скачать книгу бесплатно
– Мы будем красиво драться, сам с собой не подерешься.
Гейнц засмеялся.
– Тебя расколдовали? Сегодня в небо ящик ракет выпущу! Быстро переодевайся, труп несчастный, Гаусгоффер все слезы выплакал, как ты умер.
– Хорошо, если бы он пришел с Клеменсом.
– А это еще кто?
– Местный Парацельс.
– Иди, пока ты переодеваешься, я с твоей малышней познакомлюсь.
– Они все старше меня, Гейнц, и некоторые, думаю, старше тебя.
– Пенсионеры? Инвалиды войн? Участники походов Македонского?
Вебер кивнул и, на ходу глухо скомандовав: «Становись!», скрылся в своей комнате, а перед курсантами предстал Гейнц Хорн.
Вебер переодевался и слушал голос Гейнца, в такую риторику Гейнц мог пуститься, только пребывая в очень хорошем расположении духа. Он толковал курсантам, что боевое искусство востока учит человека не просто наносить удары, это именно и прежде всего искусство. И как любое искусство, оно подчиняется законам полной концентрации человека на своем высшем начале и законам благородства и красоты. Человек, вступивший в смертельную схватку со злом, основной предмет осмысления и любования в искусстве, но и в смертельном поединке следует оставаться человеком, помнить, что ты дитя Бога, а не сатаны. Бой, который мы изучаем, это не корчи дьявола, не агония таракана, не конвульсии припадочного, а грация и отточенность совершенных, рациональных, концентрированных посылов своей внутренней энергии для расщепления энергий враждебных.
Вебер улыбался, до теории он никогда не доходил, ему бы и в голову такое не пришло: учил стойкам, движениям, дыханию, расслаблению и мгновенной концентрации энергии в нужном участке тела. Курсанты слушали Аполлона Бельведерского в кимоно самозабвенно, и так же смотрели на него. В дверях уже пристроился Гаусгоффер, у него за спиной стояла еще небольшая группа офицеров. Появления Вебера Гаусгоффер никак не ожидал, глаза его округлились, он едва не бросился к Веберу. Гейнц приглашающим жестом уже принимал Вебера в соучастники представления.
– Раз уж обстоятельства сложились так, что вместо замены я оказался на одном ковре со своим учеником, который семь лет изучает боевые искусства, было бы странно упустить возможность и не продемонстрировать вам, как примерно это должно смотреться. Поэтому мы начнем с показательного боя, а потом приступим к необходимой для сосредоточения медитации и разминке.
– Вебер, ты не здоров! – вставил всё-таки Гаусгоффер.
– Вебер это птичка феникс, господин генерал, умирать – одна из его вредных привычек, с нею лучше навсегда примириться, – успокоил Гаусгоффера Гейнц. – Он умирает и воскресает одинаково легко, и миг кончины изменяет его к лучшему.
Гейнц это сказал так серьезно, что Вебер рассмеялся на сбитое с толку лицо Гаусгоффера. Вебер испытывал невероятный подъем, никогда еще ему так не хотелось сойтись с Гейнцем в настоящей показательной схватке, и он чувствовал все возрастающее удивление Гейнца. Щадящие удары Гейнца все больше уступали место настоящим, он не покровительствует, начинается настоящее сражение. Конечно, Гейнц возьмет верх, так и должно быть, он учитель, но и Гейнц улыбается, он доволен Вебером, он не делает решающего выпада, не стремится уложить Вебера одним ударом, ему интересно. Гейнц не стал повергать Вебера на ковер, остановил поединок.
– Дело в нашем случае не в победе, поскольку никаких целей, кроме демонстрации самого боя, мы не преследовали.
Зааплодировали офицеры, курсанты бурно выражали свой восторг. Гейнц наклонился к Веберу и шепнул:
– Фенрих, я не знаю, какой белены ты объелся, но ты молодец. Я скажу сегодня Аланду, что тебя пора всерьез тренировать. У тебя все в порядке?
– Да.
– Походи, подыши, потом поработаем вместе, зал большой, а пока я их посажу и разомну. Чтобы в Корпусе перед Аландом так же дрался или еще лучше, я вижу, что это был не предел. Не предел?
– Не предел.
– Гаусгоффер за тебя переживает, как наседка над золотым яйцом. Удивительно, как ты здесь преображаешься, Аланд прав, самое тебе тут и место.
– …Господа курсанты, а теперь примем позу лотоса, – возвестил Гейнц, приступая к занятию. – Лотос всегда предпочтительнее, он позволяет энергии циркулировать в оптимальном режиме. Сели, а я посмотрю, на что у кого это смахивает. Ясно, на лотос практически ни у кого. Показываю. Ваши лотосы не должны торчать, как покореженные поганки из-под коряги. Это цветок Абсолютной Красоты. Спина – это стержень, стебель, потянувшийся к Небесам. Развернутые стопы, господа, улыбаются Небу и Господу, а не подмигивают господину Гаусгофферу, любезно заглянувшему в дверь на вас посмотреть. Колени – подставка, они лежат на земле. Если ваша подставка сама никак не определится с местоположением, то я бы не рискнул на нее опереться. Стержни ваши тоже вызывают сочувствие, как будто кто-то много раз сломал их и склеил, они торчат неестественными изгибами, дугами, хоть высчитывай углы кривизны и присваивай их каждому вместо имени. Представьте, что вас взяли за волосы и потянули вверх, а колени вросли намертво в землю. А теперь – что касается рук…
Про руки Вебер не стал дослушивать, понимая, о руках Гейнц выразится еще более художественно, и едва он вышел в коридор, в зале стены дрогнули от хохота.
– Хорн ваш тоже хорош, – сказал Гаусгоффер. – Ты не рискуешь, Рудольф?
– Нет, господин генерал, мне стало совсем хорошо, и я не хотел симулировать.
– Ну, уж как ты симулировал, я видел. Пойду послушаю вашего Гейнца, веселый парень. Где вас Аланд таких насобирал?
– Я тоже послушаю, я вышел, только чтобы объяснить Вам своё присутствие.
Когда они вернулись, Гейнц пытался усадить курсантов в правильную позу лотоса.
– Ну, дорогие мои, – говорил он, ходя от одного к другому, поправляя то, что сразу же ломалось и разваливалось, едва он отводил руку, – совсем доступно объясняю. Вообразите, что поза лотоса – это лично ваш фаллический символ, что символизирует ваша спина, кривая и сморщенная, и главное, из чего она вырастает? У вас там куча навоза, господа, это совсем не так в природе, наверное, у вас самих это все-таки не так. Создайте подобие симметрии в сложенных ногах и поднимитесь, господа, примите положение готового к атаке самца, а не столетнего импотента.
Курсанты хохотали и продолжали сражаться со своими суставами, пытались распрямиться, хоть боль гнула и искривляла их спины.
– Весёлый у тебя наставник, Вебер. похабник чертов.
– Гейнц целомудренный и чистый человек, он сбивается на похабщину, только впадая в отчаянье.
– Значит, отчаянье его велико.
Гейнц подошел к ним и развел руками.
– Безнадёжно, – сказал он. – Если, господин генерал, вы хотите, чтобы они у вас хотя бы через четыре года дрались, их тренировать надо круглосуточно и самыми иезуитскими способами, это же колоды какие-то. Если они, подпрыгнув, оторвутся на десять сантиметров от пола, я буду аплодировать, их надо по шесть часов в день гонять, с дыханием, растяжкой, что при вашем расписании вряд ли возможно.
– Приезжай, Хорн, с тобою весело.
– А мне не очень. Хорошо, пойду подниму этих криволапых. Встаем, кто еще может это сделать, на две ноги, господа. Да, распутывайте то, что у вас вместо них оказалось, походите, потрясите ногами. Становись. Проводи разминку, Вебер, я посмотрю, что они могут, а то плохо с сердцем сейчас станет мне.
Глава 27. Наперекор
То, что в Корпус они вернулись с Гейнцем, помогало Веберу изображать веселье и беззаботность. Его счастье теперь нужно как-то надёжно скрыть ото всех, вопрос, как это скрыть от Аланда. Конечно, если Аланд сошлет его к Гаусгофферу, то, что «то» Вебер не знал. Она замужем, и муж ее хороший человек, похоже, они любят друг друга. Ей двадцать-двадцать один, замужем недавно. Оба русские, он в Германии давно, папа, профессор математики, умер три года назад, дома ему одному стало скучно, нашел потерянную, одинокую в чужой стране девочку, которой такой добродетельный, умный, серьезный мужчина показался идеальным мужем. Может быть, он и идеальный, но Вебер её никому не отдаст, хоть рой таких и еще идеальнее её охраняй. Пока надо постараться все скрыть, и надо её хоть иногда видеть, если бы он знал, как. Под каким предлогом он может там появиться? И не выгонит ли она его, появись он еще раз? Он выдал себя сразу и с головой.
Анечка, это его новая молитва, это новая формула его существования. Главное, выдержать встречу с Аландом. Куда бы девать свои мысли и чувства? Разгон за своеволие с медитацией он примет с радостью, и то, что Гейнц завелся с академией и с сегодняшним удачным боем Вебера, хорошо.
Первый раз в жизни Веберу так хочется любой ценой Аланда обмануть, ему нужно, чтобы никто этой его скрытой волшебной струны не касался. Он не знает, что будет, тем более, это надо выносить в себе, – сейчас его потрясение огромно и беззащитно. Может, он и отступник, он готов покинуть Корпус, он не хочет этого, но если вопрос стоит: она или Корпус – то, конечно, она. Он не стал бы разделять эти две святыни, но если Аланд уверен, что это несовместимо, то кто его, Вебера, спросит.
Аланд, как поджидал их, попался прямо у гаража. Гейнц сразу подлетел к нему и стал выдавать свои впечатления о расхлябанном воинстве Гаусгоффера. Аланд его вроде бы слушал, но на Вебера смотрел неотступно, пристально и уходить не собирался.
– Иди-ка сюда, Вебер, – сказал он тихо.
Даже Гейнц смолк от этой ничего хорошего не предвещавшей интонации.
– Я тоже хочу посмотреть и послушать, – сразу сообщил Гейнц.
– На что, Гейнц? – уточнил Аланд.
– На то, как вы его будете распекать, мне надо опыта набираться, если у Гаусгоффера придется работать.
– Не придется, Гейнц. Иди, спасибо.
Гейнц вздохнул, сообщил Аланду о фантастических успехах Вебера сегодня на поединке, о том, что Вебера пора серьезно учить, и только после этого ушел.
Вебер подошел к Аланду, глядя в землю, он старался думать о чем угодно, только не о ней, пытался мысленно покаяться за свою медитацию, как за главный грех, но выходило, что ни о чем он не мог нарочно подумать, он видел и чувствовал только ее: ее запястье, ее глаза, перемены в выражении ее лица.
Аланд стоял перед ним и молчал.
– Что, Вебер? – наконец, спросил он. Вебер посмотрел на него, пытаясь понять, что он имеет в виду? Понял, что не медитацию и снова опустил глаза.
– Будешь молчать?
– Что я могу вам ответить?
– Ну, хоть что-нибудь. Я послушаю.
– Господин генерал, – пробовал сыграть в дурака Вебер, – я не собирался вчера садиться в медитацию, думал, сам справлюсь с жаром, о котором беспокоился Фердинанд.
– Про медитацию потом поговорим, это особый разговор. Ты прекрасно понимаешь, о чем я спрашиваю, точнее, о ком.
– Господин генерал, я случайно оказался у их дома. Николай интересный математик, вот, я привез посмотреть вам, Карлу, Вильгельму его доказательство, у него интересный ход мыслей. Он очень приглашал к себе в гости, ему не с кем обсудить те математические проблемы, над которыми он размышляет.
– Твоя любовь к математике, Вебер, меня не интересует в данный момент, и твоя глубочайшая симпатия к Николаю Адлеру у меня вызывает сомнения и не настолько любопытна, как твои наполеоновские планы относительно его жены, фрау Анны. Я понятно задал и сузил параметры продолжения нашей беседы?
– Господин генерал, да, она мне понравилась, но это ничего не значит, я её видел один раз, мы с ней даже не говорили.
– Конечно, ты признался ей в любви, а говорить тут уже вроде как и не о чем.
– Господин генерал, я не могу говорить об этом, я сам ничего не понимаю, я ничего преступного не совершал.
– Вебер, я могу сразу взять тебя за шиворот и запустить тобой, как мячом, метров на пятьдесят, не лги мне. О чем ты только что думал? Тебе процитировать?
– Не надо, лучше просто вышвырните.
– Вот именно, что ты быстро и четко определился, а мне стоишь заливаешь. Рано, пока ты сам за себя не отвечаешь. Помнишь, что я тебе говорил, когда ты так просил Посвящения, и что ты мне обещал?
– Помню. Но что мне делать, если и она и корпус для меня одинаково важны?
– Ты знаешь, что обещания нужно не только давать, но и выполнять?
– Что мне делать, господин генерал?
– Не изворачивайся, Вебер. Ты в шестнадцать лет не захотел блеять бараном, а сейчас ты завертелся, как угорь на сковородке, я пока промолчу, даю тебе время подумать.
Вебер заставил себя смотреть Аланду в глаза, лицо Аланд делал строгое, но в глубине его глаз было что-то еще, и оно куда важнее, понять бы что.
– Ты хочешь уйти из Корпуса – и время на размышление тебе не нужно? Я тебя правильно понимаю?
– Нет, я не хочу уйти из Корпуса, но я не могу от нее отказаться, я знаю, что этого я не смогу, и я не хочу вам лгать и изворачиваться. Я не знал, что так может быть, я сам потрясен этой правдой. Что делать – я не знаю. Может, вы знаете лучше меня? Объясните. Сказать, что я от нее откажусь, так это и будут только слова.
Аланд долго смотрел в глаза, и Вебер смотрел ему в глаза, без бунта, без дерзости, он хотел прочесть ответ в глазах Аланда.
– Как самочувствие? – перевел вдруг разговор Аланд и отвернулся, словно у него что-то внезапно заболело. – То, что произошло с тобой в медитации, Вебер, не хорошо, это будет иметь последствия. Ты будешь долго рассчитываться за этот каприз. Это не несчастный случай, ты не стал бороться со своими слабостями, и тебе удвоят, утроят, утяжелят в десятки раз те испытания, которые ты счел по малодушию непосильными. Ты будешь биться, пока не преодолеешь то, что мешает тебе двигаться дальше, иначе пути не будет.
– Чувствую я себя нормально, провел класс единоборств, все хорошо.
– Не влезь ты последний раз в медитации, куда не надо, Вебер, я бы, может, на многое закрыл глаза. Но ты долго будешь залечивать раны, что неминуемо повлечет за собой очень нелегкие проблемы выбора для тебя. Болячки не физического плана не лечатся препаратами, я не могу сейчас никак ни оправдать, ни принять твои матримониальные намеренья, я не могу их считать ответственным поступком. Ты не прошел первую полосу препятствий, ты не можешь отвечать даже за себя. Я не хочу твоей гибели, и готов тебе помочь, но ты не принимаешь помощи, потому делай, как сочтешь нужным. Только подумай о том, что разрушить ее семью ты по глупости можешь, а вот сможешь ли ты предложить ей что-то взамен? Назвать женщину своей – это принять за неё ответственность. Ты можешь обещать ей счастливую долгую жизнь с тобой? Что будет с ней, если ты вторгнешься в ее судьбу, поломаешь то, что у нее есть, и твое сердце остановится из-за самонадеянной глупости, которую ты уже совершил? Я бы не стал пока тебе доверять, твои мысли ненадежны, поступки спонтанны, ты идешь у эмоций на поводу, на тебя нельзя опереться. Подумай, Вебер, любишь ли ты ее, если ты готов предложить ей как судьбу себя. Не та же ли это смертельная самонадеянность, опасная не только для тебя, но и для нее? Для нее брак – это очень серьезно, а ты вообще не понимаешь, что это такое.
Аланд пошел к себе. Сердце опять задрожало, Вебер переступил пару раз, сел на землю и потерял сознание. Аланд вернулся, опустил ему руку на грудь, молчание в груди Вебера отозвалось мягким скользящим ритмом сердца. Аланд подождал, пока пульс выровняется, и пошел к себе. Вебер видел удаляющуюся фигуру Аланда. «Ему всё равно». То, что в его жизни была не только эта удаляющаяся спина, но были и прекрасные дорогие глаза, это было новым в его сознании, и в этом было спасение.
Вебер сидел на земле, смотрел на снежную пыль, игриво стелющуюся по плацу, губы его сами собой чему-то отвечали улыбкой. Надо было встать, идти к себе, но воля его разбита хуже тела, он не мог шелохнуться от нежелания это делать, и это тоже было новым.
Вернуться к себе – неминуемо оказаться перед необходимостью объясняться с Гейнцем. После разговора с Аландом миновать этого не удастся, что отвечать Гейнцу? Сказать, как есть? Он не сможет понять, с ним такого не случалось. Он от природы наделен великим даром постоянства и цельности, его миновало это счастье, за которое плата меньше, чем жизнь, не принимается. О любви здесь никто не думает, за нее не сражаются. Абель когда-то от любви отказался, и больше вопрос для него не встает. Аланд прав, он предупреждал, настойчиво предупреждал. Но если бы не вывалилась эта папка с лекциями, если бы он не читал лекций, а он бы не читал их, не окажись он в Корпусе, не было бы и сегодняшней встречи. Она бы не закончилась приходом в их дом, почти двухчасовым блаженством её присутствия. Получается, что и математика была только шагом к ней.
Вебер поймал подлетевшую снежную змейку, посмотрел, как снежная пыль превратилась на ладони в несколько еле заметных капель. Он улыбался и повторял свою новую молитву – её имя. Разве ему что-то надо от нее? Пусть тысячу раз она счастлива в своем браке. Разве он посмеет потревожить ее? Она появилась, и нельзя сделать так, чтобы этого не было, он даже мысленно не скажет, что он не хочет, чтобы то, что случилось, – случилось. Он сидит и не хочет подниматься с земли, пусть все идущие мимо хоть пнут его, его нет, он исчез, от него осталось ее имя и его поклонение этому имени.
Вебер вспомнил, что в гараже не было машины Абеля и машины Коха, машины у них одинаковые. К воротам кто-то подъехал и вот-вот пройдет мимо него, все равно он не встанет. Он не предатель, он как всегда не может ничего объяснить. Вроде бы ничего не случилось, но Аланд знает, что случилось. Несколько часов назад он не знал о ней ничего, один миг – и все в его жизни стало иначе.
Рядом с Вебером остановился Кох.
– Рудольф, почему ты сидишь на плацу?
Он пристально изучает лицо Вебера, как хорошо, что подошел именно он, вечно молчащий, он один никогда не вторгался ни в чью жизнь. Он не поучает, не насмешничает, он молча приходит на помощь, всегда мимоходом, и исчезает, пока не дошло до благодарностей. Его хочется благодарить за его неслыханную деликатность, за то, что глаза его так похожи на глаза Аланда. На него глядя можно думать, что это Аланд тебя простил. Вот что за выражение было на дне глаз Аланда, Кох ответил на этот вопрос, но не ответил, как это может быть?
– Рудольф, что у тебя стряслось? Аланд здесь, ты не дошел? Куда тебя отвести?
– Я тут посижу.
– Холодно, у тебя вчера был жар. Поднимайся. Мне тебя к себе отвести?
– К себе – это к тебе или ко мне?
– Хочешь, идем ко мне, я буду рад такому сумеречному гостю.
Ранние декабрьские сумерки, действительно, давно сгустились.
– Вильгельм, я посижу и уйду, вы не будете об меня в темноте спотыкаться.
Кох поддел руку Вебера и поднял его.
– Извини, я позволю себе забрать тебя.
Вебер покорился, чувствуя, что от того, что Кох его не оставил, ему стало легче. Кох вел его, все так же улыбаясь и что-то считывая с лица Вебера.
– У меня через пятнадцать минут отчет у Аланда, посидишь немного один?
Вебер благодарно смотрел на Коха, единственное, что хотелось сейчас – это побыть одному.
– Так что за беда у тебя случилась? – Кох не отпускал внимание Вебера.
В комнате Коха Вебер бывал редко и не дальше дверей. Море книг, это книги Коха.
