скачать книгу бесплатно
А потом выяснилось, что я беременна. Тут пришлось завязать с пьянками. И он тоже завязал, то ли просто за компанию, то ли потому, что слишком часто уже не в себе бывал. Так ведь можно было и окончательно двинуться. Может, он и понял это. Но с пьянками-то я завязала, а вот с мужиками – нет, если говорить правду. Идиотка, да? Выпила просто. Да и к лучшему. Что скрывать-то. Хочу, чтобы ты знал. А потом мы поженились, сами не зная зачем. Ну, беременность, конечно, повод. Что люди скажут и все такое. Для него-то не беременность была причиной. Он все же любил меня. Я в этом уверена. А для меня – уже не знаю. Да не вышла бы я за него, за психа и тряпку! Чего лукавить!
Потом он подсел и на курево. Прекрасно придумал. Да он всегда был оригинальным. Завязал с выпивкой и взялся за другую гадость. Хотя, если подумать, как было не взяться?..
Но я отвлеклась. Папа твой вклинился в мои мысли. Как в мою жизнь когда-то. Много пишу, обо всем и сразу. Ты если не хочешь, и не читай. Выброси просто. Но раз уж я решилась, так буду писать, пока пишется.
Опять прописную истину скажу, но красота – сложная штука. Я была красива и всегда это знала. Я рано поняла, что могу действовать на мужиков так, что они начинали дуреть, буквально с ума сходить. Холостые, женатые, какая разница. Помню, как парень моей подруги запал на меня. Думаешь, меня остановило то, что она моя подруга?..
Боже, зачем я тебе это рассказываю? Ты винишь меня в смерти отца. Я знаю, что это так. Но он никогда не мог меня удержать. Настоящий мужик найдет способы. И время найдет. И деньги найдет. Ну, а раз не может найти, какой это, к черту, мужик? Вот так. Поэтому и были другие. А он страдал да страдал вместо того, чтоб дело делать. И, в конце концов, выпрыгнул из окна. Я давно оттуда переехать хотела и говорила ему постоянно. И район идиотский, и дом, и высоко. Так он как специально все медлил. Успеем, говорит, только недавно сюда въехали, да и Толе опять школу менять. Ничего не скажешь, успел. Успел из окна выпрыгнуть. Лучше бы школу сменили.
Проклятая красота. Была бы я обыкновенной, и проблем бы не было. Жили бы себе долго и счастливо, как в сказке про белого бычка. А красота – это товар. Продавать надо. Но кто хороший продавец в семнадцать? Уж точно не я!
Одиноко мне и грустно. Оглянешься назад и понимаешь, что никого и не было, и ничего не осталось. Тот, в машине, на которую папа твой прыгнул, помнишь? Не виделись мы больше. Испугался и сбежал. Паскуда. Из-за него все и случилось, а он сбежал. Расстроился еще, что машину помяли. Идиот. Я думала, с ума сойду, а он про то, что ему машину помяли. И все они такие. Все сбегали из моей жизни. Одна я страдала каждый раз. А им и дела нет. А тогда я даже таблеток наелась. Так опротивело все. Забавная была история. Мало съела, наверное. Спасли. Тебе и не рассказывали про это. Да и зачем? После его смерти мне совсем плохо было. Да еще этот урод с машиной. Все меня бросили. А ты замкнулся совсем, почти не разговаривал. Как мне тебя было жалко! Я тебя к бабушке отвезла, подальше отсюда. А сама стала с ума сходить. А как жить? И кого винить-то, если не себя? Конечно себя. Господи. Он-то дурак был, но я-то не лучше. Развестись надо было давно. Ладно, что было, то было.
Главное, ты не такой. Знаешь, я уверена, что не такой. Ты не можешь быть таким. У меня твоя фотография, еще детская, на столике стоит, в рамке. Смотрю на нее и молюсь, чтоб у тебя все хорошо было. Не могу больше писать про это. Извини. Пишу и плачу.
Пора, наверное, заканчивать. И так много вышло. Хотела чуть-чуть, а вышло много. А подумать, ничего и не написала. Как жизнь прожила. Пустота. Не знаю, захочешь ли ты мне ответить. И не прошу. Я только хочу, чтобы ты помнил: у тебя есть мать, пусть и никудышная.
Твоя мама
P.S. Чувствую себя побитой собакой, скулящей и доживающей. Таблетки только спасают и вино. Пойду отправлять письмо, заодно зайду в магазин, а то совсем расстроилась».
Глава 29
Не понимая толком, как относиться к этому письму, я решил не отвечать сразу и даже не был уверен, стоит ли вообще отвечать. Единственная новость, которую я узнал из ее длинного послания, – что папа еще и наркоту глотал. Что ж, от такого можно было и в окно прыгнуть. Что до письма, то едва ли ей в действительности нужен мой ответ на эти сухие, циничные и якобы выражающие сожаление, но по сути посвященные самой себе и себялюбивые до безобразия рассуждения. По крайней мере, так я поначалу подумал.
Плюс ко всему голова моя была занята тогда другим: новой подружкой и грядущими событиями, связанными с Егоркой.
В понедельник утром, поскольку в этот день истекал срок, Егор Алевтинович поспешил напомнить Маше, что ждет отчет, а после обеда мы, как он и просил, этот отчет отправили, но не только ему, а директору и нескольким его заместителям. После чего подготовили заявления об увольнении и стали потихоньку собирать вещи, поскольку ожидали, что нас вышвырнут сразу же, как только прочитают этот бред. Мы даже как бы в последний раз занялись любовью в нашем кабинете. Как это символично!
Но случилось странное. То есть в тот день не случилось ничего. Мы, конечно, удивились, но предположили, что, может быть, все наши высокие руководители заняты какими-то важными стратегическими делами и просто не успели посмотреть наше творение.
Вечером мы попрощались, и она поехала на встречу со своим другом Худоковым, с которым наверняка протрахалась если не всю ночь, то уж точно весь вечер (он же соскучился), а я, прогулявшись немного по холодному городу, пошел к себе в конуру, где сразу ощутил запах ее духов, представил, как он наверняка слизывает сейчас эти духи с ее тела, и проветрил квартиру. Вечером я посмотрел какую-то политическую дрянь про то, что наша промышленность все лучше и лучше, а потом, впитав достаточно патриотизма, переключил на какой-то тупой сериал. Сути я не уловил, но там бандиты были против ментов, менты против бандитов, и какая-то женщина с грудями, которая что-то пыталась раскрыть и шла по следу, а я шел по следу за ней, то есть за ее грудями, колыхающимися при каждом малейшем движении и придающими картине особую пикантность, как наверняка думал не вполне удавшийся режиссер этого не вполне удавшегося фильма. Впрочем, дело не столько в режиссере, сколько во мне: с тех пор, как я завязал с бухлом, на уме только и было, что женщины и похоть. С раздражением выключил фильм и, как назло, стал представлять Машу с ее другом. Сегодня она сосет у него, а завтра придет и поцелует меня, как ни в чем не бывало. Что за жизнь? Что за собачьи отношения? Здесь уж точно собачьи.
Уснул я под утро, раздразнив себя этими картинами чужой любви так, что не помогали даже таблетки. Она пришла на работу и поцеловала меня. Я ничего не сказал.
А потом зашел Перевогин и сообщил нечто странное и неожиданное. В том, что он зашел, собственно, не было ничего удивительного, и мы уже приготовились наблюдать очередные попытки любовных заигрываний, но он, обращаясь, конечно, прежде всего к Маше, сказал:
– Егора Алевтиновича уволили.
Мы удивленно на него посмотрели.
– Да. Мне так С-ов сказал. Говорят, он подготовил какой-то отчет, за который его и уволили. Не знаю точно о чем.
Перевогин помолчал, посмотрел на Машу, потом на меня, как бы сомневаясь, продолжать или нет, но все-таки решился:
– Еще говорят, что директор получил и другой отчет, который сделали вы. Может, и из-за него. Не знаю. Но берегитесь. Егор злой как собака.
В первое мгновение, когда я это услышал, подумал, что только ради такой новости стоило сегодня ехать на работу и облизать ее губы, чем бы ни были они заняты накануне. Внутри у меня как будто все озарилось, и такая доброта разлилась, что стало мне хорошо как никогда. Это была какая-то эйфория. Это была победа.
Когда отвыкаешь от какого-то ощущения, а потом снова его обретаешь, или впервые обнаруживаешь то, что тебе, как выясняется, способно доставлять истинное наслаждение, – это приносит величайшую радость. Конечно, само по себе увольнение человека – дело скверное, но увольнение такой паскуды для меня было делом радостным. В те минуты совершенно не существенным было то, что, возможно, меня и самого сегодня же уволят, потому что этого-то я как раз ожидал; важно было то, что наша работа разорвалась как бомба и уничтожила этого урода.
А потом начало появляться опасение, что этот псих обязательно начнет мстить. В этом я был уверен, как и в том, что произойдет это уже скоро.
Перевогин ушел, Маша подошла ко мне и с чувством благодарности начала гладить меня по голове и целовать. Надо ли говорить, о чем были мои мысли? Конечно, про благодарность я выдумал, потому что ничего такого она не сказала, но, кажется, что движения и жесты женщин куда сильнее передают сам посыл, задумку, для чего они производятся, чем жесты мужчин, предназначенные, кажется, самой природой, скорее для рубки деревьев. Женщины способны поцеловать с просьбой, благодарностью, укором, ненавистью, стыдом, отвращением, любовью и прочим. Интересно, с каким чувством она занимается этим с ним?..
Глава 30
На следующий день вся контора уже знала, что произошло на самом деле. Оказалось, что Егорка, который, как мы и предполагали, готовил отчет по улучшению дел в офисе сам, не рассчитывая на Машину работу как на что-то серьезное (а как на повод засунуть наконец свой фаллос ей в рот), по части идиотизма своим отчетом сильно затмил даже наш межгалактический опус. По сути, нельзя сказать, что он написал совсем уж какой-то бред, и более того, на каком-то уровне и в определенных кругах он мог бы даже найти поддержку, если это рассматривать глобально. Но все же, если говорить о масштабе нашей конторы, то и уровень не тот, и круги не те.
Итак, проведя собственное исследование, рассмотрев проблему со всех сторон, изучив опыт конкурентов, Егор Алевтинович пришел к выводу, что необходимо привлечь попа, который прочитает молитву, специально подготовленную и действенную. Егор вспомнил, как в свою бытность очень большим начальником при старте строительства какого-нибудь объекта, если сваи не забивались, он распоряжался приглашать священника. Тот читал молитвы, поливал святой водой, дымил кадилом, и, хотя сваи после этого забиваться лучше не начинали, все были уверены, что сооружение не упадет даже на не полностью забитых сваях. И не падало. Он вспомнил, как одна установка утомила всех своими поломками и как он привез попа, который ее окропил. Да, меньше ломаться установка не стала, но без окропления могла выйти из строя окончательно. По крайней мере, так он думал. И, в конце концов, это было дешевле, чем покупать новую.
Итак, вспомнив свой опыт, Егор изучил практики подобных манипуляций и даже предложил текст молитвы. Уж не знаю, что его к этому сподвигло: искреннее чувство веры, знание религиозных основ или обострение его расстройства, но текст был написан, а через какое-то время стал достоянием всей конторы. Я не буду приводить его здесь, опасаясь оскорбить чувства верующих, хотя оскорбительного там, кажется, не было ничего. Впрочем, я, к стыду своему, слабо разбираюсь в полномочиях святых и едва ли могу сказать, обращался ли он с той или иной просьбой по адресу. Может быть, где-то он ошибся, чем сперва навлек на себя гнев руководства, а потом стал посмешищем для всего коллектива.
Вообще, если говорить об этой области знаний, то интересно, что к ней обращаются в основном или на самых верхах, или в самых низах. Что касается среднего уровня – это не то чтобы не работает, но как будто неприменимо. В том-то и была ошибка Егора, который, физически сойдя с верхов, продолжал по-прежнему представлять себя там. Скорее всего, в своем воображаемом мире он был не хуже Наполеона, скачущего на коне, воюющего, захватывающего, воспевающего себя. Предложи он этот свой план, будучи фигурой масштабной, и тем более главной, все бы поддержали единогласно – хотя, впрочем, голосований давно никто и не устраивает за ненадобностью даже иллюзии выбора. А потом бы уволил парочку нижестоящих идиотов, потому что ничего не смогли сделать, если бы ситуация не улучшилась, а в противном случае пел бы хвалебные оды себе любимому.
Горят леса – зови попа, эпидемия – зови попа, наводнение – зови попа, метеорит упал – зови попа, сломался шкаф – сам чини. Похоже, Егора окончательно подкосило возбужденное Машей благородное чувство, и он как будто забыл эту прописную истину. Слишком высоко летал он в своих мыслях, слишком далек был мир его грез от реальности. Удивительно вообще, что он даже провел аналитическую работу, подобрав (не исключено, что придумав) какие-то данные о том, как молитвы помогают в кризисных ситуациях, собрал статистику по молитвам, ранжировал их и пришел к выводу о наиболее действенном, бьющем наверняка наборе слов, который нужно использовать. Более того, он изучил имеющиеся иконы и, видимо, принципы их написания, обнаружив в процессе изучения кое-какие соответствия, из которых он и сделал весьма полезные, как ему казалось, выводы.
Работа была проделана колоссальная, в результате получены строгие корреляции, не исключено даже, являющиеся прорывом в этой области, разработан даже эскиз иконы, которую нужно было повесить над креслом руководителя для постоянной защиты и покровительства. Становилось ясно, что посвятил этому исследованию он не последнюю неделю, но гораздо больше времени – вероятно, несколько лет. И вот спустя годы появилась возможность, которой он наверняка в глубине души с трепетом ожидал, – показать результаты своего труда и применить его на практике.
Представляю, какая реакция была у директора, когда Егор Алевтинович закончил свой доклад. Для людей, живущих в мире дел и финансов, предложение излечить финансовые недуги при помощи попа, молитв и икон, пусть даже специально разработанных, было наверняка странным и едва ли приемлемым. Так что Егорка, по сути, оказался тем, про которого можно сказать, что не надо даже ничего делать, чтобы ему навредить, лишь бы не мешать. И даже если бы не наша с Машей работа, я уверен, что его и так вышвырнули бы вон, потому что яму он выкопал себе сам.
Тем не менее наша работа тоже сыграла роль, но, конечно, при таком положении дел вспомогательную. Выглядело так, что Егор, с одной стороны, начал искать причины всех бед в недостаточной религиозной ориентации, а с другой – в иноземном влиянии, которое, если увязать с первым, возможно, оттого и произошло, что не было надлежащей духовной защиты. Кроме того, исправлять ситуацию он, как это было понятно, тоже предложил действием с двух сторон: с одной – поп, молитва и икона, с другой – межгалактическая война, которая хотя открыто не предлагалась, но как будто подразумевалась. Короче говоря, наш отчет в таком контексте скорее потерял свой изначально явно абсурдный характер и отлично дополнил творение самого Егора, тем самым как бы окончательно развеяв всяческие сомнения относительно его вменяемости, если эти сомнения еще у кого-то оставались.
Размышляя так, конечно же (и не вижу смысла это скрывать), я испытывал радость. Но после первого ощущения эйфории, которое, как это бывает, прошло очень быстро, я начал осознавать и опасность произошедшего. Я стал понимать, что глазами Егора, учитывая его непоколебимую веру в себя, выглядела вся эта ситуация и ее исход не иначе как спровоцированной с нашей стороны гнусной подлостью в виде нашего отчета, который был послан директору. Учитывая его прошлый опыт, некоторые психические особенности, а также, судя по всему, серьезное увлечение религиозной тематикой, по крайней мере в последние несколько лет, я ожидал только одного – мести. Можно было представить, какой огонь гнева пылал в душе этого разъяренного, уязвленного самца, мнящего себя по меньшей мере полубогом, которого так запросто и совершенно по-дурацки довели до позора два молодых, ничего не смыслящих в этой жизни наглых ублюдка.
Тут справедливости ради надо сказать, что мы с Машей еще немного подлили масла в огонь, когда директор позвал нас и спросил, как следует понимать тот отчет, который мы предоставили. Мы ответили (и, надо признать, это было в некоторой степени подло), что Егор Алевтинович поручил нам провести исследование именно в этой области, которая его волнует, судя по всему, уже какое-то более или менее продолжительное время. Маша, слегка исказив реальные факты отношений с Егором, ответила примерно так:
– Понимаете, я ему пыталась сказать, что все это глупости, но он меня заставил.
– Как заставил? Он вам угрожал?
– Мне не хочется об этом говорить, но раз так, то… В общем, он начал оказывать мне знаки внимания, а когда я отказала ему, открыто заявил, что хочет, чтобы я…
Тут ее голос слегка задрожал, и слова произносились неохотно, и вообще всем своим видом она показывала, что говорит правду, и оно, в сущности, так и было – в этой части рассказа, по крайней мере.
– …чтобы вы вступили с ним в интимную связь?
– Да. Он сказал, что я могу назначить место и время, если не хочу в офисе.
– Понятно. А вы, Анатолий, какую роль в этом сыграли?
– Ну, Маша один раз вернулась от Егора Алевтиновича какая-то расстроенная, и я спросил, в чем дело. Она сказала, что он приказал ей подготовить такой отчет. Я сказал, что это полный идиотизм. На это она ответила, что у нее нет выбора, поскольку он и так уже предлагает ей интимные отношения. Ну, тогда я и придумал, собственно, как этот отчет сделать. Тем более совпало так, что я недавно услышал рассуждения Сропа про инопланетян. Запись та, кстати, не монтаж. Она настоящая.
– То есть он на самом деле сотрудничает или борется… короче, взаимодействует с инопланетянами?
– Я понимаю, что да. Ну, то есть в своей реальности, конечно. Бог его знает, что ему там кажется.
– Боже мой.
– Может быть, я это зря придумал, но нам показалось, что все равно Егор Алевтинович не успокоится. Мы подумали, честно говоря, что вся эта его затея с отчетом была устроена только для того, чтобы потом раскритиковать его и совсем не оставить Маше выбора. Мы предполагали, что отчет для вас он делает сам. Но вот что он сделает такой отчет, мы предположить не могли… Это как-то неожиданно…
– Для меня тоже.
– Вот я и предложил этот план: напишем полную галиматью, как он просит, но направим не только ему, но и вам, и другим руководителям, чтобы все посмотрели, к чему он принуждает подчиненных. При этом мы понимали, что после такого нас все равно уволят. Даже вещи почти уже собрали.
– Никто вас не уволит.
Дальше ничего существенного сказано не было.
Глава 31
Новость о том, что мы не будем уволены, нас тоже обрадовала, хотя, стыдно признаться, не больше, чем новость о том, что уволили Егорку. Но все равно это было хорошо двойне: потому что приятно самим и потому что неприятно ему. Я, в дополнение к ранее полученным эмоциональным наслаждениям, уже рисовал новые картины про то, как он начинает беситься еще и по этому поводу, от злости рвать волосы у себя на спине (хотя не знаю, есть ли они у него там). Почему-то его спина мне представлялась достаточно волосатой, чтобы можно было хватать растущую на ней шерсть и вырывать клоками.
Думаю, Машу все эти новости тоже изрядно возбудили, потому что после работы мы поехали ко мне и вытворяли такие проказы, что соседи нас, я думаю, проклинают до сих пор. Но нам было все равно. Мы вспомнили и опробовали все виды секса, потом она сказала, что хочет, чтобы я ее связал и выпорол, что я и сделал с превеликим удовольствием. Вообще, кажется, сил у меня было на троих, и жалеть я мог, собственно, только о том, что Маша одна, а не со своими подружками.
Потом уже, когда мы, уставшие, лежали, но еще не спали, я, обняв ее и поглаживая ее груди с неожиданно светлыми сосками, то одну, то другую, спросил:
– А как же Худоков?
– Никак.
– Но вы же с ним вроде вместе. Я так думал.
– Теперь нет… Если ты этого хочешь…
Все ясно. Самка достается победителю. Победитель забирает все: славу, деньги и женщин. Наверное, я должен быть чувствовать себя королем. Нужна ли она мне? Я не понимал. Я не чувствовал ничего подобного тому, что испытывал к моей прежней подруге, и здесь был, пожалуй, только сухой прагматизм, который сводился к получению удовольствий: удовлетворению собственного эго благодаря расправе над самцом-конкурентом, обладанию женщиной и ощущению своей власти над ней, ее покорности, упрочению статуса на работе. Но, если подумать, что еще нужно?
Наверное, это все гены. Они подсказывали мне: оттого, что отношения наши поднимутся на более серьезный уровень, не изменится ровно ничего в моем отношении к ней, и чувства, те чувства, которыми всю жизнь жила моя мама, которые не склонны появляться с течением времени, едва ли уже появятся. Зато мне было с ней хорошо, уверенно и спокойно. Нужна ли была мне эта уверенность здесь, дома, для того только, чтобы возвращаться к ней каждый раз после приключений, связанных с исканием настоящих чувств на стороне, или нужна была просто так, я не знал. Я не знал, способна ли она будет поглотить всю мою похоть до такой степени, чтобы ее не осталось совсем, совершенно, чтобы мне было просто нечего выплескивать на других. Эта ночь в этом смысле была безупречна, но будет ли так каждый раз? Да и можно ли заместить одно другим? Почему-то казалось, что нет.
Я лег на нее, посмотрел в ее глаза, неожиданно светлые для брюнетки, потом на губы, представил себе член Худокова на них, поцеловал ее и на вопрос о том, хочу ли я, чтобы она ушла от Худокова, ответил:
– Хочу.
Потом мы опять любили друг друга, но уже как-то нежно, бережно и с любовью касаясь тел, не торопясь достигнуть конца, несмотря на усталость.
Таким образом, события между нами развивались по всем канонам мыльной оперы, в лучших традициях, только несколько быстрее, не заставляя бедного зрителя терпеть и мучительно ожидать той минуты, когда главные герои наконец переспят.
На следующий день она сказала Худокову, что их отношениям, похоже, надо положить конец, потому что ей якобы больше не слишком-то нравится быть на вторых ролях, а к предоставлению ей первой роли он не слишком-то готов. Он даже не попытался изображать возмущение, потому что, по сути, она была права: едва ли ему хотелось закончить отношения с женой и начать другие, неизвестно что сулящие. В целом, реакция его была вполне нормальной и даже, я бы сказал, правильной. По крайней мере, без лишних истерик. Они договорились остаться друзьями, и, забегая вперед, скажу, что остались ими.
Конечно, близкие отношения не могут не накладывать отпечаток на дальнейшее общение. Не зря же в большинстве своем мужчины и женщины, некогда любившие друг друга, по крайней мере физически, но состоящие теперь в разводе, официальном или нет, если и не ненавидят друг друга, то относятся друг к другу с прохладой, куда более сильной, чем та, которая обычно сопровождает общение незнакомых людей. Как кошка с собакой, они шарахаются друг от друга, стремятся разбежаться, ничего друг о друге не знать, не слышать и не видеть. И этот холодок, как бы он ни маскировался, сохраняется навсегда. Забавно смотреть на такие парочки, имевшие некогда отношения и вынужденные общаться до сих пор.
Теперь, глядя на Машу и Худокова, меня так и подмывало ее поддразнивать, что я, признаться, и делал после почти каждого их разговора, когда мы оставались наедине. Она, конечно, злилась, но быстро остывала, потому что, наверное, понимала, что я просто забавляюсь, а она всегда была не прочь доставить мне удовольствие. Но на самом деле в дальнейшем сцены их совместной интимной жизни частенько еще возникали в моем воображении. С этим я ничего не мог поделать. Это как призрак, от которого приходилось постоянно отмахиваться, убеждая самого себя, что его не существует.
Мы договорились, что она переедет ко мне, и запланировали в будущие выходные перевезти ее вещи.
Егор пропал с работы как-то быстро. Видимо, никто – ни он, ни директор – не стал дожидаться двухнедельного срока после того, как он подал заявление. В среду его уже не было на месте. До своего ухода он не позвал ни меня, ни Машу, чтобы обругать или дать по морде. Он просто исчез.
Перевогин, пришедший в среду, чтобы как следует облизать нам уши, сказал, что напоследок Егор назвал Сропа идиотом, на что тот совершенно никак не отреагировал. Потом помолчал и добавил:
– Я согласен. Конечно идиот. Надо же, с инопланетянами связаться.
Тут открылась дверь и вошел Сроп, и вид у него был слегка возбужденный.
– Ну, вот и избавились от него. Это вы, конечно, хорошо придумали. Заслужил, урод. Но меня, конечно, вы тоже не пожалели.
Перевогин сразу отреагировал, видимо инстинктивно защищая предмет своего обожания от всяких претензий:
– А чего тебя жалеть? Это же все правда!
– Ну, не обязательно было… А то еще записали… Хотя, вообще, ладно. Все равно без меня пропадете. Не жить вам. Не говорил никому, а теперь уже терять нечего. Захватят они все. Америку сперва захватят – там еды больше, а потом нас уже.
– Да, Америку захватят, потому что там негры есть – они выносливые. Ха-ха-ха!..
– Дурак ты, Перевогин. Был дураком, им и останешься. Думаешь, ты нужен ей? – Тут он показал пальцем на Машу, а потом на меня. – Он ей нужен! Дубина, он ее трахает каждый день, а ты приходишь и стихи ей рассказываешь!
Лицо Перевогина исказилось, но он, надо отдать должное, держал себя в руках и только с ненавистью смотрел на Сропа – этого маленького паскудливого человечишку, который посмел вот так открыто говорить об этом, хотя он, Перевогин, и так в глубине души обо всем догадывался. Собрав всю свою волю, чтобы сдержать душивший его гнев, он процедил сквозь зубы:
– Заткнулся бы ты, пока я тебе по роже не дал.
Сроп, как будто видя, что шутки кончились, сдался:
– Хорошо. Успокойся только. Это я так, со злости. Мне все равно здесь делать больше нечего. Меня ведь уволят. Но только я сам уволюсь. Не хочу больше на это смотреть. Всю жизнь смотрел и больше не хочу. Уж лучше с инопланетянами, чем с этим всем. Дерьмо.
Потом, как бы думая о том, как лучше сказать то, что он хочет сказать, помолчал с минуту, покусывая губы, и продолжил:
– Я ведь не для этого зашел. Не для того, чтобы ругаться. Я на самом деле и рад, что так получилось. Я одно скажу вам: он придет. Только не смейтесь. Он придет к вам. Он злой, очень злой. Я видел его. Он страшное задумал. Берегитесь.
И ушел.
Перевогин, обругав его придурком, посмотрел на Машу с каким-то сожалением и тоже ушел, а мы остались одни. Сложно сказать почему, но Сроп, этот инопланетный безумец, своим посещением произвел какое-то жуткое впечатление, и с тех пор в нас поселился страх и волнительное ожидание нехорошего.
Не то чтобы я стал бояться чего-то конкретного, но в душе возникло какое-то тревожное чувство, и после, придя домой, на всякий случай я достал из сейфа папочкино ружье, зарядил его двумя патронами с дробью третьего размера (как раз на уток) и поставил в угол за штору. Видно там его не было, но его можно было относительно легко достать, только встав с кровати. На самом деле, кто знает, чего ждать от этого придурка, придет еще ночью! До конца в такую возможность я и сам не верил, но с заряженным дробовиком за занавеской было как-то спокойнее, да и, как говорят, береженого бог бережет.
Глава 32
В тот же день, после своей пророческой речи, Сроп, предчувствуя, видимо, в любом случае неблагоприятный для себя исход событий, написал заявление на увольнение. И в этом смысле он, можно сказать, проявил благородство, потому что мог, как некоторые, ждать, пока его либо станут вынуждать уволиться, либо попытаются уволить по статье, а потом подать иск в суд, завести длительную тяжбу, возможно, даже выиграть ее, а если и нет, то хотя бы получить удовольствие от процесса. Для меня это странно, но такие кадры есть. На предыдущем месте работы знал я одного товарища по фамилии Дулов. Ввиду того, что он был редкостной бестолочью, хотя и возрастом лет шестидесяти, его сократили, так как никаких других способов избавиться от него не нашли, хотя и перепробовали все, и в ответ на все эти попытки он всегда делал одно и то же – подавал в суд. В конце концов, он и по поводу сокращения подал в суд, но поскольку судебные разбирательства отличаются продолжительностью, неоднократными посещениями и так далее, он, превратив все это для себя уже в рутину, стал забывать про заседания и под конец пропускал их. Может быть, это в какой-то мере тоже повлияло на судью: что говорить о человеке как о работнике, если он безо всякой причины пропускает судебные заседания, проводимые по его же инициативе, просто забывая о них и даже не скрывая этого. В общем, суд был не на его стороне и признал принятое компанией решение правомочным. Но на этом дело не закончилось, и дальше пошли от него обращения в прокуратуру, каким-то депутатам, президенту даже. В конечном счете, устав, видимо, даже получать удовольствие от процесса, он сдался и исчез.
Потому я и приписываю здесь своего рода благородство Сропу, который не стал затевать ничего подобного, хотя многие от него этого ждали и до последнего не верили, что он уйдет сам.
Два дня до конца недели прошли быстро, и ничего особенного не происходило. Перевогин не появлялся, по крайней мере до вечера пятницы. Наверное, до него наконец дошло, что на самом деле происходит, хотя бы отчасти. Но странность была в том, что если раньше мы практически не виделись с ним нигде, кроме нашего кабинета, когда он приходил, то теперь и я, и Маша за эти два дня постоянно наталкивались на него в коридоре. Казалось, он только и делал, что ошивался там и как будто подкарауливал нас, а скорее Машу. Но кроме этого произошла еще более странная вещь. Он изменился внешне: если обычно он носил что-то нелепое – какую-нибудь дурацкую футболку, подходящую скорее подросткам, и джинсы, судя по всему купленные у китайцев за гроши и потому выглядящие как мешок с дерьмом, – то теперь он надевал костюм. Костюм, конечно же, тоже был дешевый и потому нельзя сказать, что хороший, но, тем не менее, контраст был разительным. Не иначе, этот балбес использовал последнюю возможность обворожить даму сердца. Как-то я смотрел передачу о животных, в которой рассказывали про каких-то маленьких паучков, которые для завоевания сердец самок поднимают до небес свои раскрашенные, как радуга, задницы и трясут ими, тем самым вгоняя самок в транс, чтобы потом, собственно, достичь истинной своей цели – сблизиться с ними настолько, насколько позволяет природа. Может быть, накануне Перевогин насмотрелся чего-то подобного, или давно уже задумал похожий прием, но то ли не решался, то ли намеренно приберегал его для особого случая, и случай этот настал – бог его знает, – только, казалось, его прямо распирало от собственного вида, особенно, наверное, в сравнении с видом моим, потому что я носил рубашку и джинсы. Наверняка он полагал, что теперь я должен был чувствовать себя ущемленным.
Зато стихов он больше не приносил. Наверное, он сполна хотел показать Маше, чего она лишилась: и такого красавца, и поэтических плодов его поклонения. Но, видимо, не дождавшись реакции и истратив весь запас терпения, который, впрочем, оказался достаточно скудным, он явился к нам в пятницу под конец рабочего дня. Открыв дверь кабинета, Перевогин застыл на пороге, глядя на нас и словно ожидая приглашения. Обычно он не ждал – просто входил с вопросом вроде «что делаете?». Теперь же, не иначе, ему казалось, что он как будто вторгается в чужую семью, на чужую территорию. Да и вид у него был такой – озадаченный, словно он искал правильную манеру поведения в незнакомой обстановке, хотя на деле совершенно ничего не изменилось. А может быть, он посмотрел еще какую-нибудь передачу, например про высшее общество и этикет, и, поскольку первый шаг в виде костюма был сделан, решил сделать и второй шаг – в виде высоких манер, которые проявляются в том числе в ожидании приглашения к действию.
А вообще бог знает, что у него было в голове, поэтому я просто глянул на него молча и продолжил делать свои дела. И Маша сперва поступила так же, но спустя еще минуту, как будто сжалившись или пытаясь устранить эту наступившую неловкость, пригласила его зайти.
Он вошел, сел на стул рядом со столом Маши, поначалу как-то неловко, как будто находя себе место в новом пространстве, но потом, поелозив немного, уселся, даже развалившись, как-то по-обезьяньи. Глядя на таких, я вспоминаю своего папу, у которого (хотя он был в своем развитии далеко впереди этого субъекта) на фоне психической особенности был все же какой-то диссонанс между его реальными действиями и тем, какими эти действия должны быть в той или иной ситуации. Проявлялось это у него не всегда, как будто периодами, скорее всего, сначала под воздействием алкоголя, а потом из-за его дрянного курева, в добавок, как выяснилось, из-за бутирата и, в конце концов, – нервного истощения, вызванного изменами моей мамочки, которая теперь, выходит, почти что даже раскаивается (впрочем, вряд ли). Это могут быть какие-то еле уловимые отклонения, которые, то ли благодаря тому, что я наблюдал их с детства, то ли потому, что они попросту заметны, для меня видны отчетливо и сами собой формируют самые неутешительные выводы. Этот же, Перевогин, выделялся куда более сильным диссонансом, если сравнивать его с моим папой. Да и вообще их едва ли можно сравнивать, потому что чувства вкуса и стиля моему папе было не занимать, да и талант у него все же, я думаю, был, хотя он и не дал ему развиться как следует и сам же задушил его, если разобраться. Поэтому некоторая доля «нездоровости», пусть это и не совсем верно, определенно добавляла ему шарма или, по крайней мере, выглядела простительно. К Перевогину это точно не относилось, и эти несоответствия ситуации и его поведения иногда придавали ему вид чрезмерно агрессивный и одновременно жалкий.
Некоторое время он сидел молча, нелепо развалившись на стуле и почему-то рассматривая свои ногти, а потом решил, видимо, начать разговор:
