Превратности Фортуны

– Может, это как середина урагана? Вокруг огненная буря, а в центре тишь да гладь?

– Это не объясняет, почему там тоже теория вероятности идёт вразнос. Только по-другому.

– Техника выходит из строя сразу же, – кивнул он и положил на стол перед собой руки, соединив кончики пальцев. – Любую отдельную поломку можно объяснить случайностью. Однако никак не объяснить то, что каждая такая случайность происходит неизбежно, стоит технике лишь пересечь некоторую невидимую границу.

– Да-да, – покивал я. – С живыми организмами же как будто всё в порядке.

– Только люди с Зелёного уровня Ефросиньи не возвращаются.

– Но никто не знает почему. Может, там настолько хорошо, что они напрочь забывают всю свою предыдущую жизнь.

– Верно подмечено, – слегка улыбнулся сыщик. – Такое может быть. Но если на последствия Брахмастры всё это списать нельзя, то на что же можно?

– Есть много разных гипотез, но мне больше всего нравится гипотеза о проклятиях.

– Проклятиях? Ну-ка, ну-ка?

– В древних индийских текстах, таких как «Махабхарата», у слов есть магическая функция. Произнесение слов там – это некоторое действие, преобразующее реальность. Чуть ли не все сюжетные повороты «Махабхараты» построены на том, что кто-то кого-то проклял, и проклятие неминуемо воплощается в жизнь, так или иначе. Нет никакого способа ни отменить его, ни избежать. И вот нейрочипы на Ефросинье вернули эту давно утерянную способность людям, да только каким людям: участникам криминально-олигархических группировок, не сдерживаемых нормами морали и не отягощённых духовным развитием. Они принялись проклинать своих противников на чём свет стоит, совершенно не думая о последствиях. И очень скоро проклятий накопилось столько, что они начали входить друг с другом в противоречия. Но каждое проклятие обладает такой силой, что никак не может не исполниться. Проклятия как бы забивают гвозди в ткань пространства-времени, фиксируя события, которые обязаны случиться. Когда гвоздей становится слишком много, ткань между ними натягивается настолько сильно, что рвётся в клочья. Так разорвалась реальность на Ефросинье, что привело её к тому состоянию, в котором она пребывает сейчас.

– Интересная теория, – кивнул сыщик и неожиданно резко встал, прошёлся туда-сюда по кабинету. – Даже, быть может, объясняет эффект Буркина—Лукьяненко.

– Ну, – протянул я, – этот эффект – тоже одна из гипотез.

Сыщик подошёл ко мне, несколько поднавис надо мною и положил руку на плечо.

– Не стану ходить вокруг да около, – сказал он. – У нас есть совершенно достоверная информация: эффект Буркина—Лукьяненко – это ровно то, что наблюдается в Зелёном нутре Ефросиньи.

– Но откуда…

– Оттуда, что как минимум один человек смог посетить его и вернуться.

– Как? – я даже было привстал в кресле, но рука следователя на плече пресекла моё дальнейшее движение вверх. – Кто?

– Как и кто – это государственная тайна, – отрезал он. – Но не исключено, что ещё одним таким человеком станет Сурентий Шиванов.

В общем, мне поступило предложение: отправиться на Ефросинью, пропутешествовать в её Зелёное нутро, кое-что там забрать и вернуться с этим обратно. От предложения этого мне было не так-то просто отказаться – и я согласился. Дело было даже не в том, что в случае успеха миссии я избегаю чипирования, мне гасят жизненный кредит и платят солидную сумму сверху.

Дело было в том, что у меня наконец-то появлялась надежда раскрасить тусклую серость своего существования яркими цветами какого-то смысла. Думаю, всякий в начале жизни бывал погружён в пьянящий океан больших надежд на будущее, надежд, которые рождали щемяще-яркое обещание праздника, что неминуемо ждёт нас за горизонтом юности во взрослом мире. Того самого экзистенциального праздника, о котором говорил Егор-пророк и без которого ценность жизни стремится к нулю. Не берусь судить за всех, но мои юношеские надежды сгорели от тягостного столкновения с равнодушной действительностью, которая, разумеется, оказалась не тем, что я думал, и не тем, о чём я мечтал. От этих надежд остался лишь пепел, который время от времени мучительно стучал в моё сердце, требуя несбыточного.

И вот сейчас у меня появился шанс прикоснуться к великой загадке, познать, быть может, настоящее чудо. Если над Зелёным нутром Ефросиньи в самом деле властвует эффект Буркина—Лукьяненко, то я смогу своими глазами увидеть там всё то, о чём так много читал в древних индийских священных книгах. Я получил приглашение на такой экзистенциальный праздник, о котором в юности не осмеливался даже мечтать.»

6

Отложив распечатку, я призадумалась: что ещё за эффект Буркина—Лукьяненко? Поискала в Сети, но нашла только упоминания о каком-то ветхом романе за авторством двух человек с такими фамилиями, а ещё какие-то научные статьи. Первое было явно не тем, что нужно, доступ же ко статьям оказался платным. Тратиться на подобное я не собиралась, поэтому призвала на помощь нейросети, скормила им аннотации и названия статей, но даже так оказалось невозможным понять, о чём там речь. Ладно, решила я, узнаю у Перфидия, и продолжила чтение.

«Спустя месяц я уже был на борту планетолёта, который держал курс на Ефросинью.

Экипаж состоял из пятерых человек. Трое, включая меня, должны будут отправиться в Зелёное нутро Ефросиньи, остальные же двое – это пилоты, которые останутся на корабле ждать нашего возвращения. Планетолёт имел два жилых отсека, раскрученных вокруг его продольной оси для создания искусственной гравитации, и пилоты находились в одном, а мы трое – в другом, и дверь в тоннель, расположенный внутри соединяющей отсеки штанги, была всё время закрыта. Вероятно, дело было в том, что наша троица состояла из правонарушителей, пилоты же оказались здесь по долгу службы, и оттого не стремились с нами контактировать. Вероятно, опасались, что мы взбунтуемся, захватим корабль и скроемся в неизвестном направлении. Так что две неравные части экипажа во время путешествия были разнесены в пространстве на пару сотен с лишним метров, и потенциальный круг моего общения ограничивался двумя моими соратниками по предстоящей рискованной миссии: Корнелиусом Крепсом и Аделаидой Зориной.

Крепс являл собой коренастого человека, черты лица которого отличались такой же квадратностью, как и конституция его тела. До нашей экспедиции он служил в полиции, и оказался в экипаже оттого, что на почве ревности задушил свою спутницу жизни. Насколько мне известно, такие происшествия приключаются с полицейскими не так уж редко: сердечные волнения легко вырывают их буйный дух из оков рассудка, как ураган срывает с петель расшатанную обветшалую дверь. Они настолько привыкли к вертикали субординации, согласно которой младшие по званию безоговорочно подчиняются старшим, что земля уходит у них из-под ног при столкновении с непреодолимым неповиновением со стороны женщины, то есть существа, не обладающего званием вовсе.

Корнелиус всё время полёта посвятил беспробудному пьянству, при этом практически не снимал шлема и прочих приспособлений для погружения в виртуальный мир, в каковом, судя по ночным крикам и мелодичным свистам, предавался разнузданному веселью и пальбе из пистолета в потолок. Интереса к общению со мной и Аделаидой Корнелиус не проявлял, испытывая к нам явное презрение. Лишь в редких случаях он вторгался в наши беседы, жалуясь сбивчивым голосом, дескать, с каждым днём он падает всё ниже и, казалось бы, дошёл уже до самого дна, а снизу до сих пор никто не стучит. Собственно, во время одного из таких приступов пьяной искренности он и поведал о приведшем его на борт планетолёта прискорбном происшествии. Видя наши изменившиеся лица, он тут же с преувеличенным хмельным благодушием успокоил, что его уже чипировали, и вреда никакого он нам не причинит при всём желании. Принять же участие в экспедиции его толкнула крайняя нужда, возникшая в результате невозможности продолжать службу в полиции. К чести Корнелиуса стоит отметить, что перед самой высадкой на Ефросинью он собрался: обрёл бодрость и молодцеватость. Тогда я понял, что его манера проводить время в полёте не была каким-то там проявлением отчаяния, как мне показалось вначале, нет, это был всего лишь обычный для него способ отдыха.

Словом, с Корнелиусом общение моё свелось к минимуму, а вот с Аделаидой, пышнобёдрой миниатюрной девушкой весьма очаровательного вида, мы почти сразу нашли немало общих тем для разговора. Она оказалась начитанной и легко поддерживала беседу даже на тему древней Индии и её духовных учений. Тем сильнее было моё удивление, когда я узнал, что высшего образования у неё нет, а на Фортуне она подвизалась на поприще продажной любви.

– Чему же тут удивляться, – пожала она тогда плечами. – Конечно, я была бы рада не заниматься проституцией, но считаю, что это наименьшее зло. Умники с высшим образованием, которые работают на важных должностях, продают за деньги самое дорогое, что только может быть у человека: свой мозг, заставляя работать его во благо неизвестно чего. Мой же ум остаётся неприкосновенным, и я использую его для самого важного: духовного развития. Таким образом я свожу к минимуму все занятия, которые не ведут к спасению.

Вспомнив свои трудовые будни, я не нашёлся, как возразить. Разве что выразил сомнение, насколько подобный род деятельности совместим с обретением духовного спасения. В ответ Аделаида напомнила мне о знаменитой куртизанке Амбапали, которая покровительствовала Будде Готаме, подарила тому манговую рощу, а позже, оставив уже свою профессию по причине возраста, даже полностью пробудилась. Очевидно, судьба Амбапали моей спутнице импонировала чрезвычайно, и она явно проводила параллели между собой и древней гетерой. Для таких параллелей, впрочем, определённые основания существовали, ибо Аделаиду тоже можно было назвать куртизанкой. Работала она по исключительно высокой таксе с исключительно обеспеченными клиентами.

Понятно, что такая работа на Фортуне вне закона, но если держать связь с нужными людьми в нужном департаменте и регулярно платить дань, то всё будет в порядке. У Аделаиды этот порядок разрушила ссора с одним высокопоставленным клиентом, священником не последнего ранга, который хотел на ней жениться, но, получив решительный отказ, обвинил в воровстве и через свои связи в правоохранительных органах привлёк к ответственности. Ей предложили выбор: чип и навсегда забыть о своём ремесле, либо отправиться в экспедицию на Ефросинью, в случае успешного возвращения из которой она избежит чипа, а также всё равно оставит профессию, ибо не будет иметь недостатка в финансах. Аделаида призналась, что лишение привычного способа заработка она бы ещё перенесла, но никак не чип.

– Чем тебе так не нравится чип, раз ты готова отправиться туда, откуда никто не возвращался?

– С чипом это буду уже не я, – был ответ.

– Отчего же? Ну да, немного изменятся привычки: будешь чаще покупать те товары, производители которых проплатили рекламу на чип. Да, будет немного больше внимания к церковным нравоучительным передачам. Но разве твои привычки – это ты?

– Чуток там, чуток сям, – она недовольно поджала губы. – Годы с чипом сделают из меня другого человека. Я потеряю себя.

– Ты потеряешь себя через годы даже без чипа. Вспомни себя десять лет назад. Разве можно сказать, что ты осталась той же самой?

– Но нельзя сказать, что я совсем другая.

– Так и с чипом то же самое будет.

– Нет. С чипом изменения идут извне, а так они происходят изнутри.

– Думаешь? А как ты говорить научилась, откуда русский язык знаешь? Это же пришло извне, тебя научили другие люди.

Аделаида нахмурилась:

– К чему ты клонишь?

– Укажи на любую часть того, что называешь собой, проследи её эволюцию во времени – и выяснится: она возникла в результате воздействия совокупности внешних факторов. Плюс ещё физиологические причины. Но ты же не будешь говорить, что твоё тело – это ты?

Она замолчала, внимательно глядя на меня, а затем решительно тряхнула головой:

– Ты плетёшь паутину слов, будто паук, но сам попадаешь в их ловушку, словно муха. Если ты чего-то не можешь выразить словами, не можешь на это указать, то отсюда не следует, что этого нет. Просто оно выходит за пределы словесного описания. Мне не нужны никакие доказательства и аргументы того, что чип сожрёт меня. Я просто знаю это.

Я не стал развивать эту тему дальше. По правде говоря, она и мне была не слишком близка. Этот разговор я завёл больше для того, чтобы потрафить Аделаиде: я рассудил, что раз она так хорошо относится к Амбапали, то ей по нраву и учение Будды, в котором одним из краеугольных камней является понятие бессамостности. Но нет.

Во время дальнейшей беседы оказалось, что духовное спасение она понимала не в смысле буддийского освобождения, а в смысле слияния с предвечным Богом, который, сам будучи нерождённым, является причиной возникновения и существования всего остального. Я и сам склонялся к подобному видению концепции духовного освобождения.

В ходе наших бесед мы обсуждали и нашу экспедицию. Постепенно мы пришли к выводу, что я, очевидным образом, виделся организаторам нашего путешествия главным залогом его успеха. В прошлых путешествиях в Зелёное нутро Ефросиньи не принимали участие учёные. Оно и понятно, ведь учёные типично склонны к трусости, ибо посвящают свою жизнь не упражнениям духа для стойкости, но упражнениям ума для решения непростых задач. Взять хотя бы меня: я стремился на Ефросинью не вопреки страху, а благодаря оному: страху перед пустой жизнью.

Так что очень может статься, я буду первым религиоведом, специалистом по древней Индии, который посетит Зелёное нутро Ефросиньи. И потому есть все основания считать: наша экспедиция достигнет того, чего не смогли достигнуть экспедиции предыдущие. И по тому же, заключили мы с Аделаидой, были все основания перестать воспринимать моё правонарушение как случайное стечение обстоятельств, подозрения о чём были у меня и раньше. Да и была ли случайной та встреча с однокурсником в баре?

Мои же спутники, выходит, были необязательным приложением. Может, их добавили на всякий случай или чтобы мне не было скучно? Если для второго, то в том, что касается Аделаиды, они преуспели совершенно. Ясное дело, пытался я наладить с ней общение и более тесное, нежели просто беседы, но был остановлен холодным замечанием, мол, она не на работе, а даже и будь на таковой, денег у меня столько нет. От этого замечания я, конечно, расстроился, но не слишком, ибо беседы наши были для меня ценнее любого полового контакта.

В этих беседах незаметно пролетело время нашего пути, и вот настал день, когда мы достигли конечной точки полёта. Планетолёт вышел на орбиту вокруг Ефросиньи, где разогнался до скорости вращения астероида и пристал к одному из космических причалов, автоматика которого исправно работала, несмотря на полвека без обслуживания. Насколько я знал, причальные механизмы и электронику делают с огромным запасом прочности, и они, согласно информации в Сети, могут сохранять работоспособность не меньше тысячи лет. Впрочем, по понятным причинам этого никто никогда не проверял.

Затем планетолёт поднялся на несколько километров вдоль причальной шахты по направлению к оси вращения астероида, чтобы оказаться на поверхности цилиндрического слоя жилых уровней; точнее, уровней, которые когда-то были жилыми.

И, наконец, мы трое: я, Аделаида и Корнелиус – поместились в небольшой вездеход, я бы даже назвал его кроха-вездеход, который автоматика планетолёта выгрузила в порт Ефросиньи. Нас встретила тьма: со времён катастрофы освещения не было нигде, кроме Зелёного нутра, куда и лежал наш путь.

Здесь, пожалуй, стоит сделать отступление, иначе кому-то из жителей Фортуны маршрут наших перемещений может оказаться не вполне понятен. Разные астероиды заселялись в разное время, по разным планам, и во всей Солнечной не найти двух астероидов, организованных совершенно одинаковым образом. Ефросинья и Фортуна значительно схожи между собой тем, что у них обеих есть Зелёное нутро: уровень, отданный полностью растениям, которые поглощают углекислый газ и производят значительную часть продовольствия, иными словами, обеспечивают круговорот углерода. Устроены эти уровни растений тоже примерно по одинаковым лекалам: это цилиндрические слои толщиной около полусотни метров (то есть приблизительно такой же, как у жилых уровней), из которых убрана практически вся порода астероида, чтобы освободить место для растений. Однако, дорогие потенциальные читатели, как вы сами понимаете, совершенно полым такой слой сделать нельзя, должна оставаться связь с центральной частью астероида, чтобы обеспечить синхронное вращение всего небесного тела как целого. Поэтому сколько-то породы оставляется в качестве перемычек, обеспечивающих цельность астероида.

Дальше начинаются отличия: на Фортуне, как известно, эти перемычки расположены беспорядочно там и сям по всему Зелёному нутру без особой системы, ибо инженеры считали, что так будет достигнута максимальная прочность. Инженеры же Ефросиньи считали иначе: там перемычки организованы как восемь этаких стен, которые расположены параллельно друг другу на равном расстоянии и тянутся на полторы сотни километров от одного полюса астероида до другого, разделяя Зелёное нутро на восемь одинаковых частей. Эти рёбра обитатели Ефросиньи, сообразно своему происхождению, называли Хребты Дхармы, а области, на которые те делили Зелёное нутро, дишами, то есть сторонами света. Каждый Хребет имел толщину около пяти километров и не был одной сплошной стеной астероидной породы: внутри в шахматном порядке чередовались прямоугольники, заполненные породой, и прямоугольники пустые, в которых были обустроены общественные парки.

Отличается и расположение Зелёного нутра Ефросиньи.

Дело в том, что во времена заселения Фортуны среди учёных была популярна идея, дескать, растениям для их роста прекрасно подойдёт гравитация, равная половине земной: так они будут знать, в какую сторону расти, но сила тяжести при этом меньше стеснит их бурное развитие. Вероятно, к такому решению подспудно привела также и мысль о том, чтобы богатеи не заселяли Зелёное нутро, ведь при низкой гравитации нельзя жить постоянно без изрядного вреда для здоровья. Так что Зелёный уровень Фортуны расположили почти на сорок километров ближе к оси астероида, нежели жилые уровни.

При колонизации же Ефросиньи в моде было соображение, что земные растения чувствуют себя тем лучше, чем гравитация ближе к оной на Земле. Поэтому её Зелёное нутро находится значительно дальше от оси вращения астероида, чем на Фортуне, начинаясь сразу над пятнадцатым, самым верхним из жилых, уровнем, то есть представляет собой уровень шестнадцатый. Чтобы добраться до Зелёного нутра Ефросиньи не надо подниматься на сорок километров к оси астероида в вакуумном тоннеле на лифтовом поезде или персональном лифте. Достаточно воспользоваться обычными спиральными шоссе, которые пронизывают жилые уровни, отстоя друг от друга вдоль оси вращения астероида на десять-пятнадцать километров, и выходят ровнёхонько посредине какого-то из Хребтов Дхармы.

Цель нашего пути располагалась в дише Уттара. Именно там находилось то, что требовалось забрать и доставить на Фортуну. Планетолёт причалил в космопорте, который наиболее близко находился к нашему пункту назначения – и теперь нам предстояло проехать около полусотни километров по опустевшим жилым уровням Ефросиньи до нужного подъёма по спиральному шоссе к Зелёному нутру астероида. Затем пешком пройти через два общественных сквозь Хребет Дхармы – и попасть в диш Уттара, по которому надо будет проделать ещё около тридцати километров до цели.

Наше транспортное средство, управляемое автопилотом, негромко шелестело пластиковыми гусеницами, поглощая метр за метром мёртвого тёмного пространства. Свет фар вяз в густоте мрака, время от времени выхватывая из темноты то стены давно опустевших зданий, то брошенные машины и скутеры, то распростёртые на дорожном полотне человеческие скелеты в полуистлевших нарядах. Особенно жутко выглядели останки приверженцев синтетических вещей: на таких костяках одежда была практически целой. Мы знали, что на жилых уровнях Ефросиньи сейчас опасность нам не грозит: раньше чем через неделю пребывания здесь никто ещё не умирал. Но меня и – я был в этом уверен – моих спутников охватило ощущение давящей жути.

Временами фары высвечивали граффити на стенах, этих берегах, на которые людские волны агонизирующего общества выбрасывали осколки фраз и понятий, плававших в бульоне коллективного сознания в часы перед подступающей гибелью. Я прочитал одну из надписей: она была на санскрите, и её содержание можно было примерно перевести так, что даже те, кто рассказывал о бессмертии, теперь мертвы, и от них остались только эти рассказы. Это в лучшем случае, отметил я про себя, ведь об авторе надписи никакой истории не осталось. Впрочем, может, при жизни он о бессмертии ничего не говорил.

Корнелиус не выдержал и включил на звуковой системе музыку, выбрал какой-то список воспроизведения в духе «полицейской волны» – и салон заполнили неуместно-радостные песнопения о беззаботной жизни, которая если чем и омрачается, так разве что неразделённым половым влечением. От этих разудалых ритмов стало только хуже, жуть начала давить сильнее. Осознав свою ошибку, Корнелиус довольно быстро выключил звук – и снова воцарилась мрачная тишина, нарушаемая лишь тихим шелестом траков нашего крохи-вездехода.

Ситуацию спасла Аделаида. Она включила классическую инструментальную музыку: приправленный щепоткой клавишных аккордов плавный контрабас, воздушные ударные и тягучие духовые, меланхоличные, словно взгляд Бога сквозь пустоту космического пространства. Эта музыка, состоящая из мимолётных, как человеческая жизнь, звуковых рисунков, размывала и без того иллюзорную границу между нами и окружающим мёртвым пространством. Эта песня без слов говорила, что вы трое такие же мертвецы, как и миллиард погибших жителей Ефросиньи, только мертвецы ещё не проявленные; но и вам не дано избежать этого проявления, никому не дано, ибо так заведено испокон веку. Наши сердца принимали эту печаль, знакомую каждому человеку, – и жуть отступала, а окружающая темнота становилась чарующей, начинало казаться, что она скрывает сокровенные тайны Вселенной, которые нам вот-вот явятся.

– Что это? – спросил я.

– Лифт на эшафот.

Аделаида произнесла эти слова таким тоном, будто они всё объясняли. Мне же они не объяснили ничего, но я не стал расспрашивать подробности. Может, эти слова были не про музыку, но характеризовали нашу поездку. В любом случае я не имел ничего против нового звучания.

Корнелиус же, видимо, оценил сказанное Аделаидой. Или музыку. Или и то и другое. Во всяком случае, он коротко хмыкнул после её слов. И продолжил длить своё молчание. Молчали и мы с Аделаидой.

Так, без слов, под аккомпанемент задумчивых духовых мы ехали сквозь погружённые во тьму жилые уровни Ефросиньи. Каждый из нас был поглощён своими собственными предчувствиями и думами. Что касается меня, то я ничего особого не предчувствовал, лишь теснилось в груди, как поёт Егор-пророк, что-то такое вот лихое. Я вспомнил: стократно свят тот, у кого лежит в кармане то, что глазами не увидеть, мозгами не понять. Что меня ждёт в Зелёном нутре Ефросиньи? Услышу ли? Увижу ли? Смогу ли ухватить?

В конце пути по пятнадцатому жилому уровню наш кроха-вездеход вырулил на межуровневое шоссе и начал взбираться по спирали дорожного полотна вверх. Мы переглянулись: каких-то полтора километра по прямой отделяли нас от неизведанного, от места, из которого никто не возвращался. Кроме неизвестного информатора полиции. Да и был ли этот информатор? Уж не придумал ли его тот сыщик для успокоения нас?

Как на заказ из колонок аудиосистемы зазвучала одна из немногих быстрых композиций на игравшей пластинке: духовые неслись наперегонки с контрабасом и ударными, и вслед за ними разгонялся стук наших сердец.

Наконец кроха-вездеход остановился где-то в сотне метров от входа в Зелёное нутро и выключил двигатель. Дальше ехать ему не имело смысла, ибо все мало-мальски сложные механизмы, попав на Зелёный уровень Ефросиньи, начинают ломаться, собирая своими искусственными телами все самые невозможные и редкие поломки. Теория вероятности сходит с ума, словно вокруг парочки датских придворных, у которых монеты вечно выпадают орлами вверх.»