Ничего святого

– Что дальше? – спросил я, когда мы выходили.

– Какие-то планы? – уточнил дядя.

– Завтра в школу.

– Отпросишься.

– Это вряд ли.

– Тогда я тебе выдам индульгенцию.

– Договорились.

– Хочешь в кино? – спросил дядя.

– А что там идёт?

– Всякая хрень.

Мы шли мимо билборда с рекламой последних спектаклей мюзикла «Кошки».

– Хочешь на Уэббера? – предложил он.

Я согласился.

В тот день я остался у дяди.

Утром я проснулся в восемь тридцать утра – в панике и холодном поту. Сначала я не мог понять, отчего мне так страшно, потом вспомнил, что сейчас начнётся первый урок, а я не только не в школе, но за несколько километров от неё. Вспомнив об «индульгенции», я постарался успокоиться, но тревожное чувство не проходило. Я услышал, как дядя выходит из своей спальни в кухню, – обычно он вставал в полдень, однако в этот день, видимо, были дела. Постаравшись отвлечься, я вспомнил вчерашний мюзикл и уснул.

Когда я встал, Гриша стоял на кухне возле плиты, где варился крепкий кофе, без которого мой дядя не мог представить себе начала нового дня. Судя по его виду, он тоже только встал. Было около полудня. Я вышел в кухню, поздоровался. Гриша угрюмо кивнул. Я выглянул в окно: во дворе стояла церковь, ещё недавно она была вся в строительных лесах, а теперь снова сияла, как новая.

– Смотри, церковь отреставрировали, – сказал я, чтобы нарушить молчание.

– Я видел, – сказал дядя, снимая кофе с плиты. Он подошёл к раковине, поставил турку на её край, потом сделал шаг в сторону двери и сообщил: – Бабушка умерла.

И вышел.

Мне много раз доводилось слышать рассказы об утрате самых близких людей: в них полно болтовни о чувстве пустоты, моментально заполняющем человека, об апатии, охватывающей скорбящих, об осознании несправедливости Смерти, забирающей лучших из нас, и тому подобных ничего толком не значащих фраз.

У меня нет оснований не доверять этим рассказам, однако, я в тот момент не чувствовал ничего, кроме собственной вины.

Я ещё не успел осознать всю трагедию произошедшего. Я понимал, что произошло нечто ужасное, что дядя в бешенстве, а стало быть, я виноват в трагедии, постигшей нашу семью. Я сразу понял, в чём именно заключается моя вина: я слишком мало внимания уделял бабушке, редко звонил ей, редко её навещал. В последнее время мы с ней виделись очень редко. Разумеется, были сдерживающие факторы в виде мамы и Игоря, но я прекрасно понимал, что, в случае если бы действительно хотел, я вполне мог бы найти способ видеться с бабушкой раз в неделю.

Возможно, если бы я чаще навещал её, она не постарела бы настолько быстро, ведь после смерти моего отца смыслом жизни бабушки было моё воспитание. До девяти лет я жил с ней под одной крышей и впитывал всё, что она рассказывала. Бабушкины истории всегда были увлекательны и интересны, всякий раз я слушал её очень внимательно, но, к сожалению, недостаточно часто. Что бабушка не успела мне рассказать, – увы, теперь я никогда не смогу узнать. Единственное было очевидно, что она собиралась отдать мне книги, которые столь самоотверженно спасала от пожара.

Но о книгах я тогда не вспоминал.

Я думал о том, что ужасно провинился, разгневал дядю и теперь он убьёт меня, – ведь это из-за меня бабушка умерла.

Но дядя Гриша меня не убил. Он скрылся в спальне, потом зачем-то вернулся на кухню, достал сигареты и закурил. Не говоря ни слова, я протянул руку к пачке, – там оставалась последняя сигарета, но я всё равно взял её. Дядя протянул спички: достав одну из коробка, я отметил, что руки не дрожат, – я был абсолютно спокоен. Чиркнув головкой по коричневой полосе, я наблюдал, будто в замедленной съёмке, как из серы и кислорода под действием трения рождается пламя. Острый запах ударил мне в нос. Я поймал себя на мысли, что бабушка, надеюсь, будет избавлена от этого запаха там. Мысль была до того отвратительная, что я почувствовал отвращение к самому себе. Думаю, если бы я её озвучил, дядя немедленно вышвырнул бы меня с балкона. На секунду я даже подумал: а может, так и следует поступить? В конце концов, всё это именно из-за меня. Может, будет лучше, если я тоже перестану существовать? Правда, в отличие от бабушки, моя смерть никого бы не опечалила: бабушка умерла и будет рада приветствовать меня на том свете, Игорь с мамой будут просто счастливы, дяде Грише, как и одноклассникам, наплевать… Так, собственно, чего мне стоит сделать один шаг с балкона?.. Все эти мысли пронеслись в голове за долю секунды. Затем я отогнал их к чёртовой матери и взглянул на дядю, – он смотрел мне в глаза. Спохватившись, я сделал на лице скорбно-сочувственное выражение. Не то, чтобы я не любил бабушку, – только одного человека в мире я любил столь же сильно. Но известие о её смерти не потрясло меня так, как я думал. Во-первых, дядя Гриша накануне подготовил меня к худшему, и я допускал подобный исход. Во-вторых, бабушкина смерть не стала такой трагедией, которой я ожидал. За пятнадцать лет я много раз думал о том, что никто не вечен, все люди смертны, каждый когда-то умрёт (ну, возможно, кроме меня), и даже дядя Гриша, даже бабушка однажды покинет меня. Я понимал, что это произойдёт, глядя, как бабушка стареет, я понимал, что этот час приближается, я не знал, как и когда это произойдёт, и всё же я много раз думал, что однажды это случится, и не мог представить, что же я буду делать. Я ждал, что внутри меня разорвётся водородная бомба, что я от горя начну рвать на себе волосы, а слёзы смешаются с кровью, которая польётся из глаз, когда я выцарапаю их, чтобы хоть немного заглушить сердечную боль. И вот, приходит день: бабушки не стало. А я преспокойно сижу на кухне в Большом Девятинском переулке и курю дядины сигареты, нагло глядя ему в глаза.

Честно говоря, слов не хватает передать всю полноту отвращения, которую я в тот момент испытал к самому себе. Сигаретный дым наполнил мои лёгкие, и я глубоко затянулся, затем выдохнул обильное облако густого серого дыма. Дядя продолжал смотреть мне в глаза: в его взгляде я прочитал бешенную ярость, вызванную бессилием что-либо изменить. Он видел много смертей: в Чечне, в Косово, на Ближнем Востоке, но вот умерла его мать, и… и ни о каких «и» больше не было речи.

Мне было жутко находиться с дядей в одном помещении. Чтобы как-то разрядить обстановку я произнёс:

– Когда?

И тут же констатировал собственный идиотизм. Какой глупый вопрос! Когда! Какая разница! Какое значение имеет, когда это произошло?! Важно то, что бабушки больше нет, – она умерла, перешла в прошедшее время, и, когда бы это ни случилось, значение имеет лишь то, что это уже произошло.

Тем не менее дядя ответил хриплым голосом:

– Сегодня… в восемь тридцать утра… сердце остановилось.

Дядя затянулся сигаретой, пепел при этом упал ему на колени, однако он не заметил.

Я отчего-то понял, что дядя просто повторяет слова, сказанные ему врачом по телефону. Просто ретранслирует услышанное, никак не изменяя форму подачи, чтобы не пропускать эти слова через себя.

«Как будто то обстоятельство, что он не скажет о смерти своими словами, сможет её отменить», – подумал я.

В этот момент я захотел взять и со всего размаху съездить себе по морде.

Разумеется, не хочет пропускать через себя! Это же, чёрт возьми, бабушка! Господи, какое кощунство только что пришло мне в голову. Я вновь устыдился неосторожных мыслей, которые постоянно приходили мне в голову. Что бы я ни думал, всё было как-то не к месту, слишком плоско, буднично, в этом не было ничего торжественного. И даже когда в церкви под окном зазвонили колокола, я не увидел в этом некоего тайного знака, последней дани уважения бабушке, – колокола звонили каждое утро и никак не могли быть связаны с её кончиной.

Более всего мне было удивительно то, что я не чувствовал чего-то особенного. Бабушка умерла, но ничего, казалось, не изменилось: мы с дядей Гришей сидели на кухне, за окном звонили колокола, охранники у американского посольства, как всегда говорили о чём-то своём, машины въезжали на территорию Белого дома, над ним как всегда развивался флаг, цвета которого Пётр Первый позаимствовал у голландцев.

Бабушка умерла, но мир продолжал существовать.

И это было… поразительно… нет: уму непостижимо!

Бабушка для меня была неким непреложным элементом этого мира, неотъемлемой его частью, без которой Вселенная не могла обойтись. С самого начала моей жизни (то есть, с начала эры Василия Скуратова) всегда утром вставало солнце, всегда на смену зиме приходила весна, и всегда была бабушка. Это был порядок вещей, установленный задолго до моего рождения, и я скорее бы поверил, что солнце не встало утром или что зима будет длиться вечность, но отсутствия бабушки в мире я просто не мог вообразить. И что же? Бабушка умерла, а мир не содрогнулся, не рухнул, не пришёл в отчаяние, мир даже не заметил трагедии, которая его постигла! Я знал, что люди рождаются и умирают, что каждому рано или поздно придётся упаковать чемодан с накопленным опытом и несколькими принципами, которые человек унесёт в могилу, – таковы правила игры, однако я не мог понять, как это могло произойти с бабушкой.

Я снова втянул в лёгкие дым, сизый и густой, как кисель.

В тот день я не пошёл в школу. Мы с дядей Гришей какое-то время посидели на кухне, затем он пошёл умываться (мне почему-то казалось, что он уже успел умыться, но, возможно, я не так понял).

Затем мы поехали в Пушкинский. Отдав должное Калеони и Давидам Донателло и Микеланджело, мы двинулись в сторону Греческого зала, однако я остановился у деревянной скульптуры плакальщика и взглянул на дядю. Тот кивнул, и мы направились к выходу. Зашли пообедать в какой-то ресторан, где выпили чаю. Прогулялись по Гоголевскому и через Новый Арбат вернулись на Девятинский.

Поднявшись в квартиру, дядя взял ключи от машины, и мы поехали на Светлогорский проезд.

– Ну и чем ты планируешь заниматься? – спросил он, припарковавшись у дома № 7.

– Не знаю, – я не совсем понимал, имеет он в виду грядущий вечер или всю мою жизнь. – Домой пойду. А ты?

– Надо доехать до Пироговки, – угрюмо произнёс он. – Но я не об этом. Ты определился, что будешь делать, когда закончишь школу?

Я покачал головой.

Мне было уже пятнадцать лет, а я ещё и понятия не имел, что мне нужно.

Пожалуй, в первую очередь нужно будет свалить из этой дыры и больше никогда не вспоминать о существовании Игоря. Вот главная перспектива, которую я наметил себе. Однако, чем заниматься? Как зарабатывать? Что мне было бы интересно делать? На эти вопросы я ответить не мог.

– Я мог бы предложить тебе пойти по моему пути и стать журналистом, однако не знаю, насколько это правильно с моей стороны, – произнёс дядя.

– Почему?

– Потому что ты сам должен решить, чего хочешь от этой жизни. Только ты её проживёшь, и будет глупо сделать это по чужому совету. Миллионы людей пытаются жить по примеру Христа, не осознавая, что являются лишь подражателями.

– Но ведь они стремятся возвыситься через это, – возразил я. – Иисус, в конце концов, был сыном Божьим.

– И в то же время он был смертным человеком.

– Но он воскрес, – заметил я.

– А перед этим умер… – дядя осёкся. Мы оба вспомнили о бабушке и подумали о том, что она не воскреснет. – Как бы то ни было, Иисус прожил жизнь так, как считал нужным. Он прожил её праведно, и многие пытаются сделать то же самое. Однако Христос прожил свою жизнь и проследовал своим путём. Остальные лишь подражатели.

– Но если этот путь – истинный и ведущий к спасению?

– Спасению от чего?

– От Страшного суда?

– А что есть Страшный суд? Кого и по каким критериям там будут судить, ты знаешь? – спросил дядя. – Не может ли статься, что на Страшном суде с человека спросят за его дела, его жизнь и его взгляды? Это непросто – пройти по намеченному пути и не оступиться. Однако намного сложнее проложить собственный путь и следовать ему, зная, что он – единственно верный.

Я кивнул.

– Как бы то ни было, – продолжил дядя. – Если хочешь поступить на журфак, я могу помочь тебе поступить в Школу Юного Журналиста.

– Что это?

– Нечто вроде подготовительных курсов. Поскольку ты мой племянник, а я в своё время многое сделал для факультета, на курсы тебя примут бесплатно, если, конечно, ты сдашь вступительные экзамены.

– То есть, чтобы поступить на курсы, которые должны помочь тебе поступить в университет, нужно сдать экзамены? – уточнил я, хотя эта идея отнюдь не казалась мне лишённой здравого смысла.

– Эти экзамены достаточно просты, и, если ты не законченный идиот, ты поступишь.

– Хорошо, – кивнул я. – А когда нужно их сдавать?

– В сентябре. Так что у тебя куча времени, чтобы подумать и подготовиться, если решишь пойти в ШЮЖ.

– Спасибо, – поблагодарил я.

В машине повисло неловкое молчание. Закончив перекидываться словами, которые сейчас не было необходимости произносить, мы оба поняли, что думаем об одном и том же. Тем не менее дядя улыбнулся и сказал:

– Ладно, иди.

Мы попрощались, я пошёл домой, а дядя выехал из двора. Мне предстояло вернуться в дом, который я уже начинал ненавидеть, в то время как дядя Гриша отправился в больницу, где была бабушка… Ему предстояла беседа с врачом. Поднимаясь в лифте, я думал, что он должен непременно выбить из этого засранца душу за то, что он не смог спасти бабушку… хотя, с другой стороны, что тот мог сделать?

Войдя в квартиру, я ощутил, что здесь уж точно ничего не изменилось: мама по-прежнему будет срывать на мне свою злобу, когда что-то её разочарует, а Игорь просто продолжит методично унижать меня, как всегда. Никому не было дела до того, что я потерял бабушку, что из моей жизни ушёл самый дорогой человек. Это не остановит их от того, чтобы сделать мне больно.

Таков был мой неисповедимый путь в венце терновом.

В минуты отчаяния, когда мне становилось совсем тяжело, я ехал к бабушке, и мы с ней могли подолгу разговаривать, я рассказывал свои скучные новости (ни словом не упоминая о своей жизни в семье Игоря), а бабушка внимательно слушала и отвечала. Возможно, она была единственным человеком, которому было интересно, как у меня дела, который любил меня за то, что я – это я. В последнее время я стал уделять ей намного меньше внимания, возможно, из-за этого она почувствовала себя ненужной и умерла.

Мне было так стыдно, так мерзко и одиноко, что я уже хотел взять телефонную трубку, позвонить ей и сказать, что приеду. И когда уже взял в руки телефон, понял, что на том конце провода больше никого нет. Она больше никогда не ответит мне, не воскликнет радостно «Васенька!», не расскажет историю и не отведёт меня в театр. Я больше никогда не смогу с ней поговорить.

И в этот момент, когда я по привычке хотел пообщаться с бабушкой, – до меня наконец дошло, что на самом деле случилось.

Лишь два раза в своей жизни я плакал так горько и так долго.

И никогда больше не смогу чувствовать такой сильной боли и пустоты.

Бабушки больше не было.

Как же так могло произойти? Как Бог, если он существует, мог допустить такое? Бабушка была самым добрым, самым светлым человеком, которого я встречал. Почему же именно она? В тот момент я проклинал Бога за его малодушие. Вдруг мне пришло в голову: как смею я гневить Его в своём горе? Но мне было всё равно. Какой смысл стараться не обидеть Бога, когда происходят такие вещи? Что он сейчас может сделать? Убить меня? Да и чёрт с ним! Убить самого дорого мне человека? Он уже утром это исполнил. Превратить в ад мою жизнь? И так почти удалось.

Внезапно я осознал, насколько жалко выглядят люди, преклоняющие колени в молитве. Для чего они это делают? Если бы я вчера помолился, бабушка бы не умерла? И если бы умерла, несмотря на молитву, что бы я тогда сказал? – Что на всё Божья воля, что пути Его неисповедимы? Ну а зачем тогда вообще молиться? Если на всё Божья воля, какой смысл пытаться навязать ему собственную? Для чего, в принципе, просить Бога о чём-либо?

И в этот момент всё стало ясно. Именно в тот день мои отношения с Богом определились окончательно. Когда меня спрашивают, верю я или нет, я говорю, что я атеист. Я не отрицаю существования Бога, будь то Иисус, Яхве, Аллах, Амон Ра или Один. Вполне возможно, все эти ребята живут где-то к северу от Земли и наблюдают за нами, возможно, это разные воплощения одной сущности. Возможно, это не сущность, а чистая энергия, – почему нет? Эта высшая субстанция, которую люди для простоты называют Богом, судьбой или кармой, вполне имеет право на существование. Я даже не отрицаю, что она как-то влияет на жизнь людей, особенно, если они в неё верят. Эта субстанция даёт им силы и надежду на обретение высшей гармонии после смерти. Но дело в том, что мне в этой истории противны две вещи. Во-первых, я не хочу обретать гармонию и счастье после смерти. Во-вторых, какой бы могущественной и великой ни была сила, которой поклоняются миллионы, я никогда не признаю её выше себя, никогда не дам ей права руководить моей судьбой и определять моё бытие. Я не склоню колени перед Богом потому, что не признаю за ним права вершить мою судьбу, и именно по этой причине я не являюсь его рабом, а он не имеет надо мной власти.

На следующее утро я как ни в чём не бывало отправился в школу. Здесь тоже ничего не изменилось: те же ребята, те же уроки, те же шалости учеников и те же неизменные комментарии учителей: «А голову ты дома не забыл?», «Кто там разговаривает на Камчатке?», «Кто знает ответ? Лес рук прямо!».

Осознание того, что смерть бабушки не перевернула устоявшегося уклада школьного распорядка, подтолкнула меня к ощущению, что смерть меняет бесповоротно жизнь только одного человека – того, кто умирает. Для всех остальных она является лишь определённой (иногда основополагающей) вехой в длинном коридоре глупостей и ошибок, который мы оптимистично называем Жизнь.

Боль скребла моё сердце, словно сырная тёрка, каждый день выскребая всё новые и новые воспоминания о моём счастливом и беззаботном детстве на Ленинском. Я вспоминал, как мы с бабушкой ходили в Нескучный сад, как гуляли по центру города, как ходили в театры, как она рассказывала мне о древнегреческих богах и героях, о римском сенате и гладиаторах, о Карфагене и гуннах, как она читала мне книги и учила читать меня самого. Каждое воспоминание, порою давно забытое, возникало в моём сознании внезапно: когда я шёл в школу, сидел на занятиях, мыл руки или завязывал шнурки, – тысяча обыденных вещей внезапно обретала смысл, когда я вспоминал, что любое моё действие, любой шаг пронизан теплотой сердца бабушки. Эти воспоминания всякий раз тоской отдавались в сердце от осознания того, что таких моментов не случится более никогда, и вместе с тем они согревали душу, поскольку напоминали мне о самом светлом, что было в моей жизни.

Время шло, и, несмотря на всю горечь утраты, я начал понемногу успокаиваться и приходить в себя. Поначалу я думал о бабушке непрерывно, затем научился сосредотачиваться на чём-то другом, потом вспоминал о бабушке в минуты, когда становилось грустно и одиноко (то есть довольно часто), а затем её образ возникал передо мной в те моменты, когда в голове не было никаких мыслей. Несмотря на то, что она умерла, через несколько недель я принял это необратимое обстоятельство, – она всё равно продолжала незримо сопровождать меня и присутствовать в моей жизни, словно ангел-хранитель. И от этого присутствия мне было тепло и спокойно, осознание того факта, что бабушка осталась в моём сердце, помогало мне смириться с утратой и глушило в нём боль.

Но никакая боль не длится вечно, и даже это начало постепенно сходить на нет.

Девятого мая 2006 года я поехал на Поклонную гору, – в начале дня мы с Филиппом и Женей Симоновым поздравляли ветеранов с Победой и благодарили их за мир, в котором мы живём, потом ребята уехали, а я остался слушать концерт, – в тот день на Поклонке играла группа «Отпетые мошенники» и пела популярная в то время певица Юлия Савичева, которая не так уж давно скрипела из каждого телевизора и радиоточки, а теперь о её существовании вспоминают лишь самые преданные поклонники, которые по совместительству являются её близкими. Но вечер не обошёлся и без главного героя Поклонной горы – великого эстрадного певца Олега Газманова, которому уже тогда давно было пора уйти на покой, но, судя по всему, он ещё долго будет радовать россиян своим раскатистым голосом.

Как настоящий патриот я не мог держать в себе любовь к Родине и потому купил у какой-то девушки российский флаг, видимо, в честь праздника, пускай над Рейхстагом и водрузили другое знамя, да и было это не девятого мая. А в целом – какая разница? Было бы странно, если бы в почитании подвига советского народа мы стремились к немецкой педантичности, в точности соблюдая даты. День Победы – это наиболее актуальное подтверждение могущества нашей страны, он роднит всех патриотов, вне зависимости от их убеждений и точки зрения, этот день позволяет почувствовать себя частью чего-то значительного и светлого, – ведь, если Гитлер был воплощением зла, победить его могло только добро, не так ли?

Для подтверждения силы своих светлых патриотических чувств я шёл, размахивая триколором во все стороны, пока случайно не задел древком по шлему какого-то омоновца. Он выхватил у меня флаг и сломал древко об коленку.

– Что вы делаете? – возмутился я.

– Держи, – ответил он, протягивая мне флаг с отломанным древком.

– Да как вы смеете?

– Покалечишь ещё кого, – сказал омоновец.

– Это частная собственность! – не унимался я.

– Иди давай, – он легонько толкнул меня в плечо.

Я вспыхнул и бросил флаг ему прямо в лицо.

– Да и подавитесь им!

Омоновец лишь пожал плечами, а я пошёл к сцене.

Внутри клокотало недовольство и чувство проколотого патриотизма. Когда я проник на площадь, переполненную людьми, половина которых толкалась локтями, пытаясь пробиться к сцене, патриотизм несколько отступил, но стоило на сцену выйти Юлии Савичевой, комуфляжные штаны которой так по-военному прочно сидели на крепких бёдрах, я ощутил патриотизм совершенно иного рода: тот патриотизм, который мужчина может ощущать по отношению к женщине.

Ну а когда на сцену вышел лучший друг всех офицеров, я ощутил какое-то новое чувство, – словно я был не я, не Василий Скуратов, но русский, россиянин, гражданин Великой страны. Василий Скуратов сам по себе не имел никакого значения, но чувство принадлежности к этой великой, могущественной державе давало мне чувство спокойной гордости и наполняло мой дух верой в себя и любовью ко всем вокруг – таким же русским людям, как и я. Коллективная и бессознательная свобода сияла в нас, заставляя в унисон звучать сердца.

Когда концерт закончился, и я уже шёл в сторону станции метро Кутузовская (метро Парк Победы, было, как всегда, закрыто в День Победы), мне позвонила мама.

– Ты где? – спросила она.

Я прикинул в уме время: должно было быть около десяти вечера. Чтобы не получить порцию пиздюлей, я ответил:

– Я пытаюсь дойти до Кутузовской. Ты представляешь, метро Парк Победы закрыли, а тут такая толпа народу! – разумеется, я знал, что метро будет закрыто, но мне категорически не хотелось, чтобы ремень разрушил мою внутреннюю гармонию этим вечером.

– Ты домой собираешься ехать? – спросила мама.

– Да, конечно.

– Не надо. Поезжай к Грише – это ближе и так будет лучше.

– Хорошо, как скажешь, – ответил я.

– Завтра, перед тем как соберёшься ехать в школу, позвони мне, – продолжала она. – Домой не заходи.

– Ладно, – произнёс я. Мне очень хотелось спросить, случилось ли что-то, но я не спросил: во-первых, я и так понимал, что что-то случилось и мама мне об этом расскажет завтра, во-вторых, я был так рад от того факта, что мне не нужно ехать домой и можно остаться у дяди, что больше меня ничто не интересовало.

Мне повезло: Гриша оказался дома. Я не стал вдаваться в подробности, почему приехал к нему, и, поскольку он действительно жил намного ближе к Парку Победы, вопросов у него не возникло. Я с восторгом рассказывал ему о том, как провёл День Победы, и видел в его глазах ироничную усмешку.

– Что такое? – наконец спросил я.

– Ты знаешь, слушать всякий говнопопс в компании пролетариата – это твоё дело, но можно потратить время с большей пользой, – ответил он.

– Почему сразу говнопопс? – возмутился я.

Мне было неприятно оттого, что он столь свысока характеризовал исполнителей, вызвавших у меня такой чистый и искренний восторг.

– Ну а что такое этот твой Газманов? – улыбнулся дядя. – Великий певец, что ли? Про офицеров спел? В отличие от большинства наших эстрадных певцов, он хотя бы сам её написал, но сам текст-то, Вася. Это же не поэзия.

– Как не поэзия? – вскипел я. – «По натянутым нервам я аккордами веры эту песню пою» – неужели это не поэзия?

– Поэзия не бывает коньюктурной. А здесь – чистой воды панегирик ратникам родины, – я хотел поспорить, но Гриша опередил меня: – Хочешь слушать – это твой выбор. Ты сам решаешь, на что тратить свою жизнь. Но просто подумай, стоит ли оно того.