скачать книгу бесплатно
От этой неожиданности и в то же время неуверенности, что это точно она, я погрузился в какое-то странное состояние, похожее на ступор. И здесь речь скорее не о моих собственных чувствах в отношении нее, но в том, какую картину я увидел перед собой. Она была все та же, всегда куда-то спешащая. Даже за столом она сидела так, что всегда казалось, будто ей уже пора. Эта манера двигаться, говорить, эти самые незначительные жесты – все свидетельствовало о стремлении бежать, и дело в том, что именно бежать, а не идти. Я почему-то упорно связываю это с ее стремлением убежать от самой себя. По крайней мере, мне так казалось, да и она всегда говорила, что в прошлом есть моменты, которых лучше бы не было, и в ее случае влияние этих моментов на настоящую жизнь она никак не могла преодолеть. Когда я еще знал ее, малейшее изменение погоды могло спровоцировать изменение настроения вплоть до апатии и полной замкнутости. Кажется, тучи, закрывшие солнце, возвращали ее разум к каким-то прежним событиям, отвлечься от которых было непросто. Подробностей этих событий я не знал, она никогда особенно не рассказывала, но что-то, связанное, как всегда бывает в таких случаях, с неудавшимися отношениями, возникшими в результате семейными сложностями и так далее. Странно, что те события, оказавшие на нее весьма сильное влияние, казалось, никаким образом не отразились на ее похотливой натуре и способности иметь отношения сразу с несколькими мужчинами. Наверное, здесь опять сыграла роль природная тяга к подобному и отсутствие желания этому сопротивляться. Хотя, может быть, в случае наших с ней отношений это просто была ошибка с ее стороны, и больше подобного она не повторяла никогда. Впрочем, я в это не верю.
Я смотрел на нее и видел человека, живущего, как и прежде, преимущественно в своем мире, даже еще в большей степени, чем раньше, когда мы были знакомы. Хотя здесь, вероятно, я беру на себя лишнего, предполагая, что мое влияние на нее было лучшим, чем влияние нынешнего кавалера. Конечно же, вряд ли так оно было на самом деле, но, как настоящий эгоист, сам про себя я смакую эту мысль и не спешу ее прогонять. Она что-то смотрела в своем телефоне или писала кому-то, но, скорее, просто теребила его в руках, как будто для того, чтобы от чего-то отвлечься и быстрее убить проклятое время, которое идет слишком медленно, когда это не нужно, и слишком быстро, когда вспоминаешь о том, что не хочешь стареть. Она, кстати, всегда говорила, что боится состариться.
Скорее всего потому, что я знал ее достаточно хорошо, мне было заметно, что поведение ее, склонной и без особых поводов к какому-то невротическому состоянию, сейчас отражало еще меньшую гармонию, чем когда-либо. И это было странно, потому что в своем партнере она должна была бы найти то, чего ей не хватало, и обрести наконец гармонию – или хотя бы приблизиться к ней. На деле выглядело иначе, и я почему-то был убежден, что это не сиюминутное состояние, причиной которому, скажем, невкусный кофе с утра или похмелье после вчерашнего, как в моем случае, – но состояние неизменное. Сиюминутное раздражение дает более выраженный эффект, более резкий, более проявленный. Но если какие-то признаки скрываются, хотя, разумеется, не до конца, неумело и потому как бы размазываются в общей картине, – тут дело не в испорченном настроении, но именно в состоянии.
Сразу же мне в голову пришла нехорошая ассоциация подобного поведения (хотя, еще раз обращу внимание, скорее всего у посторонних людей и мысли такой бы не возникло) с поведением людей, употребляющих наркотики. И здесь есть разница. Употребляющий алкоголь в большинстве случаев не стремится скрыть своего состояния, не бежит от него, пьет с удовольствием. Разумеется, на стадии хронического алкоголизма процесс употребления выпивки превращается черт знает во что, но я говорю сейчас не о таком крайнем случае, но о среднестатистическом, об обычном бытовом пьянстве, которому подвержены две трети населения. В пятницу после работы эти люди, отработавшие пять будних дней, проклиная партию, работу и друг друга, шлют все это к чертям, заполоняют кабаки, дачи, квартиры друзей и не спеша, с удовольствием напиваются до поросячьего визга, не только не скрывая этого факта, но даже намеренно демонстрируя его и гордясь им. Другое дело – наркоманы. Быть наркоманом – значит постоянно скрываться, утаивать факт употребления, свое пристрастие, свое состояние, свои желания, свое наркоманское похмелье. Оттого именно с годами поведение их меняется и становится характерным: вечная спешка, отрешенность и повадки вороватые, резкие, жадные.
Через несколько минут вернулся он, ее новый приятель, они посидели за столиком еще пару минут, совершенно без эмоций, сухо перекинувшись несколькими фразами, и собрались уходить. Странно это, но, казалось, их не связывает ничего, кроме каких-то общих предметов, предметов именно в материальном значении этого слова: кровати, шкафа, стульев и раковины. Такие отношения – это не отношения между мужем и женой, между родственниками или страстными любовниками. Эти отношения – даже не привычка, потому что привычка, выработанная годами, все же оставляет между людьми какую-то теплоту, которой здесь и следа не было. Здесь витало нечто странное и удручающее, лежащее в основе этих отношений, в целом незрелых – наверняка, вследствие незрелости каждой личности по отдельности. Потому-то и напомнили они мне людей, употребляющих наркотики. У тех в основе отношений всегда одно и то же неизменное стремление найти, получить удовольствие, потом получить удовольствие друг от друга и снова искать, снова спешка и отрешенность, и повадки.
Может быть, у меня не получается это правильно объяснить, и все это кажется бредом после вчерашнего алкогольного отравления, но примерно такие мысли вертелись у меня в голове, в то время как я смотрел на эту пару любовников. Когда они собрались уходить, она повернулась в мою сторону и, кажется, на мгновение остолбенела то ли от неожиданности, то ли от моего до неприличия пристального взгляда. Мы кивнули друг другу едва заметно, так что друг ее, скорее всего, даже не обратил на это никакого внимания, и они ушли.
Странно, но я его вовсе не запомнил, и если бы меня попросили сразу же его описать, я не смог бы сказать о нем совершенно ничего.
Глава 19
Тот день для меня был испорчен уже окончательно, хотя и сложно сказать, чем именно: то ли возвращением к прежним эмоциям, то ли увиденной мной картиной, которая была, возможно, только моей фантазией, и потому провел я его совершенно бездарно и даже не выпил. Зато в ходе размышлений о вселенской справедливости и прочих глупостях, о которых хочется думать, когда накатывает дурацкая сентиментальность, я понял, что губы Маши могли бы подойти для меня, пожалуй, лучше, чем для Егорки, вернее сказать, независимо от Егорки. Плевать на него теперь, как, впрочем, и на всех.
Если уж моя бывшая подруга нашла себе кавалера и хорошо проводит с ним время, то, кажется, несправедливо было бы мне грустить в одиночестве, не позволяя женщинам себя развлекать (шлюхи не в счет). А я это делал, хотя не совсем правильно было называть мое состояние грустью (это слово больше подходит для семнадцатилетних), но скорее – «безэмоциональной стабильностью», которая особенно сильно проявлялась при меньшем количестве выпивки.
Итак, я решил, что если ее губы сомкнутся вокруг моего… ну, кажется, ясно… то ничего плохого не случится, по крайней мере для меня. Это был главный вывод того дня. Второй вывод был о том, что, скорее всего, я еще испытываю какие-то огрызки чувств к моей бывшей подруге, раз она произвела на меня такое впечатление, вызвав поток мыслей, который затормозил мой организм на несколько минут. И, поскольку произошло это спустя несколько лет после нашей последней встречи, возможно, эти огрызки чувств я буду испытывать до конца своей жизни.
Такой вывод не сулил ничего хорошего, хотя, честно говоря, иной раз даже приятно потеребить прежние чувства, как бы пережить прошлые события заново, но только в памяти, в миниатюре. Наверное, это одна из форм мазохизма, а большинство нормальных людей скажут, что это форма идиотизма, но только истинные ценители чувственных переживаний одобрят такой способ щекотать нервы. Не следует думать, что это пропаганда глупости какой-нибудь пятнадцатилетней девочки, которая пишет что-то вроде: «Сижу, смотрю в окно на капли дождя и думаю о нем». Я имею в виду скорее какую-то зрелость, что ли, которая помогает человеку, у которого было уже многое, как правильно следует относиться к тому или иному собственному ощущению и как правильно это самое ощущение чувствовать, как реагировать на него. Конечно, подобные рассуждения отчасти должны пугать меня самого, потому что наличие их – не что иное как верные признаки старения, приближения к тому состоянию, когда живешь больше внутренним миром, чем внешним, прошлым, чем настоящим, что, по сути, означает, что живешь меньше, чем раньше. Но с другой стороны, и молодая, ничего не понимающая глупость в чистом виде не представляет тоже ничего хорошего, кроме, пожалуй, того, что обладает способностью очень остро чувствовать цвета, запахи, вкусы, и это вызывает иллюзию (впрочем, далекую от правды) обладания целым миром сейчас или в ближайшем будущем. Чувствовать как в семнадцать невозможно уже никогда, и если к кому-то приходит подобное состояние в уже зрелом возрасте, то, с одной стороны, за такого человека можно порадоваться, а с другой – его же следует и пожалеть.
Едва ли я чувствовал себя как в семнадцать, да и на самом деле вряд ли уже мог бы, потому что к теперешнему времени голова моя основательно наполнилась всякой дрянью, которой она лишена в том прекрасном и вместе с тем глупом возрасте, но все же какая-то сентиментальность как будто пробрала мой организм, и я решил устроить романтический вечер. Я зашел в супермаркет, купил несколько бутылок пива, две бутылки красного вина, сыр пармезан, колбасу, оливки, хлеб и пару восковых свечек. Часам к восьми стол мой был накрыт на двоих, и я уже ждал ее, мою королеву вечера, которую за умеренную плату позвал к восьми и которая вот-вот должна была приехать.
Вот каким образом зрелость соприкасается с чистой романтикой, извращает ее и превращает в похотливый фарс. Я потягивал пиво, глядя на пылающие свечи, жевал колбасу, вспоминал свою прежнюю подругу и думал, что еще немного, и я буду развлекаться с похожей на нее, по крайней мере цветом волос, женщиной, такой же далекой для меня, как и она, и в сущности такой же шлюхой. Хорошо, что эпоха цифровых технологий позволяет вот так запросто найти себе подружку на час, и глупо, имея такие возможности, ими не пользоваться.
Колышущиеся огоньки свечей создают с одной стороны уютную, с другой – какую-то жутковатую атмосферу. Полагаю, нет ничего страшного в том, что ужин я начал один, пусть и не притрагиваясь пока к вину, но все же потихоньку поедая колбасу, запивая пивом, глядя на два свечных огонька. В конце концов, вечер этот не совсем уж романтический и не совсем для двоих, но скорее для одного, а потому нечего и думать о девственной чистоте чувств и законченности моего порыва. Здесь скорее расплывчатость, которая, если подумать, не что иное, как символ толерантности, терпимости к собственным привычкам, равно как и терпимости к привычкам той шлюхи, которая должна прийти с минуты на минуту. Для нее, если говорить правду, мой член будет уже, наверное, трехсотым или трехтысячным, и цель ее будет ровно в том, чтобы как-то побыстрее от него, да и от меня, отделаться.
В дверь позвонили, я не спеша встал, открыл, впустил ее. Она представилась Анжелой, но я сказал, что на сегодняшний вечер она будет Оксаной, на что она, разумеется, согласилась, потому что на самом деле звали ее скорее всего Света, или Вика, или Оля, или еще как-то. Может быть, Маша. Почему-то я подумал о Маше в тот момент. Какая-то мысль мелькнула, но я не успел ее уловить. И хотя мысль эта не успела оформиться так, чтобы можно было ее выразить, она создала какой-то осадок, неприятный и тянущий.
Она прошла в комнату.
– Ого, да у тебя праздник? – произнесла она с интонацией, наполовину вопросительной, наполовину утвердительной, кажется, удивившись накрытому на двоих столу.
– Да, у меня первое свидание. Вернее у нас. У нас с Оксаной… Оксана, прошу, садись. – Я подал ей руку и усадил за стол. Кажется, вышло слегка наиграно.
Идиотская комедия. Мы пили вино и разговаривали. Она спросила меня, когда мы уже приступим к делу, на что я ответил, что спешить не нужно, что мы и без того неплохо проводим время, едим и пьем. Ее, по-видимому, беспокоил тот момент, что время, за которое я заплатил, мы используем не по назначению, и это было неожиданно и странно. Я сказал ей, чтобы она не беспокоилась, что это моя забота, каким образом тратить купленное время, что, может быть, мне от нее ничего больше и не нужно будет. Кажется, она начала опасаться, чтобы я не оказался каким-нибудь маньяком. Во всяком случае, она насторожилась, хотя при этом вполне хорошо, насколько для нее это было возможно, вела беседу и была дружелюбной, но все же какое-то напряжение в ней ощущалось.
Она рассказала мне о себе. Сказала, что ей двадцать четыре года, что пять лет как замужем, что живет в деревне Н-ке и вахтами, если это понятие уместно здесь применить, ездит в город зарабатывать. Муж, похоже, знает о ее профессии, но относится к происходящему, как и к жизни в целом, философски, потому как сильно выпивает.
О себе я рассказал ей следующее: работаю психиатром в местной клинике для душевнобольных, и порой мне встречаются такие личности, которых и личностью-то назвать можно с трудом, потому как у них в голове все исказилось настолько, что даже самые последние средства им не помогают. Рассказал и про особые случаи типа нашего наиболее примечательного пациента Егорки, который при каждом обострении достает свой болт и размахивает им, пытаясь насадить на него окружающих женщин. Тогда его ловят, запечатывают в смирительную рубашку, вводят успокоительное и кладут отдохнуть.
Она спросила о том, что, может быть, имело бы смысл ее мужа алкоголика тоже пролечить в нашем учреждении, потому как порой он бывает совершенно невменяем и невыносим. На это я ответил, что, с одной стороны, можно, а с другой стороны, случаи алкоголизма и их последствий настолько распространены в нашем обществе, что если лечить всех, то мест в нашем заведении не хватит, да и при таком масштабе речь идет уже не о лечении индивидуума при его отклонении от нормы, но о лечении общества в целом, что относится уже скорее не к вопросам психиатрии, но к вопросам государственной политики: вероятно, нужны какие-то регуляторы для масштабного исправления ситуации и так далее.
Она сказала мне, что безденежье и бестолковость мужа вынудили ее начать заниматься такой вот профессией, что больше она ничего не умеет и вряд ли что-то сможет суметь. На это я ей философски отвечал, что работа психиатра тоже, по сути, не связана с постоянным получением удовольствия, а что касается удовольствия вообще, то там его еще меньше, чем в ее случае, и потому в любом деле нужно идти на компромисс с собственными убеждениями, потребностями, и все такое прочее. И если в первый раз видеть размахивающего собственным членом Егорку хоть и неприятно, но по крайней мере забавно, то видеть его в таком состоянии в двадцатый раз – это уже и не приятно и не забавно. Она согласилась, хотя и без особых комментариев, что аналогия определенно есть.
Так примерно мы и разговаривали, по классическому сценарию интересного для женщины разговора – то есть о ней, при том что она говорит правду или почти правду, а я несу полную ахинею, что, надо сказать, позволяет сделать ситуацию не так быстро наскучивающей, но скорее даже забавной и в каком-то роде комичной. Но в скором времени надоедает даже это.
Мы допивали вино, и я сказал Оксане, что неплохо было бы ей раздеться, хотя на самом деле я не то чтобы сильно этого хотел, но скорее именно то, что вино заканчивалось, а также некоторая исчерпанность нашего с ней общения побудили меня перейти хоть к каким-то действиям. Она сняла свитер, затем лифчик, обнажив грудь среднего размера с темными сосками, затем сняла джинсы и, оставшись в одних трусиках, подошла ко мне.
Пока она раздевалась, странные мысли проходили у меня в голове. Я смотрел на ее одежду, дешевую и безвкусную, купленную, как казалось, на сэкономленные, не пропитые мужем деньги, и думал о том, что вещи эти настолько убоги, что даже еще хуже этой обстановки, куда они попали, то есть хуже моей квартиры, хотя само слово «хуже» здесь не совсем уместно. Вернее сказать, возникало ощущение, что этих вещей не должно было здесь быть, как и ее, как и всего этого. Не знаю, что за сентиментальность на меня накатила, но это ощущение жалости, что ли, смешивающейся с каким-то привкусом отвращения, становилось невыносимым, равно как и это противоречие: с одной стороны, я хотел трогать ее голое тело, а с другой стороны, мне было противно даже смотреть на эти ее сиськи, неоднократно заслюнявленные ее жалким мужем и еще сотнями мужиков.
Чтобы отогнать такое настроение, я решил еще немного подвыпить, сказал Оксане что-то вроде «подожди», встал, открыл дверцу кухонного шкафа, достал бутылку «Джек Дэниэлс» и два стакана. Грамм сто я выпил сразу, даже не садясь, и, странное дело, такая тошнота подкатила, что я едва сдерживал себя, чтобы не блевануть. Я сел на стул, выпучил глаза и, судя по всему, имел такой скукоженный вид, что сильно удивил мою подругу, которая, хотя и тоже выпила, но, кажется, неплохо осознавала происходящее и потому наверняка стала молиться своему шлюшьему богу, чтобы я не двинул кони прямо сейчас.
Глава 20
Через какое-то непродолжительное время с тошнотой моей обошлось, и мне в этом смысле несколько полегчало. Но вместе с тем алкоголь пробирал меня уже достаточно сильно, и я понимал, что на сегодня с ним пора завязывать. Тут я решил, что надо все же использовать Оксану по ее прямому назначению и намекнул ей на то, что пора ей заняться тем, что находится у меня в штанах. Она села на корточки, поместила руки на мой ремень и, протянув с каким-то нелепым удивлением: «Кожаный… Дорогой, наверное…» – начала его расстегивать.
Господи, какая пошлость! Мне стало еще больше ее жаль. Похоже, за свою нищую во всех отношениях жизнь она не видела совершенно ничего, что могло бы разубедить ее в стандартной для определенных слоев общества ассоциации цены и материала. Кожаный – значит дорогой. Золотой – значит дорогой. Конечно, они не видят и не могут видеть в витринах большинства магазинов с украшениями, пускай из золота и серебра, что-то стоящее и представляющее собой хотя бы какой-то намек на искусство, кроме кучи блестящего дерьма – хотя, если разобраться, так оно и есть. Стоимость картины не состоит из стоимости холста и красок, в конце концов. То же самое и насчет вещей: какая же ничтожная связь между ценностью вещи и материалом, из которого она изготовлена! Но к этому нужно прийти. А придя к этому, получаешь обратный эффект: тебя тошнит от пошлости, безвкусицы и нелепости. То же самое касается и людей, если на то пошло. Все сделаны из одного и того же, но какая все же разница в ценности! Может быть, так не следует говорить про людей, но, с другой стороны, если так оно, в сущности, и есть, то почему нельзя? Конечно можно.
Ремень этот я купил на рынке почти за бесценок, и на самом деле он никуда не годится, хотя и кожаный. Но зато он очень кстати пришелся по случаю, если уж рассуждать о вещах и людях. Руки ее возились с ремнем, потом с пуговицей и молнией брюк, потом с тем, что внутри. Какая же все же разница в ощущениях, когда это делала та, настоящая Оксана, и эта, взятая напрокат, на вечер. Разница была настолько большая, что, то ли от этой смеси выпитого, тошноты и пошлости, то ли от еще каких-то невыразимых причин, но у меня не вставал. Она пыталась как могла, а я смотрел на нее сверху, и в то время как сила ее рук и губ пыталась приподнять его, мысли мои, судя по всему, его опускали, и в этой борьбе, как бы печально это ни было, по крайней мере в этот вечер, выигрывали мысли. Выходит, иной раз даже нехорошо, если разум берет верх.
Через какое-то время, добившись весьма посредственного результата, она подняла глаза и спросила: «Тебе не нравится?» После этой фразы, кажется, у меня упал окончательно, просто сдулся, скукожился как сморчок. Ну как ей объяснить? Может быть, я слишком много от нее ждал. К чему, в конце концов, вся эта игра в Оксану? Зря это. Плюс ко всему теперешнее мое настроение – тоже зря. Надо завязывать с этой сентиментальностью, иначе можно довести себя непонятно до чего.
Немного поразмыслив, я решил, что следует все же попытаться закончить начатое, подошел к ней сзади, но – опуская подробности – ничего не вышло. Я был здорово разочарован, главным образом потому, что никогда раньше подобного со мной не случалось. Но, как говорят, все когда-нибудь бывает в первый раз.
Она мне сказала, что, наверное, нужно было меньше пить. Я на это ответил ей, что, пожалуй, она права, хотя подумал, что алкоголь никогда не мешал мне в таких делах, а скорее даже наоборот, и что она со своим образом мыслей вряд ли может представить настоящие причины моего «падения». Странно, но я даже не был расстроен, и скорее не потому, что это не получилось с ней, но потому, что я, кажется, понимал, почему так произошло, и если уж говорить о каком-то моем огорчении, то только в смысле как раз этого понимания. Низко, пошло и отвратительно все это. Может быть, имеет смысл снова начать пить, чтобы войти в прежний беспамятный режим? Но в таком случае что дальше?
Я поблагодарил ее за потраченное время и отпустил. Ей, кажется, было искренне жаль, что ничего не вышло. По крайней мере, об этом говорило по-собачьи жалостливое выражение ее лица, интонация и прочее. Кажется, в глубине души она искренне хотела доставить мне хотя бы какое-то удовольствие или как минимум сделать то, за что ей заплатили. Или, может быть, это проявилось только теперь, от радости по поводу того, что я все-таки не маньяк или какой-нибудь сумасшедший (впрочем, с этим еще можно поспорить). Вообще, люди на фоне исчезнувшего страха способны крайне нелепо радоваться, а на фоне этой радости делать такие глупости, о которых в обычной жизни даже не подозревают.
Она ушла, и я остался один на один с пустотой своей комнаты и наполняющим ее алкогольным угаром. Сперва я подумал о том, что надо бы помыть посуду, потому что не терплю все грязное, особенно следы попоек по утрам, но потом решил послать всю эту уборку к черту, включил телевизор, лег на кровать и стал пялиться в какое-то тупое кино бездарного или уставшего от всего режиссера. Какие-то парни зачем-то хотели убивать других парней, бегали с пистолетиками, угрожали, стреляли: в общем, делали все, что полагается делать в таких случаях. Затем у меня начало тянуть за грудиной, и я подумал, что сердце мое расстроилось из-за нелепой ситуации с этой женщиной, хотя сам я, честно говоря, даже и расстроен не был, потому что, как говорится, невелика потеря. Но что поделать – сердцу не прикажешь, и я пошел глотнуть какого-нибудь успокоительного типа валерьянки, таблеток шесть, и бабушкиных капель, что-то вроде валокордина. Казалось бы, не такой я и старый, но вот с этим никогда не угадаешь. Старость, как оказалось, наступает мгновенно.
В итоге я уснул, а в воскресенье утром, часов в девять, проснулся и даже, надо сказать, чувствовал себя выспавшимся.
Глава 21
Проделывая миллион раз одно и то же, перестаешь ощущать прелесть самого действия и невольно начинаешь искать варианты, каким образом это повторяемое миллион раз действие разнообразить, даже если само оно предназначено для получения удовольствия. Если речь о выпивке – начинаешь употреблять сначала более разнообразные напитки, потом – более крепкие, в больших количествах. Если речь о сексе – ищешь разнообразия в каких-то позах, партнерах, извращениях и прочем. Но тут рано или поздно доходишь до грани, выбора, хотя сам факт этого выбора может быть и обычно бывает неявным: стать алкоголиком или нет, стать сексуальным извращенцем или нет. Но даже алкоголизм, если поначалу в нем и есть своего рода экстрим, через короткое время уже превращается в рутину, еще более, пожалуй, мерзкую, чем бывшую до него, потому только, что из этой новой рутины выбраться совсем уже сложно. Примерно то же самое можно сказать и о близости. Стоит окунуться в мир безумств в этом направлении, то едва ли вы захотите вернуться к классическим канонам этого занятия, даже ни разу не отхлестав вашу партнершу по ее прелестной заднице.
Надо думать, прежняя моя подружка способствовала тому, что раскрылись мои наполовину садистские наклонности, и хотя до экстремального их применения я и не дошел, но все же удовольствие от использования некоторых вещей я получал определенное.
Так, утром понедельника, после этих идиотских выходных, видимо, испытывая все же неудовлетворение после случая с проституткой, я смотрел на Машу, слегка наклонившуюся над подоконником, поливая свой единственный цветок, и думал о том, что неплохо было бы стянуть джинсы, облегающие ее округлости, и наказать как следует. По крайней мере, ее задница в полной мере к этому располагала. Я подумал, что до этого обязательно дойдет, вернее сказать, в этот момент, может быть впервые за все время, я отчетливо захотел, чтобы до этого дошло. И, наверное, именно в тот момент я и принял, хотя, может быть, еще не сформулировал, решение о том, что все эти другие, паскуды, – Егорка, Худоков и, может быть, остальные, кто бы там ни был, – должны дружно пойти к чертям, а если понадобится, то я им в этом помогу.
Во всяком случае, при таком решении, кажется, я ничего не терял, и рисковал, пожалуй, только работой, на которую, по большому счету, мне было наплевать, но зато приобретал я как минимум возможность интересно поразвлечься с этими ребятами, и в случае успеха – интересно поразвлечься с Машей. Это тоже своего рода экстрим, кажется, но несколько в другой области – в области отношений, и тут сложно даже сказать, что меня привлекало больше: перспектива переспать с ней или перспектива позабавиться с этими ребятами, конечно, в другом смысле. С алкоголем у меня уже было все, в сексе – многое, а с людьми – куда меньше. Представляю себе рожу Егорки, едва ли не силой пихавшего свой вялый пенис Маше в рот, но не поимевшего в этом успеха, когда он получает ее фотографию с моим членом у нее во рту. Конечно, это глупости и едва ли я дойду до такого, потому что по отношению к ней это было бы очень уж некрасиво. Но, если и не в такой форме, то в другой, более мягкой, он все равно узнал бы о ее выборе в пользу меня, никудышного работника этой конторы, против него, почти что бога местного масштаба. Надо думать, его лицо сильно бы исказилось! Наверняка он захрипел бы, как старый ламповый телевизор в безуспешных поисках программы. Интересно, что бы он сделал? Какие-то дьявольские мысли стали зарождаться в моей голове, но они заставляли мой мозг и то, что в трусах, шевелиться в приятном возбуждении. И это было хорошо.
Весь идиотизм ситуации, в которой участвуют идиоты, состоит в том, что никогда не знаешь, чего от этих идиотов ожидать. Но в этом же состоит и прелесть для тех, кто любит ситуации пощекотливее.
То ли обострение наступает у них примерно в одно и то же время, то ли в нашем случае это совпадение, но мало того, что Егорка озвучил Маше свои похотливые желания, так еще Перевогин (это тот, который томно рассказывал всем про свои любовные похождения, почти облизывая ушные раковины собеседников) стал проявлять по отношению к ней признаки повышенного внимания, заботы и даже сделался поэтом.
Должно быть, приятно найти у себя на столе после обеда записку со стихами:
Я с красавицей сижу
И в глаза ей все гляжу,
Что красавица мне говорит
И улыбкой меня веселит.
Надо сказать, что я, как и каждый, может быть, тоже порой баловался стихами, иногда полными романтизма и подобной дряни, но, хотя собственные творения едва ли возможно оценивать объективно, вынужден признать, что до такого уровня, как этот, я не добирался никогда.
Следующие произведения вряд ли имеет смысл цитировать, но все же для подтверждения неизменности авторского стиля приведу еще четверостишие:
На работу я иду,
И тебя я там найду,
Чтобы в твои глаза смотреть,
Когда рядом буду сидеть.
Пожалуй, для общего представления этого достаточно.
Маша была сначала немало удивлена, но к оценке этих творений относилась философски, говоря, что каждый имеет право творить так, как хочет, и только время может показать настоящую ценность произведения. И в этом, надо сказать, она была права, несмотря на то что в ее голосе, пожалуй, угадывалась ирония, когда она рассуждала на эту тему, имея в виду посвященные ей стихи.
Егорка в этот же день зашел к нам в кабинет, чему мы, надо сказать, тоже сильно удивились, потому как это божество обычно до нас не спускалось, и заявил, что для Маши у него теперь есть особое поручение, которое только она и будет выполнять. Представив его со спущенными штанами и оценив, какого рода поручение он мог придумать, я едва сдерживал себя, чтобы не начать ржать как лошадь на всю комнату. Тогда же в голове у меня мелькнула мысль, что когда-нибудь я отстрелю ему яйца.
Случается, что внезапно в голове возникает образ, какая-то картина будущего, настолько яркая, что за долю секунды ее можно рассмотреть до деталей. Я увидел этого придурка, стоящего без штанов в какой-то квартире, на фоне висящего на стене красного ковра с узорами, и себя напротив него с папиной двустволкой, целящегося в его нижнюю часть туловища. Ума не приложу, откуда могло взяться у меня столько агрессии по отношению к нему и вообще к кому бы то ни было; да и агрессия это была или просто игра воображения, сказать сложно. Во всяком случае, тогда казалось, что я далек от реальных действий подобного рода настолько, что ни о чем похожем в действительности не может быть и речи.
Наверное, я предполагал, какие действия может предпринять этот кретин, чтобы добиться своего, и прежняя картина, которая была воображаемым финалом, дополнялась картинами, ей предшествующими: о том, как он требует от нее исполнения поручений и за отказ это делать угрожает чуть ли не увольнением, тем самым превращая свою высказанную на днях просьбу в ультиматум. Не нужно было обладать редкой прозорливостью, чтобы предсказать подобное развитие событий, потому как такой прогноз скорее можно назвать очевидным для людей типа нашего уважаемого начальника, который, надо сказать, будто прочитав мои мысли, начал этот самый прогноз оправдывать. Он велел Маше срочно явиться в его кабинет для того, чтобы получить от него какое-то поручение, которым она должна будет заняться немедленно.
Они ушли, и я остался один на один со своими мыслями и своей злостью, пытаясь заставить себя работать. Я подумал, что, может быть, он опять стал к ней приставать, а она начала соглашаться, но потом прогнал эту мысль, объяснив себе, что, скорее всего, он больше не станет ее домогаться, но будет вынуждать ее прийти к нему добровольно, что в итоге доставит ему несказанное удовольствие: здесь одновременно будет и месть, и упоение, и достижение цели – одним словом, целый букет вместо одного какого скучного выбора вроде да или нет, свойственного скорее вычислительным системам, но никак не людям с большой буквы, к каким он определенно относит себя и еще, может быть, несколько подобных особей, при том что все остальные для него – не более чем хрустящие тараканы под ногами…
Глава 22
Погруженный в такие мысли, я сидел, бесцельно пялясь в монитор, глядя на какие-то графики, ползущие то вверх, то вниз, красные и синие, призванные что-то говорить на своем языке людям, которые этот язык понимают. Но в действительности, что бы они ни изображали и ни корчили из себя, эти люди скорее понимают другой язык – язык, волнующий чувства, вызывающий угрозу, предвещающий боль и страдания или, наоборот, спасение.
Спасение. Нам всем нужно спасение от идиотов. Егорка, сам того не подозревая, наверное, в этот раз навел меня именно на такие мысли, которые роились в голове как гудящий клубок из нескольких сотен пчел, убивая рабочее настроение и погружая меня в состояние какой-то меланхолии, которое я не люблю, как не люблю всяческие настроения, навеянные политическими или социальными мотивами, несправедливостью или просто плохой погодой. Едва ли какая-то новизна есть в том, чтобы ощутить вокруг гнилое насквозь мерзкое пропащее общество, в котором правят отбросы типа Егорки, и с ними явно ничего не поделаешь, по крайней мере быстро, да и нет уверенности в том, что кто-то что-то будет делать, если уж говорить по-честному. Кажется, такие персонажи всех устраивают. С другой стороны, такие, как я, видят только одну сторону – его желание использовать бедную девочку (которая, возможно, совсем не бедная и даже сама не против приключения такого рода, но просто изображает), совершенно не понимая, может быть, существующей обратной стороны: не исключено, что на фоне общей массы такие герои справляются со своими задачами весьма эффективно. Тут нужна статистика и полная картина. Таким же, как я, в некотором смысле идеалистам или искателям хорошей жизни, пусть только в теории, остается лишь бухать до забытья да ждать завтрашнего дня – который в жарких странах, где люди, может быть, поумнее, не наступает никогда и называется специальным словом «маньяна».
Маньяна – это завтра, которого нет. Если услышал от латиноамериканца, что работа будет сделана маньяна – забудь про нее. В их понимании это не просто слово, обозначающее время, но скорее философия, и, кто знает, может быть, с такой философией, придуманной, скорее всего, не от хорошей жизни, сама эта жизнь становится проще.
Прервав мои мысли, открылась дверь, и в комнату вошел наш новый мастер поэтического искусства. Все тело его выражало желание, а в глазах горела надежда – по крайней мере до тех пор, пока он не направил взгляд на пустое рабочее место Маши. Когда человек влюблен, его эмоции обнаруживаются подобно изображениям на пленке в процессе проявки. На какое-то мгновение на его лице изобразилось досадное разочарование, но потом, будто вспомнив, что в комнате есть еще и я, он попытался быстро совладать с чувствами, и выглядело это, разумеется, нелепо.
Ноябрьская погода редко бывает приятной, может быть, поэтому и настроение в ноябре у людей особенно гадкое, хуже, чем в другие месяцы. Вообще я убежден, что климат и окружающая действительность сильно влияет на настроение общества. Кажется, живущие среди пальм гораздо счастливее нас, но причина этого счастья не в том, что им действительно лучше живется, но в том, что у них каждый день светит солнышко. На наших же улицах обыкновенная, характерная, можно сказать, родная и потому не вызывающая даже особых возмущений в иные месяцы срань именно в ноябре делает город особенно неприглядным и вызывающим желание разве что убраться из него вон. Но позыв этот, в сущности глупый, быстро проходит, потому как вспоминаешь практически сразу, что убираться-то особо и некуда, в том смысле, что куда ни двинь – срань везде одинаковая, за исключением, может быть, столицы, но там нас только и ждали. Вообще, сколько я ни ездил по нашим окрестностям – хотя, впрочем, не могу похвастаться, что слишком много, но все же, сколько я ни ездил – почти всегда чуть ли не с радостью возвращался в родной город, осознавая отчетливо, что есть места и похуже. Кажется, это хороший способ избавляться от дурных мыслей, которые давят порой, убеждая как бы, что все вокруг ни к чертям не годится.
Но сегодня, кажется, ничто не могло избавить меня от меланхолии, и я безнадежно погружался в мысли о Егорке, погоде, обществе и прочем подобном, и, кажется, ничто так просто не прогнало бы этих мыслей, даже появление Перевогина.
Ноябрь – время настоящих поэтов, таких как этот, который появился в кабинете и отвлек меня от моих мыслей. Что творилось у него в голове, кажется, не было известно даже господу богу, потому что наверняка у него, как и у большинства людей, знакомых с Перевогиным каких-нибудь несколько минут, мнение о нем было уже определено. Ни у кого не возникало ни малейшего желания разбираться в том, что может таиться в недрах его мышления – если, конечно, наблюдающий не был каким-нибудь психиатром или кем-то в этом роде, когда интерес к таким персонажам был лишь профессиональной привычкой.
Настоящий джентльмен, он принес цветы – такой небольшой и, надо сказать, даже милый букетик. Он уселся на стул и стал ждать, молча, ничего не говоря. Я тоже молча смотрел на него: на его нелепый от природы и еще более нелепый от влюбленности вид, на его цветы и думал, что возлюбленная его сейчас, ровно в эту минуту, в другом кабинете с его, можно сказать, конкурентом (или как это там называется в биологии?) один на один чем-то заняты, и если не развлекается она, то уж точно развлекается он. А вполне может быть, что она сразу же, сходу, выбрала наиболее короткий путь к разрешению этой дурацкой ситуации и теперь занимает свой рот его горячим инструментом, чтобы потом проглотить порцию той жидкости, которую женщины, что бы там кто ни говорил, не без удовольствия для себя добывают из мужчин. Этот дурачок даже не понимал, что ждет он, вероятно, не столько того, что возлюбленная его вернется, когда закончит свои дела, но скорее того, когда закончит, или, может быть, кончит какой-то мужик. Получается какая-то дикость, но именно это и есть правда жизни, всегда такая, кривая и уродливая, как вся эта дрянь за окном, как этот ноябрь.
Мне вспомнилась моя прежняя подруга, и я подумал, что не так уж давно сам выглядел не лучше этого дурака, покупал цветы и все такое, чтобы доставить ей удовольствие как бы в дополнение после удовольствия, которое она получала с другим парнем.
Глава 23
Зайдя в кабинет, Перевогин оставил дверь открытой, и в тишине нашего обоюдного напряженного молчания мы услышали торопливые приближающиеся шаги, а через несколько секунд увидели промелькнувшую мимо кабинета суетливую фигуру Сропа (того, который разговаривал со стаканами). Но дальше случилось неожиданное.
Он, судя по звуку шагов, вернее по тому, что звук этот прекратился, остановился, потом как будто сделал несколько шагов назад и показался в дверном проеме, куда мы оба уже с любопытством уставились. Поза его была такая, будто он наделал себе в штаны, а штаны его были и на самом деле обделанные, только, судя по всему, грязью, и весьма изрядно. Первое, о чем я подумал, так это о том, что он, наверное, вместе со своими стаканами был похищен инопланетянами и отправлен на Марс, где основательно испачкал свои брюки марсианским грунтом, а заодно и наложил в штаны от страха.
Не иначе, марсиане, владеющие куда более передовыми технологиями, чем мы, давно уже обнаружили этого субъекта – единственного в своем роде, которому удалось обнаружить их, и потому, по их мнению, единственного, с кем следовало бы договариваться о дальнейшем взаимодействии или, по крайней мере, использовать в своих пакостных целях.
В пятницу вечером, после того как стаканы его были помыты и сверкали, как никогда, все темы с ними были обсуждены и план дальнейших действий по отношению к инопланетным существам был разработан, субъект был похищен самым постыдным образом: с помощью капкана в виде лужи на пути его следования. Сроп, в предвкушении выходных и с планами ознакомиться с очередной порцией материала про внеземные формы жизни, а также в надежде обнаружить еще пару мест обитания этих замаскированных негодников, шел с работы, шлепая ногами по ноябрьской жиже, не ожидая от нее никакого подвоха, кроме испачканных ботинок. Но случилось то, чего никак не мог предвидеть ни он, ни кто-либо другой на его месте: наступив в одну из луж, он начал погружаться в нее как в болото, будучи даже не в состоянии открыть рот от неожиданности и удивления. Неторопливо, но настойчиво лужа поглотила его туловище по пояс, потом как будто призадумалась на полсекунды, словно оценивая, действительно ли это то, что нужно, и, видимо убедившись, что все-таки то, проглотила его целиком.
Люди, проходившие мимо и видевшие эту картину, удивлялись: к остальным предметам, поглощаемым лужами, они, можно сказать, привыкли, но к исчезающим в лужах людям – еще нет. Но несмотря на это нерядовое происшествие, большая часть прохожих, однако, прошла мимо, а несколько человек сняли забавное видео о том, как мужик с крайним удивлением на лице с головой погружается в лужу, и разместили его в сети Интернет на всеобщее обозрение. Кто-то вызвал спасателей, те долго не могли понять, при чем здесь вообще они, спасатели, если человек провалился в яму, и дело это скорой помощи, если он пострадал, и полиции, если он исчез, а не их, но в итоге все же приехали и спасатели, и скорая помощь, и полиция. И не было бы вообще никакой проблемы, постояли бы и разошлись, если бы снятое об этом видео не попало в сеть. Теперь пришлось разбираться.
Место портала огородили, пригнали технику и начали копать. Копали сперва аккуратно лопатой, чтобы, если там все же есть человек, пусть уже и не живой, не повредить его тело. Вырыв яму глубиной около метра, никакого человека не обнаружили, но удивились, во-первых, тому, что грунт был какой-то до странности тягучи и полужидкий, а во-вторых, тому, что от него исходил странный запах, и чем глубже копали, тем запах этот был сильнее. Вообще, возникало ощущение, что копают дерьмо, и потому было принято решение отдать образцы того, что выкопали, на анализ.
Тем временем полиция, в надежде обнаружить следы монтажа в видеозаписях и остановить все это действо, судорожно проводила экспертизу, но в итоге, к большому огорчению всех участников, этих самых следов не обнаружила: судя по всему, записи были подлинными. На место поглощения приехал лично мэр города, и, хотя действие принимало масштабный оборот и, кроме этого, вокруг страшно воняло, приказал продолжать раскопки. Результаты анализов показали, что грунт этот представляет не что иное, как конский помет, чем и объяснялись специфическая консистенция и запах. Поскольку было признано, что в такой среде в течение всего этого времени не смог бы выжить ни один организм, а ручной труд малопроизводительный, решили продолжать копать экскаватором. В итоге раскопок было обнаружено, что пара кварталов города располагается на семиметровом слое лошадиного дерьма. И больше ничего. Тело Сропа не нашли.
А через два дня его возвратили. В понедельник в полвосьмого утра – время, когда он обычно шел на работу – Сроп очнулся сидящим на обочине дороги с мыслью, что надо же было так неудачно поскользнуться и испачкать себе штаны. Поэтому на работу пришел он злым как собака и с желанием поскорее разделить с кем-нибудь свое грязное горе.
Вся эта история как одна мысль промелькнула у меня в голове, пока я смотрел на Сропа в испачканных штанах, в результате чего я едва не начал ржать как лошадь, которая наделала тот самый слой дерьма – в моем воображении, разумеется. Но видя его возбужденный и возмущенный вид, я подумал, что смеяться в такой момент было бы не вполне уместно, и кое-как сдержался. Дальше, однако, так и подмывало спросить, как прошла встреча с инопланетянами, но я решил отложить этот вопрос. Перевогин тоже смотрел молча.
Сроп сделал пару шагов в наш кабинет, демонстративно осмотрел свои брюки и несколько театрально воскликнул:
– Ну как вам, господа?!
Я молчал, изображая удивление и даже сочувствие, хотя не уверен, что у меня это удачно получалось. Перевогин промямлил:
– Как это тебя угораздило, Антон Николаич?
Его, вероятно, еще не покидало разочарование, вызванное отсутствием Маши, – настолько сильное, что даже эта картина не сразу перенесла его из мира любовных грез в мир реальности, нелепой и запачканной.
Сроп, конечно же, только и ждал этого вопроса (иначе зачем он вообще к нам зашел?).
– Где мы живем, господа? Шел на работу, и что? Дерьмо. Одно дерьмо вокруг. Надо же до такого дойти! Нет, вы скажите, надо же до такого дойти? Шел на работу, пробки, но это ладно еще, я пешком хожу. Но идти-то негде толком. В центре, может быть, еще есть, а у нас – негде: тротуары засраны, обочины в грязи. Иду по обочине, как на лыжах, потому что скользко, не замерзло еще это все. И, чего и следовало ожидать, как поскользнулся!.. А большую часть пути прошел уже. Что, домой идти? А как же работа?
Тут он, конечно, лукавил, потому что, ясное дело, даже если бы он пропустил и целый день, едва ли кто-нибудь это заметил бы. Но надо же придать значимость собственному вкладу в общее дело. Перевогин, похоже, начал помногу подключаться к действительности и, решив, видимо, поддержать разговор, сказал:
– Ну бывает. Со всяким может произойти. Зря ты нагнетаешь.
Эти три безобидные фразы, кажется, выдернули внутри у Сропа какую-то пробку, и накопившееся начало изливаться как в трубу:
– Нет, не зря я нагнетаю! А вообще, ты прав: это может произойти с каждым, именно у нас – с каждым! Где еще ты видел такое? Такую грязь, такие пробки, такой мерзкий воздух, затравленный – да, точно! – затравленный выхлопными газами, этот шум, этих злых людей с их противными рожами, то ли от всего этого, то ли от чего-то еще. Черт их знает! Тошнит от всего.
Он выдохнул и замолчал, но не потому, что закончил говорить, а чтобы перевести дух и выложить нам вторую часть. Говорил он эмоционально, сам себя раззадоривая, и потому каждые несколько предложений требовали от него невероятных вложений энергии, что потом вызывало одышку и требовало паузы. Передохнув несколько секунд, он продолжил:
– Тошнит от тех, кто устанавливает цены на бензин, на продукты, на гречку, в конце концов. Как будто самый ценный продукт – это гречка. Кто вообще ее жрет? Противно, господа. Противно от тех, кто по утрам толпами стоит на остановке и ждет своего автобуса с видом убогим и жалким. И смиренным. В хорошую погоду это еще ничего, но в такую, как сейчас – это жалко. Жалко, господа. И себя жалко. И вас. А потому здесь только выпивать или заниматься еще чем-то вроде этого, чтоб ни о чем не думать, не замечать ничего вокруг…
Он снова взял паузу. Но видно было, что если силы его и не иссякают, то запал уже начал проходить, и голос его стал ровным, монотонным и даже безразличным. У меня же в голове, с одной стороны, вертелась мысль о том, что, похоже, его инопланетные друзья его неплохо обработали, и я уже начал представлять себе, как они это сделали, но, с другой стороны, какой-то смысл в этой речи все же имелся, и мое отношение к нему было уже не таким насмешливым, как еще минуту назад. Перевогин тоже просто смотрел и слушал, выражая, возможно, даже участие своим видом. Сроп продолжал:
– Грязные машины, грязные обочины, в которых можно утонуть по колено в каком-то дерьме, кусты покрыты пылью сантиметра в два толщиной, припаркованная вдоль дороги серая от грязи машина такси, на которой сквозь толстый слой можно различить красную, скорее всего оригинальную, надпись «Победа».
Я удивился такому литературному изложению мыслей. Его точно обработали, или не такой уж он безумец, или это момент просветления на фоне эмоционального расстройства. В любом случае, черт знает что.
– Надо же было такси назвать «Победа». И здесь мы кого-то побеждаем! Побеждаем, опережаем и так далее. Но, надо сказать, это тоже важно. Это я без всякого сарказма говорю. Надо правильно понимать весь кажущийся абсурд этой ситуации. Но на деле его, абсурда, нет. На деле пропаганда нужна. Но отчего тогда хотя бы порядок не навести? Такие, как я, думают, что надо что-то менять, но только не понимают до конца, кому надо? Кому, в действительности, надо? Мне, таким как я, старым идиотам, пожалуй, да и больше никому. Но если разобраться, то и мне ничего не надо. Я такой же опустившийся, если не на дно, но близко к нему, каких миллионы. И ничего мне не надо уже, кроме чистых штанов. Но и тех нет.
Вообще я никогда не интересовался политическими темами, был далек от политики настолько, насколько только возможно, жил своей обособленной жизнью и не стремился к какому-либо участию. Но эта его речь как будто что-то во мне задела. Может быть, дело даже не в самой речи, но в неожиданном факте возможности такой речи из уст Сропа – этого безумца, говорящего со стаканами и обнаружившего инопланетян.
