скачать книгу бесплатно
Своим хитроумным колдовством они затеплили в пыльных золотистых залах давным-давно погасшие светильники из оникса и поужинали царскими яствами прошлого, которые раздобыли тем же способом. Бесплотные руки слуг разливали древние имперские вина в кубки из лунного камня, и два колдуна бражничали, пировали и веселились с фантасмагорической пышностью, отложив на завтрашний день воскрешение тех, кто спал вечным сном в земле Йетхлиреома.
Утром они поднялись очень рано, когда темно-малиновый рассвет только занимался над городом, ибо сделать предстояло еще очень многое. Они деловито сновали по забытому городу, творя свои гнусные обряды над так и не погребенными останками тех, кого смерть унесла в последний год Великого Мора. Покончив с этим делом, они перешли к другому некрополю, располагавшемуся за пределами Йетхлиреома, где в богато украшенных склепах и великолепных мавзолеях покоились императоры, самые выдающиеся граждане и вельможи Синкора.
Некроманты приказали безропотным рабам-скелетам разбить запечатанные двери склепов молотками, после чего своими гнусными тираническими заклятиями призвали к себе императорские мумии, не пощадив даже самого старшего изо всей династии; и те послушно вышли к ним – на негнущихся ногах, с черными провалами глаз, в роскошных саванах, расшитых ярко сверкающими драгоценными камнями. Затем пришел черед вдохнуть подобие жизни в многочисленные поколения придворных и сановников.
Двигаясь торжественной процессией, мертвые императоры и императрицы Синкора с высохшими, мрачными и высокомерными лицами выразили свое почтение Мматмуору и Содосме и, словно вереница невольников, проследовали за ними по всем улицам Йетхлиреома. Некроманты установили в просторном тронном зале дворца высокий двойной трон, на котором некогда восседали законные правители с супругами. В окружении императоров, наряженных в пышные погребальные одежды, они были облечены верховной властью движением иссохшей руки мумии Гестаийона, основателя династии Нимботов, который правил Синкором в незапамятные времена. После этого все потомки Гестаийона, заполонившие зал, глухими, точно эхо, голосами провозгласили владычество Мматмуора и Содосмы.
Так отверженные некроманты обзавелись империей и подданными в безлюдной и бесплодной земле, куда жители Тинарата изгнали их на верную гибель. Безраздельно подчинив себе всех мертвецов Синкора посредством своей гнусной магии, они правили с беспощадным деспотизмом. Их бесплотные прислужники приносили им дань из дальних пределов их владений; а обезображенные тлением трупы и высокие мумии, распространявшие вокруг себя запах бальзамических смол, сновали туда-сюда по всему Йетхлиреому, исполняя поручения колдунов, или грудами складывали пред их жадные очи потемневшее золото и покрытые пылью времен драгоценные камни из своих неистощимых склепов.
Мертвые садовники вернули к жизни давным-давно канувшие в небытие цветущие дворцовые сады; трупы и скелеты трудились на рудниках или возводили великолепные, фантастические башни, рвущиеся ввысь к угасающему солнцу. Казначеи и принцы былых времен подносили некромантам кубки, а златокудрые императрицы, огонь чьих волос не сумела погасить могильная тьма, услаждали их слух игрой на лютнях, перебирая струны обтянутыми пергаментной кожей руками. Самые же прекрасные, чьи прелести были не слишком сильно обезображены тлением и червями, стали наложницами колдунов и принуждены были утолять их некрофилическую страсть.
II
По приказанию Мматмуора и Содосмы обитатели Синкора везде и во всем вели себя подобно живым. Они говорили и двигались, они ели и пили, как при жизни. Они слышали, видели и испытывали чувства, сходные с теми, какие испытывали, прежде чем их настигла смерть, но разум их был порабощен чудовищным колдовством. Они помнили, пусть и совсем смутно, свою прежнюю жизнь, а то существование, что им приходилось влачить теперь, было пустым и беспокойным существованием тени. Кровь их медленно и неохотно струилась по жилам, смешанная с водами реки забвения; и дыхание Леты туманило их глаза.
Они безмолвно повиновались приказаниям своих деспотичных повелителей, не возмущаясь, не возражая, но в том смутном безграничном изнеможении, какое испытывают мертвые, когда, уже пригубив чашу вечного сна, они вынуждены вновь возвращаться к тяготам земного бытия. Они не испытывали ни страсти, ни желания, ни удовольствия, лишь грызущую боль пробуждения от сна Леты и тусклое настойчивое желание вернуться к прерванному забытью.
Самым младшим и последним императором из династии Нимботов был Иллейро, умерший в первый же месяц Великого Мора и двести лет пролежавший в своем величественном мавзолее до того дня, когда появились некроманты.
Разбуженный вместе с подданными и прародителями, чтобы прислуживать двум тиранам, Иллейро, не ропща и не удивляясь, вновь влачил пустое существование. Эту напасть, обрушившуюся на него и на его предков, он сносил так, как принимают оскорбления и недоразумения, привидевшиеся в дурном сне. Он знал, что вернулся под дотлевающее солнце, в бессмысленный призрачный мир, к порядку вещей, в котором сам он был лишь покорной тенью. Но поначалу его, подобно всем остальным, снедала лишь смутная печаль и бессильная тоска по утраченному забвению.
Одурманенный колдовством своих повелителей и ослабевший за время векового небытия, Иллейро, как сомнамбула, наблюдал за всеми теми гнусностями, которым подвергались его прародители. Однако спустя много дней слабая искорка забрезжила вдруг в его вязком сумеречном разуме.
Он вспомнил безвозвратно утраченное великолепие царствования в Йетхлиреоме, от которого его теперь отделяла непреодолимая пропасть, вновь ощутил гордость и ликование далеких дней своей юности. А вместе с памятью в душе его смутно всколыхнулось возмущение, тень негодования против злодеев, заставивших его вернуться назад, в это убогое подобие жизни. Он начал втайне оплакивать свою поруганную землю и бедственное положение предков и подданных.
Теперь простой виночерпий в тех залах, где прежде правил, Иллейро изо дня в день был свидетелем деяний Мматмуора и Содосмы. Он видел их прихоти, продиктованные жестокостью и похотью, их все более разнузданное пьянство и обжорство. Он видел, как они купаются в некромантической роскоши, как леность ослабляет их ум, а невоздержанность – тело. Они забросили занятия магией и позабыли многие свои заклинания. Но тем не менее они по-прежнему правили, все еще могучие и грозные, и, развалившись на розовых и пурпурных ложах, грезили о том, как поведут армию мертвецов на Тинарат. Мечтая о завоеваниях и о новых гнусных обрядах, они жирели и предавались лени, словно могильные черви, что обосновались в склепе, полном гнили. И этим своим небрежением и деспотизмом они разожгли в сумрачном сердце Иллейро мятежный огонек, и мало-помалу жар его начал одолевать мертвящее дыхание Леты. Чем дальше, тем необоримее охватывал его гнев, и постепенно Иллейро обрел некое подобие своей прижизненной силы и твердости. Он видел безнравственность своих угнетателей и помнил зло, причиненное беззащитным мертвым, и хор приглушенных голосов в его мозгу требовал возмездия все громче и громче.
Окруженный предками, Иллейро безмолвно скользил по залам дворца в Йетхлиреоме, исполняя распоряжения повелителей, или терпеливо ждал их приказаний. Он наполнял кубки из оникса янтарными винами, колдовством добытыми на холмах, согретых более молодым солнцем; он безропотно сносил унижения и оскорбления. И ночь за ночью он наблюдал, как некроманты напиваются допьяна, пока не уснут, раскрасневшиеся и осоловевшие, посреди не принадлежащей им роскоши.
Живые мертвецы почти не разговаривали друг с другом; отцы и сыновья, матери и дочери, бывшие влюбленные проходили друг мимо друга, будто не узнавая, без слова жалобы на свой жестокий жребий. Но наконец однажды ночью, когда тираны забылись пьяным сном и язычки пламени в колдовских светильниках заколыхались, Иллейро пришел за советом к старшему прародителю, Гестаийону, которого легенды прославляли как великого волшебника и хранителя потаенного знания древности.
Гестаийон стоял поодаль от других, в углу полутемного зала, коричневый и высохший в своих жалких бинтах мумии, и тусклые обсидиановые глаза его, казалось, неподвижно глядели в небытие. Поначалу он как будто не услышал вопроса Иллейро, но потом вдруг заговорил сухим шелестящим шепотом:
– Я слишком стар, а смертный сон мой был столь долог, что я позабыл очень многое. Однако, заглядывая назад, в пустоту смерти, я, наверное, смогу вернуть себе хотя бы толику былой мудрости, и мы вместе найдем способ спастись.
И Гестаийон принялся перебирать обрывки воспоминаний, как человек, что пытается отыскать крупицу драгоценного знания в изъеденных книжным червем томах, давным-давно сгнивших в своих переплетах, пока наконец не вспомнил и не произнес:
– Я припоминаю, что был когда-то могущественным волшебником и многое было мне ведомо, в том числе и заклятия некромантии, но я не использовал их, считая воскрешение мертвых отвратительным. Кроме того, я владел и иными знаниями, и, быть может, среди них найдется то, что пригодится нам сейчас. Ибо я помню темное туманное пророчество, сделанное в те давние годы, когда был заложен Йетхлиреом и зародилась империя Синкора. Пророчество гласило, что беда страшнее смерти постигнет императоров и жителей Синкора в будущем и что первый и последний из Нимботов, объединив силы, найдут способ освободиться и победить злой рок. В пророчестве не было ни слова о том, что это за беда, однако там говорилось, что два императора найдут решение задачи, разбив древнее глиняное изваяние, кое охраняет самое нижнее подземелье под императорским дворцом в Йетхлиреоме.
Выслушав это предсказание из поблекших уст своего предка, Иллейро некоторое время размышлял, а затем промолвил:
– Мне вспоминается один день моей ранней юности, когда, бесцельно бродя пустыми подземельями нашего дворца, как это свойственно порою детям, я добрался до самого последнего и нашел там грубо слепленное из глины пыльное изваяние, чей облик был мне незнаком. И, не подозревая о пророчестве, я расстроился и ушел так же беззаботно, в поисках уходящего солнца.
И тогда, прихватив из зала изукрашенные драгоценными камнями светильники, Гестаийон и Иллейро ускользнули от равнодушных сородичей и двинулись по тайной лестнице в подземелье дворца; и, крадучись, словно неостановимые коварные тени, по лабиринту ночных коридоров они добрались наконец до самого нижнего подземелья.
Здесь, в клубах паутины и черной пыли незапамятных времен, они нашли, как и было предсказано, глиняную статую, чьи грубые черты принадлежали одному из забытых земных божков. Иллейро разбил изваяние обломком камня, и они с Гестаийоном извлекли из полого нутра статуи великолепный меч благородной стали, тяжелый ключ бесскверной бронзы и таблички из блестящей меди, на которых было высечено, что нужно сделать, дабы избавить Синкор от темного владычества некромантов и вернуть людей в милосердные объятия смерти.
Бронзовым ключом Иллейро отпер, как приказывала табличка, низенькую узкую дверцу в задней стене нижнего подземелья, что скрывалась за разбитым изваянием, и они увидели то, о чем было сказано в пророчестве. Винтовая лестница из темного камня вела вниз, в неведомые глубины, где, как в гигантской топке, все еще клокотал угасающий земной огонь. Оставив Иллейро охранять открытую дверь, Гестаийон иссохшей рукой поднял меч и зашагал обратно в зал, где, раскинувшись на ложах розового и пурпурного цвета, в окружении покорных рядов бледных мертвецов спали пьяным сном некроманты.
Ведомый древним пророчеством и обретенным знанием, Гестаийон взмахнул мечом и одним ударом по очереди отсек Мматмуору и Содосме головы. Затем, как велели таблички, он разрубил их тела, каждое на четыре части. И некроманты, испустив свой нечистый дух, остались замертво лежать на своих пышных ложах, окропляя багрянцем розовый и разбавляя более яркими оттенками унылый пурпур богатых покрывал.
И тогда благородный Гестаийон, обращаясь к сородичам, что стояли безмолвно и равнодушно, едва ли осознавая свое избавление, заговорил сухим шелестящим шепотом, но в то же самое время повелительно, как царь, что отдает приказы своим подданным. Мертвые императоры и императрицы зашевелились, точно осенние листья на внезапном ветру, и по толпе пробежал шепот, который быстро распространился за пределы дворца, чтобы окольными путями оповестить всех мертвецов в самых дальних уголках Синкора.
Всю ночь и весь следующий за ней кроваво-сумрачный день в свете дрожащих факелов и под лучами гаснущего солнца бесчисленная армия тронутых тлением покойников и оборванных скелетов устрашающим потоком тянулась по улицам Йетхлиреома и через дворцовый зал, где Гестаийон сторожил поверженных некромантов. Ни на миг не замедляя движения, эта процессия бесплотных теней с застывшими, отсутствующими взглядами двигалась к подземелью под дворцом, чтобы пройти сквозь распахнутую дверь, у которой стоял Иллейро, а затем спуститься по тысячам тысяч ступеней к пучине, что клокотала затухающим огнем. Там они с края пропасти бросались в объятия смерти во второй раз, чтобы сгинуть в пылающей бездне.
Но после того, как все обрели избавление, Гестаийон еще оставался на посту, один в угасающем закатном свете, у разрубленных на куски тел Мматмуора и Содосмы. Здесь, подчиняясь велению спасительных табличек, он в первый и последний раз опробовал заклинания древней некромантии, которые выучил в годы расцвета своей мудрости, и произнес заклятие, обрекавшее обезображенные тела колдунов на вечную жизнь в смерти, которую те уготовили народу Синкора. Едва заклятие сорвалось с его бесцветных губ, головы некромантов бешено завращали свирепыми глазами, а туловища и отсеченные члены начали корчиться на императорских ложах в запекшейся крови. После этого, не оборачиваясь, зная, что выполнил все в точности так, как было предписано и предопределено с самого начала, благородный Гестаийон предоставил злосчастных некромантов их судьбе и устало побрел сквозь лабиринт погруженных во мрак подземелий, где ждал Иллейро.
И в безмятежном молчании, ибо в словах они более не нуждались, Иллейро и Гестаийон прошли через раскрытую дверь нижнего подземелья, а Иллейро запер ее за собой ключом из бесскверной бронзы. А затем по спиральной лестнице они направили свои стопы туда, где клокотало угасающее пламя, и воссоединились со своими сородичами и подданными в окончательном и абсолютном небытии.
Что же до Мматмуора и Содосмы, то говорят, будто бы их четвертованные тела по сию пору ползают в затерянном Йетхлиреоме, не находя ни покоя, ни облегчения, и тщетно ищут в черном лабиринте нижних подземелий дверь, запертую Иллейро.
Семена из гробницы
– Да, я нашел это место, – сказал Фалмер. – Место весьма необычное, как его и описывают легенды.
Он быстро сплюнул в костер, словно ему физически неприятно было говорить, и, наполовину отвернувшись от испытующего взгляда Тоуна, угрюмо и мрачно уставился в густую чащобу венесуэльских джунглей.
Тоуна, которого еще мучили слабость и головокружение лихорадки, свалившей его и помешавшей продолжить путешествие, озадачили эти слова. С Фалмером, похоже, за три дня отсутствия произошла необъяснимая перемена – но перемена до того неуловимая и в некоторых своих проявлениях непостижимая, что сути ее не поймешь.
Кое-какие ее проявления, однако, были более чем очевидны. Прежде, даже в минуты крайних тягот или тропических болезней, Фалмер всегда оставался разговорчивым и веселым. Теперь же он помрачнел и замкнулся, словно его занимали некие отвлеченные, но неприятные мысли. Черты его грубовато-добродушного лица ввалились, даже заострились, а глаза сузились в таинственные щелочки. Тоуна тревожили эти перемены, хотя он пытался убедить себя, что виной тому всего лишь его собственные больные фантазии из-за уходящей лихорадки.
– Может, расскажешь, что там? – настойчиво спросил он.
– Да тут и рассказывать-то особо нечего, – как-то ворчливо отозвался Фалмер. – Просто несколько полуразрушенных стен, уже заросших лесом, и обрушившихся колонн, увитых лианами.
– Но ты нашел погребальную яму из индейской легенды, где якобы должно быть золото?
– О да, нашел. Потолок уже рухнул, найти не проблема, вот только сокровищ там не оказалось.
Фалмер отвечал сварливо, и от дальнейших расспросов Тоун решил воздержаться.
– Пожалуй, – небрежно заметил он, – нам не стоило отвлекаться от охоты за орхидеями. Похоже, поиски сокровищ – занятие не для нас. А кстати, каких-нибудь необычных цветов ты в этом походе не видел?
– Да не видел я, черт побери, – огрызнулся Фалмер. Лицо его в свете костра внезапно посерело, а в глазах вспыхнул то ли страх, то ли гнев. – Может, заткнешься, а? Не хочу ни о чем говорить. У меня весь день голова трещит, – похоже, начинается проклятая венесуэльская лихорадка. Лучше двинемся завтра к Ориноко – лично я этим походом уже сыт по горло.
Джеймс Фалмер и Родерик Тоун, профессиональные охотники за орхидеями, вместе с двумя проводниками-индейцами продвигались по малоизвестному притоку в верховьях Ориноко. Местность изобиловала редкими цветами, но, помимо ее растительного богатства, их сюда привлекли ходившие среди местных племен смутные, но настойчивые слухи о том, что где-то на берегах этого притока есть разрушенный город, в нем – погребальная яма, а в ней вместе с мертвецами некоего безымянного народа захоронены несметные сокровища: золото, серебро и драгоценные камни. Все эти слухи передавались с чужих слов, но Фалмер и Тоун решили, что стоило бы проверить. Когда до руин оставался день пути, Тоун заболел, и Фалмер отправился на долбленой лодке с одним индейцем, оставив другого ухаживать за Тоуном. На закате третьего дня он вернулся.
Лежа и глядя на своего товарища, Тоун по размышлении решил, что, вполне вероятно, Фалмер так неразговорчив и угрюм, потому что разочарован неудачными поисками сокровищ. Да к тому же еще и какая-то тропическая зараза, похоже, проникла в его кровь. С другой стороны, Тоун вынужден был в сомнениях признать, что Фалмер не из тех, кто в подобных обстоятельствах оказался бы разочарован или впал в уныние. Тоуну уже выпадал случай убедиться, что чистая жажда наживы его компаньону не свойственна.
Фалмер больше не разговаривал, лишь сидел и смотрел прямо перед собой, словно видя нечто недоступное другим за кругом пламени костра, за освещенными ветвями и лианами, там, где таилась шепчущая тьма. В поведении его чувствовался невнятный страх. Продолжая наблюдать за Фалмером, Тоун заметил, что бесстрастные и загадочные индейцы тоже последовали его примеру, словно в ожидании какой-то неясной перемены. Загадка оказалась для Тоуна чересчур сложной, и вскоре он сдался, провалившись в беспокойную дремоту. То и дело просыпаясь, он видел все то же сосредоточенное лицо Фалмера, с каждым разом все темнее и искаженнее по мере того, как угасал костер и надвигались тени. В конце концов оно обернулось как будто недочеловеческим – его пожрали нечеловеческие тени, искорежили переменчивые страхи фебрильных грез.
Утром Тоуну полегчало – мысли его прояснились, пульс снова успокоился; но в нарастающей тревоге он наблюдал, как усилилось недомогание Фалмера: тот с трудом поднялся, не произнес почти ни слова, а двигался очень заторможенно и закоченело. Похоже, о своем предложении вернуться к Ориноко он забыл, и Тоуну пришлось взвалить все приготовления к отъезду на себя. Состояние Фалмера озадачивало его все больше и больше – тот выказывал признаки какой-то неизвестной болезни. Внешних признаков лихорадки не наблюдалось, все симптомы были невнятны и противоречивы. Но прежде, чем отправиться в путь, Тоун, руководствуясь общими принципами, дал Фалмеру лошадиную дозу хинина.
Когда они погрузили свое имущество в долбленые лодки и столкнули их в медленные воды реки, сквозь верхушки джунглей уже пробивались знойные лучи бледно-шафранного рассвета. Тоун уселся на носу лодки, Фалмер – на корме, а середину занимал большой тюк с корнями орхидей и часть походного снаряжения. Двое индейцев, люди немногословные и невозмутимые, вместе с остальным имуществом погрузились в другую лодку.
Путешествие было монотонным. Река извивалась вялой оливковой змеей среди сплошных и темных стен леса, откуда порой ухмыляющимися физиономиями гоблинов выглядывали орхидеи. Не раздавалось ни звука, кроме плеска весел, неистовой болтовни обезьян и вздорных криков неизвестных птиц огненно-яркой расцветки. Поднявшееся над джунглями солнце изливало потоки ослепительного зноя.
Тоун размеренно греб, то и дело оглядываясь, чтобы обратиться к Фалмеру с каким-нибудь небрежным замечанием или дружеским вопросом. Тот тупо сидел, выпрямившись, морщась от света, глядел в пустоту и даже не пытался взяться за весло. Подозрительно бледный, он не отвечал на озабоченные вопросы Тоуна, лишь время от времени вздрагивал и встряхивал головой – не в рассуждении сказать «нет», а явно машинально и непроизвольно. Вскоре он начал невнятно стонать, словно от боли или в бреду.
Так они плыли несколько часов; жара среди душных стен джунглей давила все сильнее. Стоны больного стали громче и пронзительнее; Тоун оглянулся и увидел, что Фалмер снял тропический шлем, совершенно не обращая внимания на убийственный зной, и отчаянно скребет пальцами макушку. Все его тело сотрясали мучительные судороги – от боли он яростно содрогался, и лодка опасно раскачивалась. Стоны его сменились неумолчным, нечеловеческим визгом.
Тоун быстро принял решение. В стене сумрачного леса появился просвет, и Тоун тотчас же направил лодку к берегу. За ним последовали индейцы – они перешептывались и бросали на больного взгляды, полные тревоги и ужаса, что немало озадачило Тоуна. Он чувствовал, что здесь кроется некая дьявольская тайна, но понятия не имел, что произошло с Фалмером. Все известные ему симптомы самых злокачественных тропических хворей вставали перед ним, подобно стае чудовищных фантазмов, но он никак не мог опознать среди них болезни, что поразила его товарища.
Вытащив Фалмера на полукруглый, окруженный лианами пляж без малейшей помощи индейцев, которые, похоже, не желали приближаться к больному, Тоун ввел ему морфий из аптечки. Судя по всему, это облегчило страдания Фалмера: конвульсии прекратились. Воспользовавшись этим, Тоун осмотрел его макушку.
К своему удивлению, он обнаружил среди густых спутанных волос твердый заостренный бугорок, словно кончик зарождающегося рога под все еще неповрежденной кожей. Тот, казалось, рос и выпрямлялся прямо под пальцами, словно наделенный собственной неспокойной и неукротимой жизнью.
И тут Фалмер открыл глаза, загадочным образом придя в себя, как будто преодолев и действие укола, и свой неведомый недуг. Несколько минут он выглядел совершенно нормальным – после возвращения из руин такого не наблюдалось. Фалмер заговорил, словно желая освободиться от некоего гнетущего бремени. Голос был невнятен и бесцветен, но Тоун, ужасаясь и постигая суть лишь отчасти, все же сумел разобрать это бормотание и сложить его в нечто осмысленное.
– Яма! Яма! – говорил Фалмер. – Там, в яме, в глубокой гробнице, – адское создание!.. Я не вернусь туда даже ради сокровищ дюжины Эльдорадо… Я не говорил тебе про руины, Тоун. Отчего-то мне было тяжело… неодолимо тяжело говорить… Думаю, индеец знал, что с этими руинами что-то не так. Он привел меня туда… но ничего не рассказал и ждал на берегу, пока я искал сокровища… Вокруг высились грандиозные серые стены, древнее, чем сами джунгли, древние, как смерть и время, – я никогда не видел ничего подобного. Вероятно, их возвели жители некоего забытого континента или затерянной планеты. Стены нависали и кренились под безумными, неестественными углами, грозя обрушиться на деревья, что выросли под ними. И еще там были колонны – толстые раздувшиеся колонны нечестивых форм, с омерзительной резьбой, которую не могли полностью скрыть джунгли… Господи! Эта проклятая погребальная яма! Найти ее не составило труда. Думаю, каменная кладка над ней проломилась относительно недавно. Корни большого дерева, точно удавы, проникли между погребенными под столетней плесенью плитами, вывернув одну из них; еще одна плита провалилась в яму. Большая дыра, и в глухом лесном полумраке я с трудом различал ее дно. Внизу виднелось что-то бледное, но я не мог понять, что это… Как ты помнишь, я взял с собой моток веревки. Привязав один конец к корню дерева, я сбросил второй в дыру и спустился, как обезьяна. Добравшись до дна, поначалу я мало что мог разглядеть в полутьме, кроме беловатого мерцания под ногами. Стоило мне сделать шаг, как что-то хрупкое и рыхлое захрустело подо мной. Включив фонарь, я увидел, что все вокруг усыпано костями – повсюду валялись человеческие скелеты. Видимо, очень старые – те, что я трогал, рассыпались в пыль… То был гигантский склеп. Пошарив лучом фонарика, я отыскал ступени, что вели к заваленному входу. Но если с покойниками и хоронили что-то ценное, все разграбили давным-давно. Я порылся среди костей и пыли, чувствуя себя каким-то упырем, но не нашел ничего ценного ни на одном скелете – ни браслета, ни перстня… Лишь когда я уже решил выбираться назад, я увидел настоящий ужас. Скелеты меня не пугали: они лежали мирно, хоть и в некоторой тесноте, а обладатели их, по всему судя, встретили естественную смерть – ну, по нашим представлениям естественную… А затем в углу… прямо возле дыры в крыше… я поднял голову и увидел это в паутинистой тени. Оно висело в десяти футах над моей головой – я лишь чудом не задел его, когда спускался по веревке… Сперва оно напомнило мне белую решетку, но потом я увидел, что решетка эта отчасти состоит из человеческих костей – целого скелета, высокого и крепкого, как будто принадлежавшего воину. Если бы он висел обычным способом – скажем, прикованный железными цепями или просто прибитый к стене, – я бы не испугался. Но ужасно было то, что росло у него из черепа, – побледневшее, пожухшее, напоминавшее невероятные рога, которые заканчивались множеством длинных жилистых отростков, что расползлись по стене до самой крыши. Вероятно, взбираясь наверх, они подняли за собой скелет – или тело… Я пригляделся к странному созданию в свете фонаря и узрел новые ужасы. Видимо, это было некое растение, и прорастало оно из черепа. Некоторые ветви выходили из расколотой макушки, другие – из глазниц, рта и ноздрей, устремляясь вверх. Корни же кощунственного создания уходили вниз, обвивая каждую кость. Они извивающимися петлями свисали с пальцев ног и рук. Хуже всего было то, что отростки, выходившие из кончиков фаланг пальцев ног, укоренились во втором черепе, висевшем ниже, на драных остатках корневой системы. На полу в углу валялась груда упавших костей, но разглядывать ее я не решился… При виде этой отвратительной помеси человека и растения мною овладела слабость, и меня едва не стошнило. Я начал подниматься по веревке в лихорадочной спешке, желая побыстрее выбраться, но мерзость этого растения притягивала меня, и я не смог не остановиться на полпути, чтобы рассмотреть его поближе. Видимо, я наклонился чересчур резко, веревка закачалась, и мое лицо легонько коснулось прокаженно-бледных рогообразных ветвей над черепом… Что-то треснуло – не знаю что – вероятно, некое подобие стручка на одной из ветвей. Голову мою окутало облако жемчужно-серой пыли, очень легкой, тонкой и лишенной запаха. Она осела на моих волосах, забила нос и глаза, едва не задушив и не ослепив меня. Стряхнув ее, как мог, я взобрался по веревке и вылез через дыру…
Тут Фалмер бессвязно забормотал, словно долгое повествование лишило его сил. Таинственный недуг вернулся вновь, и теперь горячечный бред снова перемежался мучительными стонами, но иногда к больному все же возвращались проблески сознания.
– Голова! Голова! – бормотал он. – Кажется, что-то попало в мозг и теперь там растет и распространяется. Говорю тебе, я его чувствую… Я нездоров с тех пор, как вылез из погребальной ямы… У меня в голове что-то странное… видимо, споры древнего дьявольского растения… Споры укоренились… эта дрянь раскалывает мне череп, проникает в мозг… она растет из человеческого черепа, как из цветочного горшка!
У Фалмера снова начались конвульсии, он корчился на руках товарища, вопя от мучительной боли. Потрясенный его страданиями, Тоун с тяжелым сердцем оставил все попытки его удержать и достал шприц. С немалым трудом ему удалось ввести тройную дозу, и Фалмер несколько успокоился, лежа с открытыми остекленевшими глазами и хрипло дыша. Тоун впервые заметил, что глаза у больного готовы выскочить из орбит, отчего не могут закрыться веки, а заострившиеся перекошенные черты сложились в запредельно страшную гримасу безумного ужаса. Казалось, будто что-то выдавливает глаза Фалмера изнутри его головы.
Дрожа от внезапной слабости и страха, Тоун понял, что попал в сети какого-то противоестественного кошмара. Он не мог, не смел поверить в историю Фалмера и в ее последствия. Это слишком чудовищно, слишком фантастично; убеждая себя, что его товарищ все это лишь вообразил, заразившись какой-то неизвестной лихорадкой, Тоун наклонился над ним и обнаружил, что похожая на рог шишка на голове у Фалмера уже прорвала кожу.
Как во сне, Тоун уставился на предмет, который его любопытные пальцы нащупали среди спутанных волос. Это, несомненно, был некий растительный бутон с бледно-зелеными и кроваво-красными, изогнутыми, пока еще сложенными лепестками, которые готовились вот-вот раскрыться. Оно прорастало сквозь центральный шов черепа, и ошалевший от ужаса наблюдатель заподозрил, что тварь укоренилась в кости, вползла, как и боялся Фалмер, в самый мозг.
К горлу Тоуна подкатила тошнота, и он, отводя взгляд, попятился от покачивающейся головы с торчащим из нее отвратительным отростком. Вновь возвращалась лихорадка; Тоун ощущал страшную слабость в ногах и руках, сквозь хининный звон в ушах слышал бормочущие голоса бреда. Перед глазами поплыл пагубный туман, словно все вокруг заволакивали испарения каких-то экваториальных болот.
Тоун упрямо сражался с болезнью и слабостью. Поддаваться нельзя; он должен плыть дальше с Фалмером и индейцами, добраться до ближайшей фактории во многих днях пути по Ориноко, где Фалмеру смогут оказать помощь.
Усилием воли отогнав недомогание, Тоун почувствовал, как проясняется взгляд и возвращаются силы. Оглядевшись в поисках проводников, он, к своему несказанному удивлению, обнаружил, что те исчезли. Еще присмотревшись, он заметил, что и долбленая лодка индейцев тоже пропала. Стало ясно, что их с Фалмером попросту бросили. Возможно, индейцы поняли, что случилось с больным человеком, и испугались. Их тревожные косые взгляды, их потайные перешептывания, их откровенное нежелание приближаться к Фалмеру подтверждали эту версию. Так или иначе, они ушли, забрав с собой изрядную часть лагерного снаряжения и провизии.
С трудом подавляя страх и отвращение, Тоун снова повернулся к лежащему навзничь бесчувственному телу Фалмера. Надо что-то делать; надо двигаться дальше, пока Фалмер жив. У них осталась лодка; и, даже если Тоун так разболеется, что не сможет грести, их все равно понесет вниз по течению.
Тоун решительно достал складной нож и, наклонившись над пострадавшим, со всеми возможными предосторожностями отсек выступающий бутон, стараясь резать как можно ближе к скальпу. Неестественно тугой, словно резина, предмет источал жидкость, напоминающую водянистую кровь, и Тоун содрогнулся, увидев на срезе волокна, похожие на нервы, и хрящевидную сердцевину. Поспешно отшвырнув омерзительный ком на прибрежный песок, он поднял Фалмера на руки и, пошатываясь, направился к оставшейся лодке. Несколько раз он валился с ног, роняя больного и в полуобмороке падая на бесчувственное тело. Он то нес, то тащил по земле свою ношу, но все же сумел кое-как добраться до лодки. Из последних сил ему удалось усадить Фалмера на корме, прислонив к куче сваленного там снаряжения.
Горячка обострялась с каждой минутой. В глазах мутилось, в мозгу плыло, ноги подкашивались, точно камыш, но Тоун вернулся за аптечкой. Прошло немало времени, прежде чем он в мучительном напряжении сил, в полубреду смог оттолкнуть лодку от берега и забраться в нее из воды. Он греб машинально, не чувствуя рук, не соображая, что делает, но в конце концов лихорадка полностью овладела им, и он даже не заметил, как весло выскользнуло из ослабевших пальцев…
После этого он как будто дрейфовал сквозь преисподнюю странных грез, залитую нестерпимым светом палящего солнца. Так оно длилось столетиями, а затем он погрузился в кишащую призраками тьму и в сон, полный невыразимых голосов и лиц, и все они в конце концов обернулись голосом и лицом Фалмера, который снова и снова излагал свою кошмарную историю, и Тоун слышал ее даже в бездонной пропасти своих грез.
Он очнулся под желтыми лучами рассветного солнца; в голове относительно прояснилось. Несмотря на слабость, первая его мысль была о Фалмере. Неуклюже повернувшись, едва не свалившись при этом за борт, Тоун уселся лицом к своему компаньону.
Фалмер все так же полулежал, прислонившись к груде одеял и прочего имущества, обхватив руками подтянутые к груди колени, точно в приступе столбняка. Лицо его застыло жуткой маской мертвеца, а вся поза напоминала трупное окоченение. Но вовсе не это заставило Тоуна задохнуться от ужаса – ужаса, который рождал в душе надежду, что Фалмер и впрямь мертв.
По всей видимости, Тоун провалялся в бреду беспамятства полдня и всю ночь, а между тем чудовищный бутон, которому, похоже, подрезка пошла лишь на пользу, вновь со сверхъестественной скоростью пророс из головы Фалмера. Достигнув дюймов шести или семи, отвратительный, толстый бледно-зеленый стебель теперь ветвился, подобно оленьим рогам.
Но еще страшнее – хотя, казалось бы, куда страшнее – было то, что такие же стебли проросли из глазниц: выдавив наружу глазные яблоки, ростки теперь взбирались по лбу. И они тоже начинали разветвляться. Окрашенные в бледно-розовый цвет кончики рогов подрагивали, ритмично покачиваясь в теплом, безветренном воздухе… Изо рта высовывался еще один стебель, загибаясь вверх, подобно длинному белесому языку. Он пока еще не начал ветвиться.
Тоун зажмурился, пытаясь избавиться от жуткого видения. Даже за закрытыми веками он по-прежнему видел в ослепительно-желтом свете трупные черты и подрагивающие на фоне рассвета извивающиеся ползучие стебли, этих мертвенно-зеленых гидр. Они словно тянулись к нему, раскачивались, росли, удлинялись. Тоун снова открыл глаза, и, к его ужасу, ему почудилось, будто рога за эти мгновения действительно заметно подросли.
После этого Тоун сидел, наблюдая за ними, словно жертва пагубного гипноза, и в сердце его сгущался ужас. Иллюзия, будто растение увеличивается и движется все свободнее, – если только это было иллюзией – усиливалась. Фалмер, однако, не шевелился, а его лицо, обтянутое пергаментной кожей, как будто съеживалось и вваливалось, словно прожорливые, кровожадные корни растения высасывали его кровь и пожирали плоть, стараясь утолить свой ненасытный чудовищный голод.
Содрогнувшись, Тоун с трудом отвел взгляд и уставился на берег реки. Русло стало шире, течение замедлилось. Он попытался понять, где находится, тщетно стараясь отыскать знакомый ориентир в тускло-зеленой стене джунглей. Все было незнакомо; он чувствовал, что безнадежно заблудился, что все вокруг чужое. Казалось, будто он дрейфует по неведомым волнам безумия и кошмара в обществе того, что страшнее даже распада.
Мысли в голове беспорядочно сменяли друг друга, но раз за разом, описывая круг, возвращались к дьявольскому цветку, пожиравшему Фалмера. В припадке научного любопытства он прикинул, к какому роду может принадлежать это создание. Это не гриб, не насекомоядное; во всех своих путешествиях он не встречал ничего подобного и никогда не слышал о таком. Должно быть, как и предположил Фалмер, оно происходило из какого-то чужого мира: Земля никогда не смогла бы породить такое.
С облегчением Тоун пришел к выводу, что Фалмер уже мертв и судьба смилостивилась над ним, – корни растения наверняка уже разрушили мозг. Но едва он об этом подумал, как послышался низкий горловой стон; Тоун взглянул на Фалмера и, ужасно перепугавшись, увидел, что конечности и тело его спутника слегка подергиваются. Судороги становились все сильнее, обретая своеобразный ритм, хотя вовсе не походили на мучительные и жестокие конвульсии предыдущего дня. Было ясно, что это рефлекторное, как у гальванизируемого трупа; и Тоун заметил, что движения происходят в унисон с томным и тошнотворным покачиванием ростков. Омерзительный этот ритм коварно завораживал и усыплял; в какой-то момент Тоун поймал себя на том, что отбивает его ногой.
Он попытался взять себя в руки, отчаянно цепляясь за остатки здравого рассудка. Неотвратимо возвращалась болезнь; к тошноте и лихорадке добавилась непреодолимая гадливость хуже отторжения смерти… Но прежде, чем окончательно сдаться, он достал из кобуры заряженный револьвер и шесть раз выстрелил в содрогающееся тело Фалмера. Он знал, что ни разу не промахнулся, но, даже когда последняя пуля достигла цели, Фалмер продолжал стонать и вздрагивать в одном ритме со зловещим покачиванием растения, и Тоун, проваливаясь в бред, все еще слышал эти нескончаемые, непроизвольные стенания.
Дальше наступило безвременье – он плыл по миру бурлящей ирреальности и безбрежного забвения. Очнувшись, Тоун никак не мог сообразить, сколько прошло часов или недель. Но сразу же понял, что лодка больше не движется, и, с трудом приподнявшись, увидел, что она застряла на илистом мелководье, уткнувшись носом в берег маленького лесистого острова посреди реки. Гнилостный запах тины витал над застойной водой, слышалось пронзительное жужжание насекомых.
Видимо, полдень вот-вот предстоял или недавно миновал, поскольку солнце стояло высоко в безмолвных небесах. С деревьев свисали развернутые кольца змееподобных лиан, и эпифитные орхидеи, крапчатые, будто змеи, гротескно склонялись к Тоуну с поникших ветвей. Мимо пролетали огромные бабочки с роскошными пятнистыми узорами на крыльях.
Тоун сел, чувствуя, как кружится голова, и вновь взглянул на сопровождавший его ужас. Создание разрослось невероятно, неописуемо: гигантские стебли с тройными ветвистыми рогами, венчавшие голову Фалмера, выпустили массу клейких усиков, что беспорядочно метались в воздухе, словно отыскивая опору – или новый корм. На самом верхнем из рогов раскрылся чудовищный цветок – мясистый диск величиной с человеческое лицо, бледный, как проказа.
Лицо Фалмера совсем ссохлось, и под натянутой кожей проступили очертания костей. Это лицо напоминало мертвый череп в маске из человеческой кожи, а тело под одеждой как будто осело и лишь немногим отличалось от скелета. Он больше не двигался – только ритмично подрагивал в такт стеблям. Свирепое растение высосало его досуха, сожрав все внутренние органы и плоть.
У Тоуна возник безумный порыв броситься на растение и вцепиться в него, но его охватил странный паралич. Растение было словно разумное существо, – казалось, оно наблюдает за Тоуном, подчиняет его своей нечистой, но могущественной воле. Прямо у него на глазах огромный цветок начал обретать смутное, противоестественное сходство с человеческим лицом. Отчасти оно напоминало Фалмера, однако было искажено, перекручено, и к его чертам примешивалось что-то совершенно дьявольское. Тоун не мог пошевелиться – и не мог отвести взгляда от этого богомерзкого уродства.
Каким-то чудом лихорадка оставила его и больше не возвращалась. На смену ей явился бесконечный леденящий ужас и безумие, и, охваченный ими, он сидел пред ликом гипнотического растения. Оно высилось из высосанной, высохшей мертвой оболочки, когда-то бывшей Фалмером, и толстые сытые стебли и ветви мягко покачивались, и огромный цветок плотоядно пялился на Тоуна своей нечестивой пародией на лицо. Тоуну казалось, будто он слышит негромкую, дьявольски сладостную мелодию, но не понимал, исходит она от растения или же это галлюцинация его переутомленных чувств.
Вяло текли часы, изнурительное солнце изливало на него свои лучи, как расплавленный свинец из титанического пыточного сосуда. От слабости и насыщенной зловонными миазмами жары кружилась голова, но Тоун не мог двинуться с места. Чудовищное растение все так же покачивалось, – похоже, оно достигло своих пределов роста. Но спустя очень много времени взгляд Тоуна упал на усохшие руки Фалмера, все еще судорожно сжимавшие подтянутые к груди колени. Из кончиков пальцев проросли крошечные белые корешки – они медленно извивались в воздухе, как будто нащупывая новый источник пищи. Затем такие же ростки появились из шеи и подбородка, и одежда на всем теле зашевелилась, словно под ней ползали невидимые ящерицы.
Тем временем таинственная мелодия становилась все громче и сладостнее, все призывнее и повелительнее, и гигантское растение закачалось в неописуемо обольстительном ритме. Это было похоже на соблазн сладострастных сирен, смертоносную истому танцующих кобр. Тоуна тянуло к растению неудержимо; зов растения подчинял его одурманенное тело и разум. Казалось, самые пальцы Фалмера, извиваясь змеями, манят его к себе. И вот уже Тоун стоял на дне лодки на четвереньках.
Он пополз вперед, перебравшись через ненужный теперь тюк с орхидеями, дюйм за дюймом, фут за футом, во власти зловещего ужаса и равно зловещего очарования, пока голова его не оказалась напротив иссохших рук Фалмера, из которых свисали ищущие поживу корни.
Беспомощный, будто силой заклятия лишенный воли, он почувствовал, как корешки, подобно ловким пальцам, ползут по его волосам, лицу и шее, острыми иглами вонзаясь в кожу. Он не мог пошевелиться, не мог даже закрыть глаза. Застывшим взором он еще успел увидеть мелькнувшую в воздухе золотисто-алую бабочку, и тут корни пронзили его зрачки.
Глубже и глубже вонзались ненасытные корни, и все новые отростки колдовской сетью окутывали его… Некоторое время казалось, будто связанные вместе живой и мертвый корчатся в единых конвульсиях. Наконец Тоун повис неподвижно в растущей смертоносной паутине; а колоссальное распухшее растение продолжало жить, и в душном, неподвижном вечернем воздухе в верхних его ветвях уже раскрывался второй цветок.
Второе погребение
– Что ж, – сказал Гай Магбейн, – я вижу, ты еще жив.
Складывая эти слова, губы его приняли тонкий двусмысленный изгиб, который в тени занавесей мог оказаться равно улыбкой и ухмылкой. Гай шагнул вперед, глядя на больного несколько искоса, и протянул стакан с лекарством цвета граната.
Сэр Утер Магбейн сидел, опершись на груду подушек, и лицо его походило на череп с соломенными волосами и голубыми глазами. Он ничего не ответил, а стакан принял после некоторых колебаний. Со дна его светлых глаз поднимался темный бесформенный ужас – словно некий утонувший объект медленно всплывал на поверхность осенней запруды. Наконец сэр Утер взял стакан и осушил его судорожным залпом, точно ему было трудно глотать.
– На этот раз я очень болен, Гай, – сказал он голосом, который из-за некоего внутреннего напряжения либо физического стеснения звучал утробно и бесцветно. – Но больше всего я боюсь, что я, возможно, болен недостаточно… что все может повториться. Господи! Я не могу думать ни о чем больше и все время представляю себе черную удушающую агонию, ее слепой, невыносимый, душный ужас. Обещай мне – обещай снова, Гай, что ты отложишь мои похороны по меньшей мере на две недели, на месяц; и поклянись, когда меня все же зароют, прежде убедиться, что и кнопка, и электропроводка в моем гробу в полном порядке. Милостивый Боже!.. Что, если я проснусь в могиле… и обнаружу, что сигнализация не работает?!
– Не волнуйся, я обо всем позабочусь.
Это было сказано успокаивающим, слегка пренебрежительным тоном, и стороннему слушателю мог почудиться в этих словах зловещий смысл. Гай Магбейн направился к двери и не увидел, как плававший в глазах брата страх на миг стал осязаемым, узнаваемым. Гай небрежно бросил через плечо, не оглядываясь:
– Ты стал просто-таки одержим этими мыслями. Что случилось однажды, не обязано повториться. В следующий раз ты умрешь и, по всей вероятности, останешься мертв. На этот счет больше не будет никаких ошибок.
С этим двусмысленным и сомнительным заверением он вышел и закрыл за собой дверь.
Сэр Утер Магбейн откинулся на подушки и принялся разглядывать темные дубовые панели на стенах. Ему показалось – как казалось с самого начала болезни, – что комната тесна и узка, что стены норовят надвинуться на него, а потолок – придавить сверху, как стенки и крышка гроба. Ему никак не удавалось вдохнуть полной грудью. Он мог лишь лежать в постели наедине с жутким страхом, кошмарными воспоминаниями и еще более кошмарными предчувствиями. Визиты Гая, младшего брата, уже довольно давно только усугубляли это чувство могильной тесноты… потому что Гая сэр Утер теперь тоже боялся.
Он всегда боялся смерти, даже в детстве, когда ее призрак обычно далек и туманен, а то и вообще неразличим. Все началось с ранней кончины его матери: на него опустилось черное горе, и с тех пор эта тень стервятником нависала над ним, омрачая то, что для других оставалось незапятнанным. Его воображение, болезненно острое, подозревало дурное в самой жизни, везде угадывало скрытый внутри скелет, увитый цветами труп. Поцелуи юной любви отдавали смертью. Сам сок вещей был тронут тлением.
