Странствующий оруженосец

Но истинная причина такого решения была иная. Начавшееся путешествие все еще казалось недалекой прогулкой, как в соседний фьеф на именины, или вместе с отцом объехать угодья. Но постепенно крепла мысль, что в этот раз возвращение будет нескоро, если вообще случится, и события грядут посерьезнее, чем турнир или скучное светское времяпрепровождение. Как не пытался Мишель отгонять эти мысли подальше и на потом, занимая себя пустопорожними размышлениями, постепенно крепло осознание чего-то непоправимого, необратимого, и от того страшного и тоскливого. Потому и пришлась по душе мысль об отсрочке окончательной разлуки со всем родным, знакомым с детства.

Мишель резко дернул повод, заставив лошадь сойти с дороги на едва приметную тропку.

– Куда? – испуганно вскрикнул Жак.

– К отцу Фелоту, – коротко ответил Мишель.

* * *

Мишель не мог, конечно, помнить дня собственного крещения, но отец Фелот помнил эти крестины, пожалуй, лучше, чем сотни других.

В новой деревне госпитов Сен-Рикье, которая располагалась на границе владений барона де Фармер и его ближайшего соседа барона де Бреаль, участвовавших на равных в ее обустройстве, была своя церковь и свой священник, – последние лет пять там служил молодой отец Дамиан, имя предыдущего настоятеля церкви св. Томаса отец Фелот припоминал с трудом, много их тут сменилось за четыре десятка лет, которые святой отшельник прожил в своей лесной келье. Мало кто знал, как и отчего он решил поселиться именно здесь, а сам отец Фелот об этом особо не распространялся – некие деяния бурной молодости монаха плохо сочетались с его нынешней репутацией святого. Старожилы говорили, что привез его отец барона Александра барон Фридрих де Фармер, а откуда и зачем – забыли, отец Фелот, опять же, не воскрешал из забвения минувшее. Впрочем, кому какое дело до прошлого лесного отшельника, когда в течение многих лет он вполне заслужил доброе отношение селян и почитание хозяев близлежащих фьефов, два поколения которых выросли у него на глазах и не без его активного участия.

Если к отцу Дамиану ходили только на воскресные мессы и по разным мелким надобностям, вроде обычного у крестьян спора о потраве посевов скотом да у чьей телеги кобыла ожеребилась, то к отцу Фелоту бегали по всем остальным поводам, будь то крещение младенца (особенно прижитого во грехе), непонятная хворь или любая другая личная беда. Так что держал в памяти святой отшельник всех крещеных им детей, знал их отцов, даже когда сами они своими отпрысками не интересовались, помнил поименно почти каждого из местных и хранил тайны многих исповедей.

С обитателями замка Фармер у отца Фелота были особые отношения. Часто захаживая в замковую церковь, отшельник медленно, но верно выжил, одного за другим, всех капелланов и стал сам творить богослужение, а регулярные прогулки в замок и обратно, как он любил говорить, шли на пользу его без того крепкому здоровью. Только ему доверяли трудные роды у матери Мишеля, баронессы Юлианы. Отец Фелот крестил всех четверых ее детей – старшего Мишеля, дочь Маргариту, среднего Робера и маленького Эдмона.

Отец Фелот хорошо помнил радость, царившую в замке, когда родился первенец – наследник, которому достанется все богатство и слава рода Фармер. На крестины собрались знатные гости из соседних фьефов, в замок пригласили отца Фелота, тогда еще не служившего мессы в замковой капелле. Капеллан оскорбился до глубины души тем, что такое важное дело было поручено полудикому лесному отшельнику и покинул замок, не дожидаясь начала церемонии. Отец Фелот освятил заранее приготовленную купель. Пока младенец лежал на коленях у баронессы Юлианы, которая, еще не оправившись от тяжелых долгих родов, была слаба и полусидела в широком кресле, обложенная волчьими шкурами, все шло, как положено – торжественно, строго и со сдержанной радостью. Но едва Мишеля передали из рук матери отцу Фелоту, зал тотчас же огласился плачем да таким громким, что под окнами залились неистовым лаем гончие, прибывшие вместе со своими хозяевами на охоту, которая должна была состояться после крестин. Поначалу благородные сеньоры добродушно посмеивались, кивая счастливому, но немного смущенному отцу, дескать, добрый получится рыцарь из эдакого крикуна, дамы умильно улыбались белой, как мел, матери, которой отчаянный плач ребенка как ножом резал по сердцу. Но когда младенец умудрился опрокинуть купель, облив с ног до головы святой водой отца Фелота, а, заодно, окропив ею и гостей, последним уже было нелегко держать на лице улыбки. Если учесть, что к безысходно воющим собакам присоединились разревевшиеся дворовые дети, то светлое и важное событие превратилось в сплошной кошмар для всех – младенца, едва не захлебнувшегося в купели, священника, облитого с ног до головы святой водой, родителей, сгоравших со стыда, и гостей, едва не оглохших и оскорбленных в душе. А когда все кончилось, и Мишеля вернули, наконец-то, матери, он тут же замолчал…

– Вот ты тут смеешься, а мне потом через весь лес пришлось идти промокшим, да еще в твоем… – ворчал отец Фелот, недовольно глядя, как Мишель, уронив голову на руки, трясется от беззвучного смеха, ибо смеяться вслух сил уже не осталось. – Лучше бы я тебе и не рассказывал, неблагодарный! – стукнув пустой кружкой по столу, святой отец резко поднялся из-за стола, опрокинув скамью, и вышел из своей землянки.

Прошло уже порядочно времени с тех пор, как Мишель и Жак подъехали к земляному домику, торчавшему как низенький пухлый гриб между деревьев, и отец Фелот с радостью принял их, мгновенно усадив за стол и выставив бочонок с элем. Одного только взгляда на хмурое и испуганное выражение лица «Фармера-старшего из младших», как величал его отшельник, было достаточно, чтобы догадаться – неспокойно и безрадостно сейчас на душе юноши, и воистину его святая обязанность освободить страждущую душу от смятения. Своеобразным способом, но интуиция еще никогда не обманывала святого отца, отлично знавшего, что одной молитвой да причащением сыт не будешь. Вот и старался он веселыми воспоминаниями отогнать грустные мысли, отвлечь от тоски. Перестарался на свою грешную голову, – мальчишка совсем уважение к святому потерял, выпил две кружки эля и ржет, как жеребец…

Пока отец Фелот сердито гремел чем-то в погребе, Жак поставил на место скамью и укоризненно посмотрел на Мишеля, приподнявшего голову и утиравшего слезы.

– Нехорошо, ваша милость, зачем же так смеяться?

– А тебе разве не смешно? – всхлипнул Мишель и оглянулся на отца Фелота, который вошел с караваем хлеба и куском сыра в руках, все так же продолжая злиться, правда, больше уже для порядка – ну, что с юнца желторотого возьмешь, к тому же, по совести, и в самом деле веселенькое крещеньице получилось!

– Простите, святой отец, я не хотел вас обидеть, честное слово! И тогда тоже! – добавил он, снова прыснув со смеху.

– Ладно, ладно, – пробурчал отец Фелот, пряча в клочковатую бороду улыбку. – На-ка лучше, закусывай.

Мишель с удовольствием накинулся на кушанье. Отец Фелот, отбросив веселость, серьезно посматривал то на баронета, уплетавшего за обе щеки желтый ноздреватый сыр с хлебом и прихлебывающего эль из деревянной кружки, то на Жака, который не сводил глаз с баронета и, казалось, готов был расплакаться старческими, легко отзывающимися слезами – изголодался-то как ребенок, ведь даже не позавтракал как следует с утра, а все из-за упрямства! Наконец, он нарушил установившееся молчание:

– Что ж, дети мои, выкладывайте, что все это значит. Куда собрались, почему плачем, что случилось?

Мишель едва не подавился, с трудом проглотил кусок и, быстро глянув на отца Фелота, уставился на нетесаные доски стола.

– Я решил уйти, – выдавил он, наконец, и вдруг с отчаянием осознал, как нелепо это звучит. Почему уйти, куда? Его били, истязали, держали взаперти? С чего ему бросать отца, сестру и братьев, родной замок? Зачем идти наперекор от века установленным обычаям и правилам бытия? Ну, повздорили, наговорили друг другу всяких обидных гадостей, так ведь сколько раз уже подобное повторялось! С ужасом Мишель наблюдал, как растворились в щенячьем страхе покинуть теплое гнездо все прекрасные, гордые, рыцарственные намерения, которые этим утром легли на пергамент замечательными словами под заунывное воркование горлиц и посапывание любимого пса Сала. Воспоминание о собаке окончательно расстроило Мишеля, и он спрятал лицо в ладонях. Пес выбежал за ворота и недвусмысленно пристроился рядом с лошадью Мишеля, твердо намереваясь и в этот раз сопутствовать хозяину. Ведь сколько раз, бывало, они вдвоем выбирались в лес, там Мишель стреноживал лошадь и подолгу бродил по лесной чаще, тогда как Сал весело носился, гоняя по кустам птиц. Как он любил неожиданно выныривать из кустов и серым вихрем проноситься совсем рядом, заставляя хозяина шарахаться в сторону! Теперь Сал тоже решил, что предстоит очередная веселая возня в лесу, и долго не хотел понимать, почему же хозяин приказывает ему «Домой!», машет на него руками и сердится. Когда же Мишель спешился, нагнулся, вырвал с обочины клок пожухлой травы с землей и швырнул в собаку, Сал, отклонив голову от мокрого комка, совершенно растерялся, уселся прямо на дороге, да так и остался сидеть неподвижно, приподняв вислые уши и неотрывно глядя вслед хозяину, который вновь вскочил в седло и поехал дальше, ни разу не обернувшись и не позвав его. Неужели он так и сидит там под вновь зарядившим дождем?

– Да вот, решили, – пришел на выручку Мишелю Жак. – С отцом они вчера повздорили, тот и скажи ему в сердцах: «Убирайся из моего дома!». А все Виглаф, все он! Говорил же я, плохому он вас научит, плохому!

– Да причем тут Виглаф! – вскинулся Мишель, с озлоблением оттерев ладонью слезы. – У меня своя голова на плечах есть!

– Причем, причем, – продолжал гнуть свое Жак. – И не спорьте со мной, ваша милость! Он забил вам голову этими своими сагами про всяких там разбойников да пиратов, а вы и уши развесили. Нет, чтоб у отца хозяйству поучиться, ведь вам же фьефом управлять!

– Да отстань ты со своим фьефом! – Мишель вскочил, едва не опрокинув стол и, не обратив внимания на упреждающий окрик отца Фелота, раздраженно заходил по землянке. – Все твердят одно и то же, все до единого! А мне надоело! Надоело! Не хочу гнить заживо в этом вашем замке, ну, не для этого же я родился! Не для этого, черт подери!

Он ожесточенно пнул корзинку, подвернувшуюся под ноги, и лежавшие в ней луковицы брызнули в разные стороны. Мишель с силой наступил на одну из золотистых головок, – с глухим хрустом луковица треснула, стрельнув струйками сока.

– Ваша милость, что вы, ну зачем же так? – Жак вскочил, испуганно замахав руками, он был бы рад теперь забрать свои слова обратно, только бы не видеть бедного мальчика в таком отчаянии. – Ну, простите меня, дурака старого!

– Жак, сядь, посиди, – спокойно сказал отец Фелот. – А ты, Мишель, продолжай, мы тебя внимательно слушаем.

Мишель, казалось, не заметил чуть насмешливой интонации в его голосе.

– А я и не намерен заканчивать. Все скажу, все! – выместив кипевшую злобу на луковице, Мишель успокоился и смог сесть на лавку у стены, напротив стола. – Да, Виглаф много рассказывал мне про викингов, про те времена, когда они жили войнами, открытиями и захватами. Да, я хочу быть похожим на них, на своих предков, сумевших покорить своей воле немало могучих держав! Ты, Жак, не любишь Виглафа, потому что боишься, этот страх в твоей франкской крови. Ты думаешь только, что норманны – безудержные захватчики, варвары, жестокие дикари. И не все меня безоглядно восхищает в их истории. Да, представь себе! Но я хочу сохранить в себе храбрость, чувство справедливости, честность, достоинство, чистоту помыслов – вот о чем говорил мне Виглаф! Вот образец рыцарства!

Мишель остановился, перевел дух и замолк, глядя на раздавленную луковицу.

– Ничего я не так… ничего не думаю… – пробормотал Жак, которому сейчас больше всего хотелось провалиться сквозь землю. Отец Фелот же сохранял прежнюю невозмутимость, и когда молчание Мишеля слишком уж затянулось, произнес:

– Ну, что же ты молчишь?

– Я хочу получить рыцарский пояс… – медленно проговорил Мишель.

– Получишь, – уверенно кивнул отец Фелот. – Всему свое время. Подожди и…

– А я не хочу ждать, – снова начал распаляться Мишель. – Не хочу, чтобы приехал из соседнего фьефа папин приятель, постучал мне мечом по плечу, а потом мы бы на охоту закатились на радостях.

– Все сыновья баронов так посвящаются, – пожал плечами отец Фелот. – Ты же не бастард какой-нибудь! Наследник, надежда и опора рода. Чем тебе не угодил прекрасный древний обычай, раз уж ты так за былые времена держишься?

– Да плевать мне на баронских сынков! – Мишель ткнул расплющенную луковую головку и отшвырнул ее в сторону. – Я хочу делами заслужить право носить рыцарское звание! Я ушел из дому, чтобы совершить множество славных подвигов, чтобы не быть похожим на этих сытых баронетов, могущих только кабанов по лесу гонять! В конце концов, хочу изменить мир!

– А чем он тебе не нравится? – улыбнулся отец Фелот, изобразив на лице искреннее непонимание. – И не много ли ты на себя берешь, дитя мое?

– Ровно столько, сколько унесу! – огрызнулся Мишель. – Все стало какое-то… подлое, мелкое, гнусное! За глаза плетут напраслину на человека, и все сходит с рук. А попробуй пропустить какой-нибудь титул, или обратись не должным образом, или не к тому, или там… да к черту все эти куртуазности! Из-за пропущенного в имени одного из владений – поединки! Надоело все это!

– Неужто ты думаешь, что Фармер и окрестные фьефы – средоточие мировых событий? – усмехнулся отец Фелот. – И твои пресловутые баронские сынки, кичащиеся своими владениями – слепок со всего рыцарства?

– Нет, не думаю. Вот и хочу посмотреть, удостовериться, что это не так. Если остались еще настоящие доблестные герои, то примкну к ним, сначала оруженосцем, а потом добьюсь – сам добьюсь! – рыцарского сана. Или в Заморье отправлюсь, и там делом святым подтвердю… подтвержду… да тьфу ты!.. докажу, что достоин быть рыцарем!

Опять воцарилась тишина, которую нарушало только невнятное горестное бормотание Жака. Отец Фелот встал из-за стола, подошел к Мишелю, сел рядом с ним.

– Все это замечательно, сын мой, – сказал он, похлопав Мишеля по руке, вцепившейся в скамью. – Но мне кажется, будто ты что-то не договариваешь, чуточку кривишь душой. Хочешь, скажу в чем?

Мишель промолчал, и отец Фелот, приняв его молчание как знак согласия, заговорил:

– Понимаешь, Мишель, ты видишь в своих поступках только то, что хочешь видеть. Тебе хочется думать, будто уходишь из дому с высокими помыслами, а на самом деле все немножко иначе.

– Неправда! Я не лгал себе, когда решил стать странствующим оруженосцем и добиться рыцарского звания подвигами! А для начала собираюсь поехать к Раулю де Небур, он давно уже зовет меня к себе, – Мишель развернулся, отодвигаясь от монаха и даже привстал, но святой отец мягким, но решительным жестом усадил его обратно.

– Верю, верю тебе, и знаю, что это так. Я ли не растил тебя с рождения! Но есть еще одна причина, и движет она не только тобой, а всеми молодыми людьми твоего возраста. Мне тоже когда-то было шестнадцать лет, хотя в это трудно поверить, и творилось со мной нечто подобное. Это – желание быть свободным. Всегда наступает момент, когда мальчик хочет стать мужчиной, а близкие все еще хотят видеть в нем ребенка, потому что боятся раньше времени потерять его.

Мишель поднял глаза на отца Фелота и с усмешкой сказал:

– Если ты о свободе, то мне она предоставлена полностью! Отец ведь давно отказался присматривать за мной, поняв, что это бесполезно – я все равно буду делать все по-своему. Что же касается мужчины, то я, хм, уже давно не мальчик!

Отец Фелот, неожиданно придя в ярость, отвесил Мишелю ощутимый подзатыльник и прикрикнул, не обращая внимания на заохавшего Жака:

– Да уж мне известно, что ты полдеревни обрюхатил! Сопляк эдакий! Я, кажется, начинаю догадываться, что за ссора вышла у тебя с отцом. Небось, поймал барон Александр тебя на сеновале с девчонкой да отхлестал хворостиной, а ты, взрослый наш, разобиделся. Как же, свободы лишают! Знаю я, зачем ты из дому подался – чтоб отцу на глаза не показываться, по трактирам да бабам шляться беспрепятственно! Странствующий оруженосец, черт тебя раздери, – отшельник три раза истово перекрестился, – прости Господи!

Монах замолчал, отвернувшись. Мишель обиженно засопел и уставился в противоположную стену. Но долго дуться он не мог, ведь, как не обидно, как не оскорбительно звучали слова отца Фелота, толика правды в них была, и Мишелю, не привыкшему лукавить самому себе, пришлось признать их справедливость.

Только теперь Мишель понял, что сам толком не знает, почему ушел. Как сшитые не по размеру костюмы, он примерял к себе то одну, то другую причину, и никакую не мог подогнать так, чтобы она полностью скрыла все недоговоренности, недомыслия. И он не знал, как поступить: нацепить все сразу, или остаться обнаженным, таким как есть – со множеством сомнений и вопросов к самому себе.

– Пройдусь немного… – буркнул Мишель и вышел наружу, в промозглую морось. Стоявшие под навесом лошади встрепенулись и посмотрели в его сторону, фыркая и прядая ушами. Фатима узнала хозяина, потянула к нему изящную голову, раздувая большие тонкие ноздри и шумно втягивая воздух в поисках угощения. Мишель провел ладонью по лоснящейся шее лошади, потом подошел к дорожному мешку, лежащему поверх снятого седла, вынул из него меховой плащ и накинул на плечи.

«…Так хорошо было бы жить, вот, как это дерево, например – ни о чем не думать, ничего не чувствовать, ничем не заботиться, а просто тянуться вверх, к солнцу, растить зеленые листья, распускать по весне душистые цветки и крепко спать под зимними дождями. Или родиться птицей, и знать более простые и понятные вещи – когда вить гнездо, какие ягоды съедобны, как растить птенцов, когда улетать на юг.

Нет, так нельзя. Бог сотворил меня человеком, и негоже сожалеть о чужой жизни, пусть безгрешной и не знающей душевных страданий…

Единственное, чем можно помочь себе – это исповедь. Выговорить все, разложить перед мудрым взором отшельника все сомнения, желания, помыслы и обиды. Только так…»

Позади послышалось чавканье грязи, и отец Фелот, будто отозвавшись на мысленный зов Мишеля, поравнялся с ним и некоторое время молча брел рядом.

– Исповедаться я хочу, святой отец, – проговорил, наконец, юноша и искоса глянул в лицо отшельнику – не сердится ли он все еще.

– Я готов выслушать тебя, сын мой, – заученным тоном произнес святой отшельник и добавил более ласково: – Говори, не бойся, все говори, что на душе камнем лежит.

Мельчайшая холодная изморось то и дело сменялась лениво накрапывающим дождем, из-под подошв сквозь слой опавших и сгнивших за зиму листьев мутной пеной проступала влага; носки кожаных сапог Мишеля потемнели, промокнув насквозь, но он не обращал на это внимания, равно как и на подбирающийся под меховой плащ сырой холод.

– Святой отец, я грешен, – начал Мишель.

– Я тоже, – поддакнул ему отец Фелот. – Кто ж не грешен-то? И в чем же грехи твои, сын мой?

Мишель некоторое время сосредоточенно тер переносицу, будто вспоминая и выстраивая по степени значимости свои немалые прегрешения, а потом скороговоркой выпалил:

– Я упоминал имя Господа напрасно, не посвящал отведенного времени Господу, не почитал отца своего, э-э… никого вроде пока не убил, премного прелюбодействовал, красть… ну, крал, да; лгал, желал чужого имущества… Вроде все.

– Ну что ж, давай по порядку, – помолчав, ответил отец Фелот. – Ты говоришь, упоминал имя Господа напрасно… Использовал ли ты Имя Божие в поддержку неправого дела?

– Да нет, я просто, бездумно упоминал имя Господа нашего Иисуса Христа.

– Отпускаю тебе грех сей, ибо не так он велик, и Бог в великой милости своей искупил грехи наши кровью своей… Поехали дальше. Ты считаешь большим грехом, то что не был у святой мессы каждый раз, когда она служилась?

– Да, но…

– Не перебивай, сын мой! – отец Фелот предупредительно поднял ладонь. – Важно лишь то, сколько времени ты посвящаешь Господу в душе своей. Скажи-ка мне, молишься ли ты утром, вечером и перед едой?

– Стараюсь… – вздохнул Мишель.

– Вот и старайся! Ибо только старанием своим сделаешь благие дела! Что там у тебя было далее? Четвертая заповедь? Ты считаешь, что недостаточно почитаешь своего отца? Ну, тут уж я ничего не могу исправить, – монах развел руки в стороны, – дам только совет добрый – почаще вспоминай об отце, молись о нем, раз уж решил уйти не прощаясь. Отпускаю тебе и этот грех. Прелюбодейство? Ты грешил с женой ближнего своего?

– С/девицами деревенскими…

– Да они и сами горазды пойти с тобой на сеновал! Проводил я с ними душеспасительные беседы и не раз, да все без толку. Меру надо знать, конечно, но кто же по молодости и не согрешил? Брал ли ты гм… девиц силой или подкупом? Нет! Или ты считаешь, что Господу больше нечего делать, как подсматривать за твоими ночными забавами, а потом этим же и оскорбляться?

– Как можно, святой отец, рассуждать о промысле Божием, да еще в таких выражениях?

– Мне – можно! – уверенно заявил отец Фелот и, назидательно потрясая указательным пальцем, продолжил. – Воровал, говоришь? Это ты про кур да гусей? Ну барон Александр за все заплатил, и я тебя хорошенько отчитал да епитимью наложил… не помню, какую. Красть – это, конечно, грех, в твоем случае – безусловный, но разве не стал бы ты красть, если бы твои дети голодали? Что бы ты предпочел: уморить безвинных младенцев голодом или запятнать душу свою грехом воровства? Впрочем, тебе, нужды никогда не знавшему и не видевшему, это понять трудно… Тем больше чести, если поймешь.

– Ка… какие младенцы? – недоуменно переспросил Мишель, окончательно сбитый с толку. – Не было у нас никаких младенцев! Мы в сарацинов играли, ну, то есть в крестоносцев, а младенцев у нас не было, все мои ровесники!

– Не было – будут! – рявкнул святой отец. – Уже есть, вон ко мне девки бегают с кульками ревущими – крестите, мол, во грехе прижитого, а глянешь: глаза синие да чуб белобрысый – твоя рожа, один к одному! Теперь помогай им всем… тут… А ты смотри, ежели какая дуреха к тебе за помощью обратится – не отказывай. С отца пример бери – вон у него Эмери в сокольничих ходит, нужды ни в чем не знает, как сыр в масле катается. Ладно, оставим все это на вашей баронской совести… Теперь о лжи. Как звучит восьмая заповедь, ну-ка?

– «Не произноси ложного свидетельства на ближнего своего», – заученно произнес Мишель.

– Разве ты предавал ближнего своего, клеветал на кого, распространял о ком худую молву? Нрав у тебя, конечно, заслуживает сурового перевоспитания, но на такое, я уверен, ты не способен. Или я никогда не был твоим духовным наставником. А если кто злой, враг, например, станет спрашивать у тебя тайны твоего войска, скажешь ему?

– И не подумаю, еще чего! – возмутился Мишель и обиженно посмотрел на отца Фелота: это ж надо такое о нем возомнить!

– А если я стану у тебя выведывать что дурное о братьях или о сестре твоей. Ты мне скажешь? Ведь все сказанное я обращу только к добру!

– Не знаю… н-нет, пожалуй.

– Правильно. Так сможешь ли ты всегда и везде говорить только правду, и ничего кроме правды?

– Придется иногда лгать… – сокрушенно согласился Мишель.

– Мальчик мой, ты еще слишком молод и не знаешь, что всегда говорит правду только святой или изверг! Правду, всегда правду, не думая, что могут пострадать безвинные души! По совести-то сказать, и ото лжи они страдают немало… Ну хорошо. Желал ли ты дома ближнего твоего, или жены ближнего твоего, или чего другого, что у него есть.

– Нууу… – протянул Мишель, – если так вопрос ставить…

– Ладно, поставлю по-другому, – отец Фелот замедлил шаг и неожиданно сказал: – Не любишь маленького Эдмона?

Мишель тоже приостановился и, опустив глаза, молчал.

Медленно опускались сумерки, казалось, что деревья стягивают над головой черные ветки, плотной сетью укрывая небо. Над землей стлался промозглый холод, поднимаясь волнами и дыша в лицо сыростью.

Отшельник продолжал:

– Ты, конечно, не помнишь, как много внимания уделяли тебе все, когда ты был в его возрасте. Больше скажу, ты стократ счастливее его, потому что у тебя была мать.

– Он не терял ее, – процедил Мишель. – Он даже не знает, что она существовала и отдала свою жизнь ему.

– Опять за старое! – в сердцах воскликнул отец Фелот и хлопнул себя ладонью по бедру. – Бог дал – Бог взял, и не тебе его судить, а станешь винить людей, которые ни в чем не виноваты, вот и будет тебе настоящий грех, не в пример той ерунде, о которой ты мне сегодня поведал. Пути Господни неисповедимы, – отец Фелот воздел палец в излюбленном жесте и яростно потряс им. – Все, что ни делается – делается к лучшему, хоть тебе, да и мне, сейчас этого не понять. Если Господу нужно было забрать баронессу Юлиану к себе, значит, так было лучше для нее, и для общего блага! Твои фантазии о том, что мать отдала жизнь Эдмону – языческий бред, детский лепет! Грех винить в смерти матери невинного младенца!