшучиваться, и я всякий раз использовал это против него. Не знаю, чего я в тот момент добивался. Я чётко осознавал, что сейчас поступаю дурно, что так вести себя не пристало, что Андрюша совершенно не виноват в том, что никогда в своей жизни не ходил в боулинг, и любой нормальный человек должен сочувствовать ему, а не потешаться над ним, – всё это я знал и тем не менее продолжал. В какой-то момент за Андрюшу заступились наши девчонки, которые честно сказали мне, что я веду себя, как кретин, и были совершенно правы в этой характеристике. Но вместо того, чтобы прислушаться к ним и угомониться, я начал ещё сильнее задирать Андрюшу – во многом, чтобы показать, что меня нельзя контролировать, и я сам решаю, когда закончить унижение беззащитного. В этом своём стремлении я весьма переборщил, настолько, что пришлось вмешаться Нине Фёдоровне.

– Вы правы, я действительно не должен был обращать внимание на это убожество, – смиренно признался я.

Мы были не в школе, не на уроке, я не сказал ни одной нецензурной или даже некультурной фразы, – просто сыпал колкостями, способными ранить в самое сердце, и чувствовал полную безнаказанность, потому что нет такого правила, которое запрещает человеку быть негодяем.

Несколько раз Андрюша пытался мне что-то ответить и наконец спросил:

– Заколебал ты! Что ты до меня докопался?

– Извини, Савельич, что тебе не по вкусу приходится наша компания и наши развлечения.

Он ничего не ответил.

Вскоре наше время истекло, и мы все сели в автобус, чтобы поехать домой. Когда мы отъехали, я отпустил очередную остроту в адрес Андрюши. Ребята засмеялись, а Маша, староста нашего класса, сказала:

– Знаешь, Скуратов, тебе повезло, что Андрей добрый. Потому что, если бы он хотел, он бы тебе запросто лицо разбил. Он у нас самый сильный в классе.

– А чего же он тогда стоит и молчит, и за него заступается девочка?

Андрюша промямлил что-то нечленораздельное, и эти слова потонули в новом порыве хохота – моём и моих одноклассников. Незадолго до моей остановки я подумал, что мы больше не увидимся с Андрюшей в школе и неплохо бы извиниться. Я уже почти созрел, чтобы протянуть ему руку и сказать «прости», но он выглядел совсем недружелюбно. После того, как мне сказали, что Андрюша может разбить мне лицо, мои извинения могли быть восприняты как трусость, а это я считал неприемлемым. И потому вместо извинений я выдал очередное незаслуженное оскорбление.

– Я тебя предупреждал, что дам по морде, если будешь обзываться,  – сказал Андрюша.

– Конечно, ты же у нас самый сильный, – просюсюкал я. – И угрожать очень любишь. Да только не станешь ты меня бить.

Андрюша сделал шаг ко мне, я его оттолкнул. Он устремился в мою сторону, автобус дёрнулся, я поднырнул под его кулак и заехал ему прямо в челюсть. Андрюша отлетел назад – то ли от резкой смены курса автобуса, то ли от моего удара. Больше он не пытался ко мне подойти. А я гордым победителем смотрел на окружающих, – я только что дал в морду самому сильному парню в классе. Девчонки смотрели с осуждением и принялись отвлекать Андрюшу беседами, парни уважительно закивали, а Нина Фёдоровна сделала вид, что не заметила потасовки. Через пару минут автобус подъехал к моей остановке.

– Ну, до сентября, – произнёс я. – Кому повезёт, – добавил я, посмотрев на Андрюшу, и вышел.

Я знал, что трижды неправ и тысячу раз несправедлив был по отношению к этому парню, столько дерьма хлебнувшему и тем не менее такому доброму, такому открытому, парню, который назвал меня лучшим другом и которого я ни за что ударил в лицо кулаком. Я знал, что это было мерзко с моей стороны, и дал себе обещание при встрече обязательно попросить у него прощения.

Мысль о том, что я поступил дурно с хорошим человеком и не успел попросить прощения и исправиться вкупе с моим неприятием всего, что было в Крылатском, оказала влияние на дальнейшие события моей жизни.

В начале июля мама предложила мне пойти погулять. Я этого не хотел, поскольку шёл повтор матча Англия – Португалия за место в полуфинале чемпионата мира, а матч в прямом эфире я не посмотрел, потому что он попадал в одно время с сериалом «Не родись красивой», который смотрела мама. Я попросил маму дать мне пятнадцать минут до конца матча. К сожалению, до конца основного времени никто так и не забил гол. Когда начался перерыв перед дополнительным временем, мама выключила телевизор и сказала, что надо пойти погулять сейчас.

Я уже знал, что Португалия победила, – об этом говорили везде, но мне было интересно, как именно это произошло, особенно в отсутствие Уэйна Руни. И тем не менее я послушался маму, и мы с ней пошли гулять.

– А где Егор? – спросил я, когда мы вышли на улицу.

Я только теперь заметил, что его уже полтора часа не было дома.

– Он с Игорем, – сказала мама.

– Понятно, – ответил я.

В конце концов, это правильно, – думал я. – На том основании, что у ребёнка развелись родители, он не должен лишиться отца. Я очень хорошо знал, что такое, когда нет отца, и не хотел, чтобы мой брат узнал это.

– Мы сегодня говорили с Игорем, – начала мама. – Он просит прощения и просит нас вернуться к нему.

Она сделала паузу. Я ничего не отвечал.

– Я не знаю, как мне поступить, Вась, – продолжила мама. – Он ведь так плохо с тобой обходился, шпынял тебя, толкал, обзывал.

Я смотрел на мать с недоумением. Мне удивительно было слышать, что она не знает, что делать. Ей было тридцать пять лет, она была очень взрослая и опытная женщина, но при этом она не знала, что делать. Внезапно до меня дошло, что она ждала, что я – её пятнадцатилетний сын, которому нельзя гулять после девяти вечера, предложу ей решение, как правильно следует поступить со своей жизнью и жизнями двух детей. Особенно странно мне было от осознания того факта, что я могу что-то изменить, что моё слово может как-то повлиять на происходящее.

Между тем для меня ситуация была очевидна: нам было необходимо вернуться на Светлогорский проезд. Да, Игорь снова будет унижать меня и иногда бить, но зато мы будем знать, что нас ждёт впереди: у нас будут деньги на существование, потому что маминой зарплаты врача в ЦКБ едва хватало на то, чтобы содержать нас с Егором, а тётя Люда уже сделалась менее приветлива с мамой, – видимо, оттого, что мы бесплатно жили в квартире, которую она собиралась сдавать. Да, жизнь с Игорем была далека от того, что видишь в фильмах про семьи, где папа и мама – это именно папа и мама, и где дети-подростки устраивают конфликты на ровном месте без всяких на то причин. И Игорь был отнюдь не лучшим кандидатом на роль отца семейства, но, кроме него, у нас никого не было, – либо он, либо прозябание в неизвестности и нищете. Кроме того, Егор был его сын, и я понимал, что ребёнок должен жить с отцом. В отличие от меня, Егора никто не бил, ниоткуда не выгонял, и я знал, что его ждёт другая судьба, – он был родной и любимый сын.

Этот последний аргумент я и решил применить.

– А о Егоре ты подумала? – сказал я. – У меня, так уж вышло, отца нет. Никто в этом не виноват, но тем не менее это не нормально. Я действительно слегка придурковат и часто делаю плохие вещи. Но я думаю, возможно, если бы у меня был отец – настоящий отец, я мог бы вырасти нормальным человеком. И ты хочешь из-за того, что вы с Игорем один раз поссорились, лишить этой возможности своего младшего сына? Возможно, Игорь одумался и понял, что был неправ. Ты всегда успеешь уйти. Но не отнимай у Егора возможность вырасти нормальным человеком.

– А как же ты? – спросила мама.

– А меня всё устраивает, – ответил я.

Разумеется, это было неправдой. Но та жизнь, которая была у нас до этого, шла по понятным мне правилам. Неизвестность пугала намного сильнее.

– Так что же, – осторожно уточнила мама. – Ты хочешь вернуться?

– Однозначно.

Когда мы вернулись с прогулки по Крылатским холмам, у дома нас ждали Игорь с Егором.

– Здорово! – сказал он, протягивая мне руку.

Он впервые протянул мне руку с тех пор, как я уехал с Ленинского проспекта.

– Здравствуйте, – я пожал его огромную ладонь.

Мама тем временем взяла Егора и пошла с ним в сторону детской площадки.

– Слушай, я тут подумал, – сказал мне Игорь. – Я был неправ. Нам с тобой нужно пересмотреть формат отношений.

– Меня вполне устраивал тот формат, который был, – ответил я.

Говоря это, я имел в виду, что пусть уж лучше всё вернётся к тому, что было на Светлогорском проезде, чем так, как есть теперь. Но Игорь, вероятно, иначе понял мои слова.

– Нет, Вась, – он впервые за много лет назвал меня по имени. – Так неправильно общаться. Люди, которые живут одной семьёй, не должны так общаться.

– Ну, если вы так считаете, – произнёс я, надеясь, что он обратит внимание на это «вы», как восемь лет назад, когда пытался научить меня говорить ему «ты».

– Конечно. Давай научимся принимать друг друга, – предложил он.

– Хорошо, – согласился я.

– Мир? – он снова протянул мне руку.

– Да, – пожимая руку отчима, я вспоминал, что даже худой мир лучше хорошей войны.

– Теперь у нас всё будет по-другому, – пообещал он. – И мы будем жить как одна семья.

Я знал, что это неправда. Я понимал, что он никогда не примет меня как родного, что Егора всегда будут любить больше, а я просто буду «висеть на балансе», как однажды сказал про меня мой отчим. Но вместе с тем я был рад, что мы вернёмся на Светлогорский проезд, я смогу ходить в школу пешком и путь этот будет занимать всего пару минут, что у меня снова будет своя комната, где я смогу сидеть где угодно, хоть на кровати, и что какое-то время я смогу спокойно ходить в душ и обедать в кухне вместе со всеми.

Чтобы окончательно консумировать воссоздание нашей счастливой семьи, мама с Игорем отправили меня учить английский язык. Конец июля и август я провёл в городке Истборн в графстве Сассекс на юге Англии. Впервые в своей жизни я оказался на полтора месяца оторван от надзора взрослых. На деньги, которые у меня были (дядя дал мне две тысячи фунтов), я ездил в Лондон, Оксфорд, Виндзор, Гастингс и Брайтон, обедал, покупал всякие мелочи, алкоголь и сигареты.

На берегу Ла-Манша (британцы до сих пор упорно называют его Английским каналом), в компании однокурсников я попробовал марихуану. Не могу сказать, чтобы я почувствовал хоть что-то из того, о чём мне взахлёб рассказывали товарищи. То ли дело было в качестве продукта, то ли просто не взяло, так или иначе, я удовлетворил свой интерес и констатировал, что это дерьмо на меня не действует.

После возвращения с туманного Альбиона я ощутил себя куда более самостоятельным. В первую очередь, я понял, что вполне могу обходиться без взрослых. Во-вторых, я начал курить. Денег у меня было мало, поэтому я покупал сигареты More, – пачка стоила всего девять рублей, но я знал магазин, где они продавались за восемь. Чтобы тратить на курево меньше денег, я покупал крепкие сигареты, – от них я чувствовал насыщение никотином намного сильнее.

В сентябре я последовал совету дяди и пошёл в Школу Юного Журналиста – курсы при журфаке МГУ, где когда-то учился Гриша. Когда я впервые перешагнул порог дома на Моховой, увидел мраморную лестницу факультета и под пристальным вниманием Ломоносова, взиравшем на меня с гигантского портрета, взошёл по её ступеням, я осознал, что буду учиться именно здесь. На протяжении первого полугодия десятого класса я исправно ходил на все лекции и семинары.

Наши добрые отношения с Игорем продержались недолго. Они снова дали трещину уже в октябре, когда мне позвонила мама и попросила забрать Егора из школы (он пошёл в первый класс и оставался на продлёнке, пока за ним не придут родители). Поскольку образование сына было важно родителям, его отдали не в школу у дома, где учился я, а в гимназию, и где она находится, я не знал. Потому я спросил у мамы, как можно туда добраться.

– Позвони Игорю, он расскажет, – ответила мама.

Я позвонил Игорю, объяснил, что мама просит забрать брата из школы, и спросил, как её найти.

– Я сам его заберу, – сказал отчим и повесил трубку.

Как оказалось, мама обещала Игорю, что заберёт Егора из школы, и, когда я звонил Игорю, он был уверен, что ребёнка заберёт жена, – уж не знаю, почему он пришёл к этому выводу и что заставило его сказать мне, что он сам заберёт сына из школы.

Так или иначе, через полтора часа, когда он приехал домой, то обнаружил, что ни жены, ни ребёнка нет дома.

– А где Егор, я не понял? – спросил он меня.

– Так вы же сказали, что заберёте его.

– Тебе мама звонила?

– Да.

– Что она сказала?

– Она просила забрать Егора.

– Где он? Где мой сын?

– В школе.

– Что он там делает?

– Ждёт, наверно.

– Ах он ждёт? Из-за тебя, пидораса, мой сын уже несколько часов ждёт, когда его заберут, и думает, что его бросили и о нём забыли. Ты ёбанный хуесос, который вообще ни о ком, кроме себя, не думает.

Я не успел ничего ответить, потому что он вышел из квартиры, хлопнув за собой дверью.

Когда он вернулся, я решил разрешить недоразумение и, дождавшись, пока Игорь пойдёт на кухню как на нейтральную территорию пошёл туда же.

– Игорь, давайте с вами разберёмся, что случилось, – попытался объяснить я.

– Пошёл ты на хуй, – вежливо ответил он и вышел из кухни, хлопнув дверью так, что стёкла в ней едва не разбились.

Спустя пару месяцев нелепой игры в дочки-матери наши отношения с отчимом вернулись в привычное русло: мне вновь нельзя было мыться, появляться на кухне, когда Игорь был там, и заходить в любую комнату, кроме своей. В целом, ничего нового, я знал, что это случится, когда заключал свой пакт «Василия-Игоря». И это в любом случае было лучше, чем жизнь в Крылатском.

Да и жить на Светлогорском проезде мне оставалось недолго. Я хотел поступить на журфак. Пока я учился на курсах в десятом классе, то по совету дяди Гриши нашёл себе репетитора по английскому. Занятия проходили дома у преподавателя: англичанка жила недалеко от меня, в Митино, и доехать до неё я мог за полчаса – сорок минут. В то же время литературу у меня вела легендарная Татьяна Спартаковна Алексеева, одна из самых ярких преподавателей литературы в этой части Вселенной. И потому дважды в неделю я ездил на Бабушкинскую, где она жила: стоило мне перешагнуть порог её квартиры, я немедленно попадал в наполненный смысла мир грёз и возмущений, тяжёлых мыслей и непревзойдённого юмора: здесь звонким дождём встречал меня Пушкин, а Лев Николаевич строго смотрел из-под нахмуренных бровей, Грибоедовские герои оживали в своём великолепии, а поручик Лермонтов раздражал своей напыщенностью, – именно в этой квартире я напитывался мудрости и шарму столетия девятнадцатого. Она была очень дружна с дядей Гришей и потому согласилась сделать доброе дело и подготовить меня к поступлению. Русский язык мне помогала учить старая учительница дяди Светлана Владиславовна Светана-Толстая, – мы занимались с ней прямо на Девятинском.