Полная версия:
Исцеление мира. Журнал Рыси и Нэта
Побудем немного здесь, на территории контрольно-пропускного пункта «Бабчин» – на границе миров, приспособимся, познакомимся поближе. Запомните: с этого момента вы никогда не будете прежними. Изменится не только ваше мироощущение, но и миропонимание. Спросите себя, готовы ли вы к таким переменам. Пока не поздно – можно вернуться в гостиницу. Какие есть ко мне вопросы?
Наступила такая тишина, что слышно было, как мошки зудят.
Как вернуться? Зачем? Моих предков смела с этой земли сто лет назад Русская революция, но они хранили язык, обычаи, воспоминания, воспитывали каждое последующее поколение с верой в то, что мы обязательно вернёмся. И я никуда не уйду, я пришёл, чтобы измениться!
Надежда наклонилась ко мне и шепнула:
– Фокус камеры на проводника!.. Готов?
– Да, у меня есть вопросы, Матвей Остапыч! Хотелось бы снять ваше небольшое интервью перед началом экспедиции!
– Раз уж согласился вас сопровождать – валяйте: у вас своя работа, у меня своя, – ответил проводник, пристально глядя на Надежду, как будто пытаясь вспомнить что-то давно забытое.
– Вы местный, дед Матвей, или приехали откуда?
– Я местный, полешук – где родился, там и сгодился. Полесье – болотистый край. Зимой живу в Хойниках, а летом – на заросших каналах, в деревне Погонное, в самом центре зоны отчуждения, километров пятнадцать отсюда. Её ещё Полесской Венецией раньше называли. Дома там на сваях строили, на лодке по каналам выходили в Припять. Теперь вода ушла, реки ведь тоже меняются, каналы никто не роет и не чистит. В этом селе я один – выселили всех ещё в мае восемьдесят шестого. Вокруг обитают болотные черепахи, змеи, на крепкой чердачной балке соседского полуразрушенного дома филин устроился, никакая рысь его там не достанет!
Хитрец! Глаза ярко-оранжевые, уши торчком, как начнёт хохотать – так сам насмеёшься до слёз. Цирковой клоун так смешить не умеет. А в конце улицы, в сарае, разместились дальние родственники филина – совушки. Все собрались вокруг нашей группы, рты разинули, слушали Остапыча не дыша, и только месье Юркевич куда-то запропастился.
– Обалдеть, а я вот всю свою жизнь считал, что филин – это самец, а сова – это самка одного и того же вида птиц! – удивился услышанному мой коллега Мишель Дризэ.
– Как дети малые! – рассмеялся наш проводник. – Филин – это огромная птица с размахом крыльев в полтора метра. Яркая и красивая. Сама рыжая, а глаза огненные и горят в темноте, как два шара. Сова же птичка средненькая и серенькая.
– Ca va! Ca va! – повторил по-французски Мишель Дризэ и помахал поднятой рукой в знак приветствия.
– Очень приятно, тебя зовут Сова, а меня – Матвей Остапыч! Хорошое имя, у меня был напарник с позывным
«Сова», – с теплотой в голосе ответил наш проводник.
– Я не ибу! – воскликнул Мишель, да так громко, что доктор Бертье поперхнулся водой, которую пил из бутылки, и закашлялся.
Остапыч удивлённо поднял брови, хмыкнул в кулак и тихо, обращаясь исключительно к Мишелю, сказал:
– Ничего, после похода в зону всё нормализуется. Мне уж сколько за семьдесят, а и то к зазнобе в Тульговичи заезжаю.
После этих слов все члены нашей группы сложились пополам от хохота. У меня даже потекли слёзы из глаз. Давно я не слышал таких комичных каламбуров!
– Хлопцы, чего ржёте, как наши лошадки Пржевальского? – ничего не понимал Остапыч.
– «Ca va» – очень часто встречающее… ик… во Франции выражение, которое переводится на русский язык как «всё нормально». Оно может использоваться… ик… как вопрос и как утверждение, – видя растерянность нашего проводника, икая от смеха, начал объяснять сложившуюся комичную ситуацию доктор Бертье. – А название птицы «сова» по-французски звучит как «hiboy» или «ибу». Поэтому, уважаемый Матвей Остапович, когда вы решили, что Мишеля зовут «Сова», он смешал два языка и ответил вам, что он не сова, и получилось «я не ибу». Такая вот выскочила оговорочка по Фрейду!!!
Остапыч заулыбался, похлопал по плечу покрасневшего, как варёный рак, Мишеля и сказал:
– Всё будет хорошо, парень! А к совам ты присмотрись, присмотрись!
Далее Матвей Остапыч стал серьёзным и поведал нам, что электричества в отселённых деревнях нет, когда-то они от Чернобыльской станции питались. От Погонного станция – рукой подать, километров двадцать по прямой. Ночью, как зажгут энергетики огни, «торт» саркофага так и светится среди мрака тридцатикилометровой ночи, как будто корабль инопланетный приземлился на болота. Зато теперь на уже неэлектрических столбах высятся гнёзда орлов-белохвостов. Красивая пара – орёл и орлица, взлетят и парят в небе: здоровущие такие, гордые плывут на ветру. И птенцов у них в заповеднике по четверо, что в двое превышает норму. Вот только буслов нет, белых аистов. Не могут жить аисты без людей – видно, счастье некому приносить. Зато в глухих местах заповедника, внутри самых мощных и ветвистых деревьев, появились гнёзда чёрных аистов – большой такой птицы в тёмном фраке, с огромным красным клювом.
Природу не обманешь: на месте горькой полыни и аист должен быть чёрным.
Остапыч, как кот Баюн из сказки, плёл кружева, а мы внимательно слушали про давно забытый и потерянный за городской суетой огромный и такой неведомый для нас мир природы. Или, как сейчас модно стало говорить, мир дикой природы, или той части флоры и фауны, которую человеки ещё не «облагородили и не окультурили».
– Так что, ребята, где-то пойдём тихо, а где-то шуметь будем. Зверья много, по их тропам и двинемся. По лесу идти трудно, подлесок везде молодой: папоротник, орешник, черничник, вереск. Надо руки вверх будет держать, а у вас аппаратура съёмочная, да и обзора в зарослях никакого. Ничего, кроме листьев и сорок с малиновками, не снимете. Двинемся кабаньими и лошадиными дорогами. Но помнить надо, что звери и птицы здесь днём охотятся, а я-то всю жизнь, старый, думал, что филины, совы, волки, кабаны – ночные хищники, лишь теперь понял, что ночью они охотились, потому что мы, люди, день у них забрали. Как начнёт филин ухать низким хриплым голосом да разбросит свои крылья метра на два, летит низко, невольно на землю падаешь, замираешь. Схватит черепаху или змею – и обратно, в гнездо. А если коршун или сокол увидит блеск от очков или объектива, то и поранить человека может сильно. Соколиная охота – штука серьёзная, иногда и человек становится добычей. Настоятельно рекомендую: все блестящие предметы с себя снимите и осторожней с нагрудными персональными камерами и дозиметрами.
Мне стало немного не по себе, да и остальные нервно начали сглатывать слюну, а Александр Капнист быстро снял свои зеркальные очки от солнца, спрятал их в нагрудный карман и прошептал мне на ухо: «Теперь понятно, почему этот длинный очкастый профессор со странным именем Ву остался в номере, сославшись на срочную работу».
– Шучу-шучу, не падайте духом, – сменив гнев на милость, заулыбался Матвей Остапыч. – Был здесь у нас случай: утащил сокол у орнитолога бинокль, поранил ему прилично лицо и руки. Пришлось санитарный вертолёт вызывать. Так что, если серьёзная птица какая-то будет у вас что-то вырывать, отдайте сразу – здоровее будете. Обжило зверьё человеческое жильё в зоне, тепло ему, уютно. Правда, в последнее время уходить начали из заброшенных строений. Ветшает всё, становится опасно, проваливаются звери. Здесь почти сто сёл пустых. Теперь мы так и зовём их: деревня медведей, деревня волков, деревня рыси, деревня лошадей, деревня зубров. Да вы сами, если повезёт, увидите.
Егерь замолк и явно намеревался двинуться к вездеходу. Надин поняла это, прижала руки к груди и взмолилась:
– Матвей Остапыч, ну какое это интервью – о себе вы практически ничего и не рассказали!..
А я подумал, что Надежда чего-то очень сильно боится и оттягивает начало нашей поездки. Остапыч нахмурился, но потом сквозь морщины прыснуло радостное солнце улыбки.
– Хорошо. Разве можно отказать единственной здесь даме? О себе так о себе… – с неожиданной для егеря галантностью произнёс он, но глаза его при этом потускнели, как будто подёрнулись пеплом. – Человек я удачливый! За три дня до аварии на Чернобыльской станции на пенсию вышел, уволился. Проработал я там десять лет в пожарной охране. Служба была отличная: сутки дежурство – трое дома. Охота, рыбалка, хозяйство своё, огород. Красотища – живи и радуйся. Город Припять снабжался получше Москвы и Киева, всё там было.
Мы, местные жители, счастливы были, что у нас такая замечательная станция рядом. До Хойников по разбитым дорогам часа два надо было ехать на автобусе, а на моторной лодке переплыл старое русло Припяти – и ты в городе. Когда-то здесь даже мост был, но партизаны батьки Ковпака во время одного из своих рейдов то ли в сорок втором году, то ли в сорок третьем взорвали мост, а советская власть так и не восстановила. Немцам мост не достался, а нам, полешукам, и вовсе он ни к чему!..
Неожиданно Матвей Остапыч озорно улыбнулся и, как десятилетний мальчишка, стал рассказывать о том, что на речном вокзале в городе энергетиков Припяти продавали самое вкусное в мире мороженое и что отсюда судно на подводных крыльях «Ракета» или «Метеор» могло домчаться до Киева за два часа. Так что в столице Украины местные жители бывали намного чаще, чем в Хойниках и Гомеле.
Повествование егеря напоминало бусы: чёрная бусина – тягостный рассказ, белая – светлый и радостный.
– Итак, проводили меня ребята-пожарные, как пишут в газетах, на заслуженный отдых и на память часы подарили марки «Слава». Больше я друзей своих в живых не видел. В ночь, когда авария произошла, было их дежурство. Огонь на крыше четвёртого энергоблока тушили мои пацаны. Погибли потом все – кто в московской больничке, кто в киевской, а кого и не довезли вовсе. А я – живой!.. – Матвей Остапыч запнулся, помолчал. – Вот и остался я этой земле служить, грехи замаливать.
– Всё! Остальные разговоры позже, а то весь день проболтаемся на КПП. Фёдор! – обратился Остапыч к появившемуся наконец-то с чемоданчиком в руках доктору Юрьевичу. – Надеюсь, всё необходимое взяли? Воду, аптечку, а главное – рации, нагрудные камеры и ракетницу, чтобы сигнал о помощи подать, если что. Едем к старому контрольно-пропускному пункту «Майдан», за которым и начинается непосредственно тридцатикилометровая зона…
Я снял камеру с плеча и хотел задать вопрос, который звучал в моей голове сотни раз с тех пор, как появилась надежда, что попаду в заповедник, но егерь меня опередил.
– Вначале двинемся к отселённому селу Рудаков, где свернём чутка в сторону и остановимся у замка Ваньковичей. Здесь рукой подать – пара километров. Зверья там много: белки, зайцы, птицы, лисы. Фон для съёмки отличный – развалины, проросшие молодняком. Обзор хороший. Но причина для остановки не только в этом. Dzień dobry, pan Wańkowicz!1 Добро пожаловать на родину предков!
Сердце моё бешено застучало, ладошки вспотели. Matka Boska, Александр Капнист успел перехватить камеру, а то была бы груда дорогих осколков.
Девять человек, включая водителя и проводника, разместились в машине МЧС.
Справа потянулась крепкая деревянная изгородь, за которой расстелился ковром луг с сочной травой и разбросанными разноцветными капельками цветов. Слева замелькал звонкий молодой лес.
– Это луг конефермы. Слева – корпуса, где работают биологи, изучающие влияние радиации на живую природу. Конеферма и пасека – это их хозяйство.
Я невольно залюбовался пегими в яблоках и гнедыми красавцами на сильных стреноженных ногах.
В начале прошлого века у прадеда в этих местах был конный завод на двести лошадей. И выводил он свою породу – полесскую упряжную. На болотах без лошадки никак, а эти упряжные с грузом могли пробежать пятьдесят километров без проблем.
Сколько раз, листая альбомы, я любовался силой, мощью и красотой полесской лошади. Работоспособные, с добрым и покладистым нравом, долгоживущие – они были гордостью моего прадеда Станислава Ваньковича.
1 Добрый день, пан Ванькович! (польск.)
Как же я обрадовался, увидев породу лошадей моего прадеда на выставке в Клернон-Феранс. Во Франции упряжные лошади пользуются огромным спросом, поскольку являются незаменимыми на небольших фермерских хозяйствах, особенно на виноградниках.
Выхлопные газы убивают вкус вина!
Сейчас полесская упряжная называется белорусской упряжной! Порода жива, несмотря на все войны и беды, выпавшие на долю этой земли, вот она – справа от меня на лугу, там же, где и сто лет тому назад! Животные мудрее нас: они не бегут с родной земли, чтобы выжить, хотя мучают их и истребляют люди даже поболее, чем друг друга.
Вездеход свернул с асфальтированной дороги, проехал метров пятьсот и остановился на открытой площадке среди живописных развалин из красного кирпича, через который проросли берёзки, орешник, ёлочки.
Посреди этой поляны царствовал высоченный ясень, кряжистый, как полесская упряжная; ветки его росли низко, разлаписто. Не то что в парках и европейских лесах, где деревья стройные, крона высокая – бегут от земли и людей, которым всё мешает.
Чувствовалось, что ясень здесь – хозяин и центр своей маленькой вселенной! От него радиусами расходились подлесок, мох, молодые деревца. Столбы необычайно яркого и какого-то молочно-белоснежного густого света падали сквозь пышную крону дерева, создавая полную иллюзию величественного лесного храма.
Если это храм, то какую молитву мне вознести богу природы?
Я просил прощения у дерева за то, что так долго шёл, стал рассказывать ясеню о своих предках, которых он, несомненно, видел и помнил. Тишина, наполненная гомоном птиц, встревоженных нашим появлением, взорвалась и проникла в каждую клеточку моего тела.
Как гром с ясного неба раздался голос Остапыча:
– Панове, прошу быть внимательными, идём за мной к замку. Пан Ванькович, вы идёте рядом со мной. К автомобилю без меня не возвращайтесь! Заповедник наш понастоящему охраняют не колючая проволока и патрули, а рыси. Сейчас их четыре, так что одна из них вполне может прийти познакомиться и посмотреть, кто это пожаловал. А уж пустит рысь нас в тридцатикилометровую зону или нет, станет понятно после контрольно-пропускного пункта «Майдан».
Надин после рассказа Остапыча про рысь вдруг сильно побледнела, вскрикнула, и если бы доктор Андрэ Бертье её не поддержал, то, скорее всего, упала бы в обморок. Она глубоко и шумно дышала.
– Что, дочка, рыси боишься? Не бойся, я с этим зверем умею разговаривать, так что не тронет она тебя. А потом… свой своего не трогает…
Впереди виднелось двухэтажное здание с огромными окнами на первом этаже и небольшими на втором, как будто на нарядный первый этаж барочного дворца позднее навалили второй, не заботясь уже о красоте и стиле. Справа высилось ещё одно царственное дерево, за ним второе, третье, и я понял, что это остатки знаменитого парка и эти деревья высаживали ещё мой дед и прадед. Я читал письма тёти Кристины. Она была здесь последней из Ваньковичей в сорок третьем году с одним из отрядов Армии Крайова, которая, как и советские партизаны, сражалась против фашистов в этих местах. Кристина Ванькович погибла во время Варшавского восстания… Да, почти всех моих родственников не стало во время Второй мировой войны…
Коллеги что-то говорили мне, тормошили, но я ничего не слышал. В висок стучала только одна мысль: «Сколько времени я смогу пробыть здесь? Успею ли посмотреть всё?»
И тут Матвей Остапыч взял меня за плечи, встряхнул и негромко, но чётко произнёс:
– Господа! Предлагаю оставить пана Ваньковича в маёнтке. Я думаю, ему есть чем здесь заняться, а обеспечивать его безопасность попросим доктора Юркевича. Мы же с вами отправимся дальше по направлению к Погонному, откуда прогуляемся вглубь заповедника. Пан Ванькович, вам четыре часа хватит?
Как же я был счастлив и благодарен этому мудрому человеку!
Вся команда уехала, а я, зажмурив глаза, так и стоял в храме ясеня, слушая шелест его листвы, пение соловья, вдыхая пряный аромат прошлого.
Фёдор Стратонович отошёл в сторону, стараясь мне не мешать. Через какое-то время, собравшись с духом, я подошёл к замку и прикоснулся к нему, как к близкому родичу. На подоконнике в проёме окна лежал клинкерный кораллового цвета кирпич с клеймом завода Ваньковичей – большой латинской буквой «W». Я погладил его, как старого друга: «Прости, дружище, но тебя взять с собой, скорее всего, из-за радиации нельзя».
Руины с окнами, украшенными пилястрами, – вот всё, что осталось от времени нарядных дам в кринолинах и мужчин в мундирах с эполетами и фраках.
В поместье гостило много известных людей того времени: писатели, просветители, политические деятели, меценаты, инженеры.
Прадед – Станислав Александрович – был русским офицером, депутатом Государственной Думы. Дед – Станислав Станиславович – позднее стал сенатором II и III созывов Польской республики.
Сейчас это богом забытое место, в прямом смысле медвежий угол, куда можно попасть только по спецпропуску, а сто лет назад полесские упряжные за два часа довозили бричку до пристани на реке Припять, где стоял прогулочный и охотничий пароход Ваньковичей. На пароходе до Киева было ходу часа три, а там на поезде хоть в Санкт-Петербург, хоть в Варшаву, хоть в Париж.
Дед был талантливейший инженер – построил в Рудакове дороги, кирпичный, спиртовой, маслосырный заводы, лесопилку, ремесленное училище, школу.
Время как костяшки на счётах. Век вычитаем – и вокруг руины родного дома. Разрушен родовой замок, да и слава рода Ваньковичей померкла, впрочем, и самого рода почти нет… В бальный зал с высоченными потолками сверху струился невозможно яркий свет. Обрушенные балки словно шлагбаум. Обратной дороги нет!
Как же я, профессиональный кинооператор, не заметил этого раньше?
Балки и стены внутри замка не отбрасывали теней! Разрушенные залы не вызывали чувства досады и отвращения, как это обычно бывает при посещении брошенного или разорённого человеческого жилья, корпусов фабрик, ферм, складов!
Кого сегодня удивишь раскуроченным, с ржавеющим оборудованием заводским корпусом? Никого! Сыро, вонь, смрад…
Стоп! Я понял, понял! Здесь было необычно чисто! Как будто кто-то выбелил и отмыл каждую балку, каждый кирпич, каждую обрушенную стену! Даже горы цемента были похожи на нежнейшую муку, хоть хлеба замешивай! Пахло свежестью и цветами, которые не просто придавали этому хаосу очарование, а посылали некий сигнал о том, что эта земля излечивается, восстанавливается и делать здесь человеку нечего!
Я опустился на порог и стал просто смотреть на игру света. И в этой фантасмагории я видел лица и фигуры своих предков, слышал их голоса, шуршание платьев, смех, вдыхал тончайший запах духов…
Ощущение блаженства и невесомости… Я как будто смотрел стереоскопический фильм… Молодой человек в костюме для верховой езды вверх по лестнице увлекал почему-то упирающуюся и феерически красивую даму в голубой амазонке, а та, смеясь, пыталась кокетливо от него отбиться тонким хлыстом.
Ба, да это мои предки! Вдруг из этой живой плазмы появился огромный рыжий пёс с вытянутой мордой и длинным пушистым хвостом и положил голову ко мне на колени.
Я перебирал руками огненную шерсть этой собаки, нет не собаки – это был огромный лис… И мы мчались среди звёзд… к центру мироздания.
Холодная вода хлестала мне в лицо, кто-то бил по щекам и тряс за плечи. Я открыл глаза – надо мной стоял месье Юркевич и орал:
– Пан Ванькович! Месье Поль! Очнитесь! Что случилось? Я засмотрелся на новое логово волчицы. Взглянул на часы и ужаснулся! Время в зоне не мчится – его здесь просто совсем не ощущаешь!
Я хлопал глазами, не понимая, о чём говорит Юркевич.
Страшно хотелось пить.
– Почему вы не сообщили по рации, что вам нужна помощь? Пейте, пейте! Вы можете встать? Обопритесь на меня. Фёдор помог мне подняться; голова здорово кружилась, руки-ноги дрожали, от холода бил озноб. Ощущение было как в детстве, когда меня, тонущего, вытащили из реки. До сознания, как после контузии в Ираке, еле пробивались слова волковеда:
«Бабчин», вызывает Фёдор Юркевич! Нам срочно нужна машина к усадьбе Ваньковичей для эвакуации пострадавшего француза. Вызывайте на КПП «скорую помощь» из Хойников!
В рации раздался треск и мужской голос ответил:
– Фёдор, это Макарыч! Машина для эвакуации будет через двадцать минут. Что случилось?
– Пан Ванькович надышался воздуха зоны!
Поддерживаемый зоопсихологом, с горем пополам я доковылял до громадного ясеня.
Обними дерево, Поль! Обними, обними! Тебе станет легче! Много энергии потерял – восполнить надо! Замок твоих родственничков – место коварное. Вампирище ещё тот! Кора ясеня была тёплой, я согрелся, дышать стало легче, сердце перестало замирать и ухать в яму, уши начали воспринимать пение птиц и шелест листьев. Заметно посвежело, ветер трепал мои волосы, и я опять ощутил твердь под ногами…
Подрулил внедорожник, местные его называли «Нива», я плюхнулся на переднее сиденье, ощущая себя уже практически здоровым.
На КПП нас ждала белая машинка с красным крестом, и, несмотря на все мои протесты, местный эскулап уложил меня на носилки, сделал электрокардиограмму и поставил капельницу. Врач скорой помощи хотел отвезти в госпиталь, но я взмолился и, благодаря заступничеству Фёдора, был доставлен в свой номер в гостинице «Журавинка», дав честное слово отлежаться пару дней и не ездить в заповедник.
Проспав почти сутки, я написал этот опус.
Комментарии
Доктор Николас Ву:
Похоже, заповедничек имеет аномальные пространственно-временные зоны. Как они влияют на человека? Интересно, есть ли у местных егерей карта таких мест?
Доктор Андрэ Бертье:
То, что в заповеднике есть аномальные пространственновременные зоны, мы знали из рассказов доктора Юркевича. Думаю, карту он поможет нам составить. Важнее другое! Оказалось, что такая аномалия смогла возбудить глубинную родовую память Поля и его «ментально-эмоциональное» тело!
Доктор Николас Ву:
Если честно, я даже предположить не мог, что Поль сможет вступить в контакт с тотемным животным своего рода – лисом. Родовой герб и легенды – это одно, а видения Поля, запись параметров его мозговой, энергетической и мышечной активности – совсем другое! Я считаю, что его необходимо исключить из контрольной группы и запретить ему дальнейшие походы в зону.
Доктор Андрэ Бертье:
Да, слишком много сил потерял парень при контакте, надеюсь, он восстановит их быстро. Главное сейчас – провести детальное исследование его генома на предмет наличия дефектных генов.
Надежда Сушкевич:
Вот именно, срочно надо провести исследование на наличие у Поля генов, способных при определённых обстоятельствах вызывать заболевания нейронов человека. Ведь насколько я понимаю, по вашей гипотезе, именно заболевание мотонейронов спинного мозга человека является одним из условий для выброса его «эмоционально-ментального» тела в физическое тело животного.
Доктор Андрэ Бертье:
Геном каждого участника эксперимента тщательно исследовался и не один раз, но повторное исследование месье Ваньковича обязательно. Хотя я абсолютно уверен, что Поль здоров и никаких дефектных генов моя лаборатория пропустить не могла. Но из дальнейшего эксперимента его необходимо исключить, поскольку мы мало понимаем, с чем столкнулись в данном конкретном случае. Здоровье и жизнь человека дороже научных открытий несмотря на их ценность для человечества.
Поль Ванькович:
Месье и мадам! Я проснулся, написал опус, после прочтения которого вы так возбудились. Чувствую себя обновлённым Гераклом! Внимательно изучил ваши комментарии. Поразмышлял и готов встретиться снова с рыжей бестией лисом! Можете на меня рассчитывать. Мир без теней – это мечта каждого кинооператора! Такому сюру, какой я видел в бальном зале Ваньковичей, даже Сальвадор Дали позавидует!
Надежда Сушкевич:
Поль, ты смелый и отличный парень, но для тебя поход в зону перестал быть приключением. Отдыхай пока. А там видно будет.
РЫСЬ
Пост 2
6 июня 2006 г.Надежда СушкевичУбаюканное в коконе заботы и любви Нэта в тюльпаново-сиреневом мае, моё счастье, оставив за спиной море Ниццы и пьянящих пионов было разбито рёвом самолёта, вылетевшего из аэропорта Шарля де Голля.
Нахлынувший от осознания того, что завтра я ступлю на землю Чернобыльского заповедника, страх запустил механизм сокращения моих мышц от макушки до пят. Приняв успокоительное и закутавшись в мягкие шерстяные пледы, я вжалась в кресло самолёта и попыталась если не уснуть, то хотя бы притупить ощущение леденящего ужаса. Окно иллюминатора словно фильм о глобальной катастрофе: мёрзлые комья облаков, подсвеченные синим мертвенным пламенем восходящего солнца.
