Исцеление мира. Журнал Рыси и Нэта

Данте грешников замораживал в Коците. Меня сковал северно-ледовитый страх!

Одно дело теория – подготовка к эксперименту в клинике доктора Бертье, и совсем другое – чернобыльский лес с его аномалиями и дикими обитателями.

Ты же женщина – настраивала я себя – и понимаешь, что беда как ребёнок; если она выросла у тебя внутри, есть только два пути: избавиться от неё, несмотря на чудовищную, всё разрывающую на куски боль, или умереть, но опять же в чудовищных муках.

Выбор небогатый, но он существует, как в детской сказке: казнить нельзя помиловать. Судьба сама расставит запятые!

Но приземлились мы, вопреки моим ощущениям, не в Коците.

Наш джет посадили поодаль от других самолётов, в самом углу аэропорта Минска.

Сверкающие молнии в сливовом родном белорусском небе и запах скошенной травы принесли облегчение и успокоили меня.

К вечеру микроавтобус домчал нашу группу, официальной целью которой были съёмки документального фильма о Полесском радиационном заповеднике, до очень симпатичного, чистенького, почти игрушечного городка Хойники с домиками из моего детства.

Страх и усталость – хорошее снотворное, и я быстро уснула в гостиничном номере.

Розовый свет и трели соловья проникли в открытое окно и разбудили меня. До общего сбора ещё оставалось часов пять; я села на подоконник, укутавшись в одеяло, и стала смотреть поверх крыш домов на туманный мираж фата-морганы…

На фоне гигантского кряжистого дерева плавали в молочной дали некогда величественные развалины замка, окружённые рваными елями, а по дороге к ним мчала охота: дамы и кавалеры, собаки, олени, волки, рысь… Замок из белого становился голубым, потом розовым, персиковым и, наконец, превращался в рыжего лиса с пушистым хвостом… Мне кажется, я впала в некое подобие транса и очнулась от нежного звука:

– Курлы-курлы, – проснулся мой ноутбук. И родной голос Нэта произнёс:

– Доброе утро, принцесса Рысь! Как тебе спалось в сказочном замке? Лови букетик лесных ландышей! Я сам собрал их на опушке, куда ты сегодня забредёшь!

На экране компьютера появилось изображение белых цветков с капельками росы.

– Пора идти завтракать. Всё будет хорошо. Я слежу за каждым твоим шагом. Моя любовь защитит и поддержит тебя.

На душе стало светло и спокойно. Одевшись в защитный костюм, я подхватила рюкзак и спустилась хлебнуть кофейку.

Вшестером погрузившись в пассажирский ЗИЛок, который французы уважительно величали вездеходом МЧС, мы быстро покинули Хойники.

За окном замелькали крестьянские домики – с наличниками и коньками – последней перед заповедником жилой деревни Стрели́чево; поля жёлтого люпина, лесок и наконец-то дорогу перегородили ворота контрольно-пропускного пункта «Бабчин».

На карте «Бабчин» значился как урочище, значит, бо́льшая часть деревни захоронена под толстым слоем земли.

Мы вышли из машины. И все дружно, как по команде, посмотрели на свои дозиметры.

– Ребята, не волнуйтесь, – подначивал нас Фёдор Юркевич, – радиация в малых дозах только стимулирует жизненные силы организма. Считайте, что вы проглотили таблетку экстази. Ваши дозиметры настроены так, что при небезопасном уровне внешнего радиационного фона начнут издавать резкие и противные звуки. Чем выше уровень радиации, тем настойчивей и громче сигнал дозиметра.

В такой ситуации всегда выручает чёрный юмор.

Фёдор понизил голос и спросил у мужской половины нашей группы:

– Надеюсь, месье, вы свинцовые пластинки прихватили?

– Зачем? – хором удивились операторы.

– Если хочешь стать отцом – яйца обвяжи свинцом! Ха-ха-ха! – процитировал строку из частушек ликвидаторов наш юморист-зоопсихолог.

– Зубоскалишь всё, Фёдор! Прекрати пугать народ! – мягко, но настойчиво оборвал доктора Юркевича высоченный кряжистый старик в камуфляже, с трудом вылезший из двери жёлто-зелёного домика «дежурки» КПП. Правда, я бы ни за что его стариком не назвала – так бесшумно и плавно он двигался, напоминая медведя.

Медведь оказался говорящим:

– Здравствуйте, люди добрые! Милости прошу в Полесский государственный радиационный заповедник! Зовут меня Матвей Остапыч, но можно и дед Матвей.

Я бы добавила: Потапыч или Сохатыч.

Матвей Потапыч рассказывал нам о заповеднике с любовью и заботой, чувствовалось, что эти места он не просто знает – здесь его родной дом, и он в этом доме хозяин.

Чтобы унять опять начавшее нарастать возбуждение, я пристала к Остапычу с интервью.

Какой фильм без знакомства с главным героем? Вчера по дороге в Хойники, на берегу Припяти, неожиданно выяснилось, что Поль Ванькович не просто кинооператор телеканала TFС, а пан Ванькович – прямой наследник рода Ваньковичей с замком в Рудакове.

Прошлое не такое уж и далёкое, как нам иногда кажется в стенах нашего дома. Иной раз оно ближе, чем супермаркет с продуктами.

Наш вездеход направился в Рудаков; справа от шоссе, за деревянной изгородью, паслось с дюжину кряжистых полесских лошадок местной конефермы.

Мы свернули с дороги на поляну с гигантским ясенем в центре. И я опять окунулась в свой утренний сон.

Руины замка, проросшие ёлочками и берёзками… Неужели будет и вторая половина дрима с охотой и лисом? Или это был не просто сон? Мою растерянность прервал проводник:

– Панове, прошу быть внимательными, идём за мной к замку. Пан Ванькович, вы шагаете со мной. К автомобилю без меня не возвращайтесь! Заповедник наш понастоящему охраняют не колючая проволока и патрули, а рыси. Сейчас их четыре, так что одна из них вполне может прийти познакомиться и посмотреть, кто это пожаловал…

Рысь так сразу! Гуляет везде, где хочет? Да ещё и заповедник охраняет? Нет, я не готова к встрече с дикими животными. Нужно их поискать, по лесу походить, птичек послушать, белочек покормить… А тут сразу опасная хищница? И зачем этот старик всех пугает?

– А уж пустит рысь нас в тридцатикилометровую зону или нет, станет понятно после контрольно-пропускного пункта «Майдан», – ещё больше озадачил меня егерь.

В кронах деревьев среди изумрудной листвы я увидела беспощадные зеленовато-жёлтые в крапинку глаза с вертикальными зрачками.

Милое создание с клыками саблезубого тигра было уже здесь.

Меня стало тошнить, закружилась голова, и, если бы Андрэ Бертье не поддержал, я бы скорее всего бухнулась в обморок.

– Что, дочка, рыси боишься? – заметил мою слабость «всевидящее око» и по совместительству Матвей Потапыч. – Не бойся, я с этим зверем умею разговаривать, так что не тронет она тебя…

«В конце концов, медведь сильнее рыси!» – успокоилась я.

Поль и Федя Юркевич остались в Рудакове, а мы тронулись по блестящему асфальтированному шоссе к контрольно-пропускному пункту «Майдан».

Стальная лента дороги упёрлась в ворота с двумя огромными щитами: «ВНИМАНИЕ! Здесь начинается тридцатикилометровая ЗОНА ОТЧУЖДЕНИЯ» и «ВНИМАНИЕ! Радиационная опасность! Вход и въезд запрещён!».

Тридцатикилометровая зона была огорожена старой, ржавой колючкой.

Дородная белорусская красавица, с пышной короной пшеничных волос (в народе прозванной халой), в зелёной майке и военных штанах необъятного размера, открыла нам ворота.

– Надин, Надин, – быстро зашептал мне на ухо Александр Капнист, – спроси у проводника, могу ли я познакомиться с этой полесской мадемуазель и пригласить её на ужин?

Я перевела просьбу Александра Остапычу.

– Ха-ха-ха! Зовут её Валентина, и иностранному гостю в ужине она не откажет. Не так воспитана! Если при этом месье готов решить проблему прапорщика, что вышел на крыльцо «дежурки». Это её жених. Его имя не Голиаф, но это не так важно, учитывая его габариты и размер бицепсов.

На крыльце небольшого зелёного домика с весёленькими нарисованными облачками на стенах показался не просто здоровенный конопатый прапор – это была скала два метра вверх на два метра вширь, о которую разбивались надежды всякого, кто посмел положить глаз на Валентину.

– Господа, кто хочет, может выйти из машины и осмотреться. Прошу прощения, но мне нужно пообщаться десять минут с Петровичем и узнать последние новости из заповедника.

Мы дружно высыпали из вездехода.

Валентина кокетливо смеялась в ответ на комплименты мужчин, мало что понимая по-французски. Она с грацией полесской упряжной запрокидывала голову, и при этом на щеках её появлялись симпатичные ямочки.

Прапорщик шумно сопел на крыльце, подобно зубру, рискуя разломать пропускной пункт в щепки.

Мишель Дризэ упоённо снимал эту божественную комедию человеческих отношений и чуть не пропустил поход Остапыча к собачьей будке.

Егерь достал из рюкзака кости и положил их в миску перед здоровенным, лохматым, чёрным с белой грудью и лапами псом. Кобель степенно подошёл, понюхал угощение, но есть не стал, а приблизился к проводнику и начал тыкаться мордой в его огромные шершавые ладони.

Человек и собака встретились как два старых друга. Остапыч что-то говорил псу, а тот в ответ лаял и подвывал, как будто докладывал обстановку.

– Теперь можно двигаться дальше. С Петровичем пообщался, последние новости узнал, – произнёс проводник низким басом-буффо, подойдя к нам.

– Что вы удивляетесь? Дед Матвей язык зверей и птиц знает, – прощебетала Валентина. – Кабысдоха этого зовут Петрович. Плут он ещё тот! Ночью к нему приползает волчица, снимает ему ошейник, и они вместе уходят в лес. Утром пёс возвращается обратно на КПП. Иногда его не бывает по несколько суток. Охранник и охотник этот злодей знатный. Скажи ему: «Петрович, принеси зайца на жаркое!» – и он притащит прежирнющего лопоухого.

– Спасибо за гостеприимство, – прервал нашу красавицу Остапыч. – Спасибо всем за терпение. Новости узнал, путь свободен. Сейчас тронемся далее.

– Матвей Остапыч, Фёдор Юркевич утверждал, что вы не просто друг зверей и птиц, но настоящий колдун, умеющий разговаривать с ними, – поражённый увиденным воскликнул доктор Бертье.

– За похвалу спасибо, и, как говаривала моя жена-покойница, «обящянки-цацанки, а дурню – радость»! Хорошо, позову я вам зверей, ну а уж получится фильм или нет – не моя забота.

И тут мне вспомнилась старенькая картонная иконка у бабушки в буфете, где Серафим Саровский рядом с медведем.

– Сейчас двинем на Дроньки, – обьявил Остапыч, – а оттуда по звериной тропе к Погонному и к центру зоны. Оно и безопаснее, там научно-исследовательская станция Масаны недалеко, где есть электричество, связь и вышка. Рации в зоне не везде работают, а уж ваши мобильники и подавно. Там, где есть связь, помощь всегда можно вызвать, если надо. А то за иностранцев мне потом голову снесут, если не догляжу.

Погрузившись в пассажирский ЗИЛ с жёлтым треугольником радиоактивности на лобовом стекле, мы тронулись в «Волшебную страну», правда, не по дороге, вымощенной жёлтым кирпичом, а по красноватому шоссе с асфальтовыми заплатами и трещинами.

Ехали молча, вглядываясь в обычный лес, точно такой же, как по обочинам дорог Франции, Белоруссии, Чехии, Польши.

То ли лесная дорога была гладкой, то ли появление машины на ней было крайне необычным явлением, но у меня создалось полное ощущение полёта сквозь упругое пространство в неизвестность. Шум ветра и шин успокаивал и оставался единственным привычным звуком, напоминающим всем, что мы не летим сквозь изумрудное пространство, а едем по земле.

Где-то через двадцать минут наш «космолёт» притормозил на обочине.

Тишина может оглушать посильнее шума. У меня словно заложило уши ватой в этом девственном лесу.

– Приехали, месье! Вытрите пот со своих лиц – могу поделиться бумажной салфеткой у кого нет… Это нормально, у меня у самого каждый раз, когда вхожу в тридцатикилометровую зону, сердце ухает куда-то, а потом по телу разливается благодать.

Слушайте тишину…

Она ведь тоже разная бывает: ваша городская – суетная, когда разум человека насилуют машины, телефоны, мысли, а потом в одночасье здесь всё это исчезает – и наступает первозданный покой, состоящий из шёпота листьев и трав, пения птиц и лая волков…

Обожаю Киплинга, «Маугли» – моя любимая книга, но никогда не думала, что попаду в книгу и стану одним из её героев…

Остапыч продолжил:

– Пойдём гуськом по обочине, след в след за мной… На асфальтированную дорогу ни шага… Асфальт горячий – видите, дымка над ним висит, раскалился на солнце. Оглянитесь!.. Что видите?.. Да-да, на нём змеи – гадюки и медянки греются! Не нужно их тревожить, да и укусить могут… Снимайте, снимайте! Сейчас они вам устроят дефиле чёрных красоток с голубыми узорными лампасами от бедра. Кадры ваши станут уникальными. Чёрные гадюки, греющиеся на шоссе, – большая редкость! Это только на иллюстрациях постапокалиптических романов можно увидеть. Нигде таких прелестниц нет, только здесь, редкость это большая.

А дальше начался «Сталкер» Тарковского…

Как только мы высыпали из автобуса, проводник достал из кармана гайку с привязанной ленточкой и бросил её вдоль обочины вперёд. Постоял, прислушался, потом неспешно подошёл к гайке, поднял и бросил опять её вперёд по прямой.

– Вы что, дед Матвей, поклонник фантастических произведений братьев Стругацких? – удивился доктор Бертье, направляя бинокль на спину кайфующей чёрной гадюки, чтобы получше рассмотреть этот потрясающий зигзагообразный орнамент голубых «генеральских погон».

– Кому дед Матвей, а кому и Матвей Остапыч, – пробурчал себе под нос, явно слегка обидевшись, егерь. – Повесть «Пикник на обочине» читал. Это для вас она фантастическая, а для меня – глубоко и детально проработанная аналитическая модель вероятностного будущего. Стругацкие гениально предвидели многое. Чернобыльская зона и зона Стругацких похожи: там – нагадили и улетели, и здесь – нагадили и сбежали. Да и мальчишки, пробирающиеся сюда через всю запретку, называют себя сталкерами. Я их понимаю: к нашей благодати, тишине хотят прикоснуться. Воздуха здешнего, напоённого ароматами трав и цветов, наесться. Вот и вы, смотрю, ртами его хватаете, как рыбы, а вдыхать его трудно с непривычки – больно густой… Мысленно разрежьте воздух на кирпичики и ешьте как сладкую вату… Ну что, легче дышать стало?.. То-то. Кто хоть раз тишины этой напился и воздуха наелся, тот всю жизнь сюда возвращаться будет… если зона пустит…

Да и с гайками всё просто: приветствие у меня такое – предупреждаю змей, птиц, зверей и лес, что это я иду, как будто в закрытую дверь чужого дома стучусь. Хотя всё равно скоро «полицейские» появятся. Так я волков называю. А вот и они, родимые… Да не оглядывайтесь и не бойтесь – всё равно не увидите их серые морды. Если захотят, сами покажутся.

Мы свернули с обочины шоссе в лес и, стараясь не шуметь, осторожно двинулись по широкой тропе, напоминавшей заросшую старую дорогу, к холмам, где дружной гурьбой, как подружки, выстроились ладные берёзки. Белостволые красавицы росли в три, четыре, пять стволов одновременно.

Чудо, а не роща! По бокам тропы-дороги, под корнями деревьев – глубокие и широкие ямы, как будто здесь резвился отряд кладоискателей.

Я задрала голову вверх, любуясь орланом, парящим в небе, и, не заметив корень, зацепилась за него и грохнулась со всей дури.

И тут же берёзовая роща взорвалась звонким, до рези в ушах, гомоном пернатых. Страшно затрещали и заходили ходуном кусты. Огромная серая птица сорвалась с верхушки дуба, почти коснувшись крылом моего лица.

Остапыч подхватил меня, как котёнка, поставил на ноги, подал знак прекратить движение, а потом, к моему ужасу, начал громко хлопать в ладоши и кричать:

– Чу-чу-чу-чу! Чу-чу-чу-чу!

Из зарослей папоротника показалась огромная волосатая морда свиньи. Полтонны вонючего мяса промчалось буквально в десяти метрах от нашей группы.

За мамашей бежали совсем не похожие на неё полосатые, напоминающие кабачки на тоненьких ножках, поросята. За колечком хвостика последнего малыша выдвинулись внушительные, торчавшие кверху клыки, которые мне показались бивнями мамонта.

Это был кабан-секач. Он остановился, повернулся к нам мордой и, шумно втягивая воздух, замер, потом неторопливо подвалил к корням дерева, опустил клыки и начал рыть яму, извлекая из неё личинок жука-хруща.

«У хищников есть особое терпение – настойчивoе, неутомимое, упорнoе, как сама жизнь…» – говорил Джек Лондон.

Время кабаньей трапезы мне показалось вечностью, по спине тёк пот. Теперь я точно знаю, что означает выражение «колени дрожали». А кабан, похоже, преспокойненько подкрепился и потрусил догонять своё свинское семейство.

– Ну что, хлопцы, как вам натура для съёмок? Успели расчехлить свои камеры или обмочились со страху? – выдохнул Остапыч и поправил карабин на своём плече.

– Вот-вот! Не поздновато ли, уважаемый, вы вспомнили об оружии и нашей безопасности? Зачем вы начали шуметь и указали кабану наше месторасположение? Почему вы не стреляли? А если бы он не ушёл, а откусил бы нам кое-что пониже пояса? – загалдели французы.

И я уже открыла рот, чтобы переводить, но егерь, приобняв меня за плечи, начал спокойно разговаривать с нами, как с малыми, неразумными детьми:

– Стрелять в секача с такого расстояния – это всё равно, что палить в танк или в сверхзвуковой самолёт. Кабан может принять не одну пулю в сердце и нестись молнией на врага. И на будущее: раненый кабан – самое агрессивное и опасное животное на свете. От него надо бежать, и как можно быстрее и шумнее. В заповеднике он сытый и добрый. Злобе его люди учат. Главное у свиньи – это нюх, видели, как глубоко под землёй он своё любимое лакомство учуял.

«В лесу хорошо говорит тот, кто остался в живых» – вспомнилась мне патетическая фраза из какого-то старого фильма. Пока киношники отсматривали получившийся материал и мы все переводили дух, Матвей Остапыч поведал нам, что кабан – зверь осторожный, если нападает, то только с перепугу или раненый. (Эта сентенция должна была, надо думать, нас утешить!) Оказывается, деревенская дорога, по которой мы сейчас двигаемся, заросла, и кабаны её облюбовали, поэтому дёрн везде ими разрыт. Свиньи же лучше любого экскаватора работают. Нюх у них хороший, да только ветер был не с нашей стороны, а зрение и слух – неважнецкие, поэтому и пришлось егерю пошуметь, чтобы семейство на нас не наткнулось, а лишь для съёмок попозировало и ушло.

Далее, по словам Остапыча, свиньи спустятся к каналам, что остались после мелиорации и были перегорожены или частично засыпаны после аварии, чтоб заражённая почва в Припять не попадала. Там расположились заросли водного ореха, любимого блюда кабанов, и водились черепахи. Даже предположить не могла, что самые большие в Европе заросли водного ореха, внесённого в Красную книгу, находятся именно в Полесском радиационном заповеднике.

Жизнь и смерть всегда рука об руку идут. Под холмом, на котором мы стояли, оказывается, деревня была захоронена. Во время войны в Полесье деревни немцы жгли, на пепелищах люди новые дома отстраивали, а после аварии на Чернобыльской станции сёла уже навсегда землёй засыпали.

– Болота жить хотят, а посему людей прогоняют, – посвящал нас в своё миропонимание егерь. – Берёза же – дерево весёлое, она первая пустошь и кладбища обживает. Ещё жена моя, покойница, говаривала: «Помру – похороните меня на кладбище под берёзой». Корнями белоствольная в земле – верхушкой в небе, она подобна мосту между земным и горним. Вся такая чистая и стройная. Проводник душ.

– Да вы философ, Матвей Остапович, в общении с кабанами точность мысли оттачиваете? – попытался пошутить доктор Бертье, переведя лесные заповеди егеря на французский язык.

– Может, и так! Если бы вы знали, сколько мудрости у зверья лесного! А сколько политики и мироустроительства! Вот у каждого серьёзного зверя есть демаркационная линия, территорию своего обитания они метят, и если кто чужой зайдёт за такую линию, то могут устроить трёпку или схарчат, как бифштекс с кровью. Опять же, они заботятся о молодняке или своих демографических показателях – почти как у людей, только лучше. Мы вот своих детей в города согнали, и они растут, не зная корней своих, как перекати-поле. Хотя мальчишки-сталкеры, что сбегают сюда, много мне помогают: за братскими могилами ухаживают, секреты и стоянки партизанские сберегают, часовни восстанавливают. Спрашивал я их, зачем приходят сюда, закон нарушают. А они мне в ответ: «Все реки начала из болот берут, вот и мы свои корни обрести хотим, а для этого к истокам прикоснуться надо»… Эх… Этого в романе моего земляка Ивана Мележа «Люди на болоте» не прочтёшь…

После рассказа Остапыча очарование берёзовой рощи как-то потускнело и захотелось побыстрее отсюда убраться. Мы же не свиньи, чтобы людское горе топтать, а люди…

Хотя…

Мы обогнули холм с захороненной деревней и продолжили своё путешествие по довольно широкой аллее кустарника, подстриженного явно умелой рукой садовника.

– Какая прелесть эти заросли! Очень напоминают аллеи Фонтенбло, – заинтересовался необычным феноменом Андрэ, – а вы говорите, Матвей Остапович, что деятельность человека здесь запрещена. Кто-то же выращивает и регулярно умело облагораживает эти кусты?

Наш проводник остановился, прислушался, повернулся к нам и поднял руку в знаке «Внимание!», словно Гойко Митич в роли индейца Чингачгука.

Остапыч сделал театральную паузу:

– Ещё какой умелый садовник это делает, и с какой завидной регулярностью! Мы с вами, гости дорогие, свернули на территорию, обжитую зубрами. Это их тропа, а аккуратно подстриженные кусты – это деревца граба, Фонтенбло получилось благодаря общипыванию веточек быками. Прислушайтесь и приготовьтесь к съёмке!

По закону жанра, ежели есть Чингачгук, то должен появиться и бизон.

Впереди раздавались громкое фырканье и чавканье. На очередном повороте мы увидели огромного заросшего коричневой шерстью зубра, методично и беспощадно дравшего деревца.

– Ребята, снимайте быка, но ближе, чем на десять метров, к нему не подходите. Не шумите – он этого не любит. Поверьте мне, что эта с виду неуклюжая «корова» прыгает не хуже льва и бежать может со скоростью резвого скакуна. Когда наснимаетесь – поднимите руку, и мы свернём в продуваемый ветром сосняк. Сосновый лес – это любимое место, где стадо зубров спасается от жары и комаров, – продолжал ориентировать нас дед Матвей, сканируя в бинокль небольшой бор.

Егерь протянул мне бинокль, чтобы я могла увидеть это чудо!

На опушке выделялась большая проплешина белого песка, в котором купались двое зубрят под присмотром огромной и серьёзной такой мамы-зубрихи.

Самка зубра стонала от удовольствия, почёсывая свой бок о высокий гладкий пень-чесалку, отполированную до блеска многими поколениями животных.

– Везучие вы, ребята, я сам не так часто вижу, как молодняк купается. Это только на первый взгляд всё так просто: здесь они пасутся, там отдыхают. А на самом деле это их очень сложный и продуманный «дом», где всему точно отведено своё место. Стойла, лёжки, песчаные купалки, места водопоя, чесалки, тропы. Здесь уникальное пространство: с одной стороны тропы – ельник, с другой – чистый грабник с густым подлеском бересклета, свидины, рябины, орешника, в низине растёт ольховник с зарослями крапивы и болотным разнотравьем, за которым небольшая протока с чистым ключом. Так что слева – спальня, справа – столовая, ванна и водопой.

Хорошо, что современная киноаппаратура позволяет делать уникальные кадры с довольно большого расстояния, что особенно ценно при съёмках осторожных и пугливых диких обитателей лесов. Ведь ещё неясно, кто первый испугается и пустится в бега!

– Спускаемся к протокам, там озерцо небольшое есть, интересное такое, величайшим художником нарисованное, куда до него Клоду Моне и Шишкину! – скомандовал Остапыч.

Не помню, кто это сказал: понять хищника – значит превратиться в зрелое существо, которое не может стать жертвой собственной наивности, неопытности или глупости. Но мы кое-что начали понимать в этой дикой жизни. Операторы всё время снимали по ходу, а проводник, как опытная няня, страховал их, чтобы они куда-нибудь не провалились.

Расступились изящные ивы, заманивая в просторную протоку, где зубры обычно пили воду, но дальше, в нескольких метрах от берега, плавал абсолютно круглый ковёр белых, чёрных, фиолетовых, жёлтых и ярко-бордовых лилий.

А Остапыч не так прост! Про Моне он верно подметил! Если бы художник увидел эти цветы и краски хотя бы однажды, то рисовал бы только их всю жизнь.

В этот момент я была уверена, что зверья, которое питается корнями и лепестками лилий вокруг, полно, но никто из них не трогал эту красоту. А человек, ради того чтобы подарить цветок какой-нибудь Дусе или просто так, по дурости, уничтожил бы уже всё! Похоже, моё мировосприятие начинает меняться!

Зона привораживала, как ведьма.

– Чернобыльский мутант! – закричал Алекс Капнист, показывая на огромную крысу, величиной с боевого мейнкуна, с полуметровым хвостом и острой усатой мордочкой.

Мутант весело нырнул в заросли осоки.

– Ха-ха-ха! Так вот откуда берутся легенды об огромных крысах-мутантах, живущих якобы в зоне отчуждения? Вынужден разочаровать. Это речная выдра – очень редкое животное. Увидеть её днём, да ещё на берегу – редкость… Теперь аккуратно по мосткам двигаемся к подлеску. Здесь, извините, придётся поднять руки вверх и снимать будет уже невозможно.