Пасынок Вселенной. История гаденыша

Он вздохнул. Попробовал что-то сказать, но как будто передумал. А потом выдал, к сожалению, именно то, чего я и ожидал:

– Вы же и сами понимаете, что это уравнение не имеет решения. По моему мнению, всякий человек просто должен следовать своему сердцу. Сколь бы высокопарно это ни прозвучало. Называйте это как хотите – путь к Богу, вера, религия. Или просто достойная жизнь. Нет однозначных ответов на такие вопросы. Есть только вера.

– Как удобно, – вздохнул я. – И, как всегда, ничего не объясняет. Богу явно доставляет удовольствие, когда мы мучаемся неопределенностью.

– Это называется вера, – повторил святой отец.

– Делай что должен и да будет что будет?

– Именно.

– Да, это работает. Пока к вам в дом не приходят молодцы в повязках со свастиками. Или какие-то уроды не рисуют у вас на лбу свою метку.

– Вы опять об этом?

– Нет, я о том, что Бог – тот Бог, концепцию которого я готов принять – совсем не добрый старикан на облаке, не славный малый, переполненный вселенской добротой. Он – жесткий и безжалостный экспериментатор, который от скуки творит со своими подопытными крысами всяческие непотребства. А еще о том, что ни вам меня не переубедить, ни мне вас. Да и не нужно, наверное.

И тут я вспомнил призрака и его слова.

– Только как быть тем, для кого непонимание означает саморазрушение? Как быть тем для кого уже нет прощения? Не Бог ли превращает их в монстров, которым не на что надеяться, а поэтому нечего терять?

Тогда он мне не смог ответить. А больше мы с ним не разговаривали.

10

«Как бы мы ни хотели, чтобы что-то оставалось неизменным, так не бывает»

Декстер Морган.

Декстер говорил, что не любит похороны. Там он вынужден изображать чувства, которых не понимает. Ему помогали солнечные очки. Мне помощь была не нужна. Я не собирался ничего изображать – это было бессмысленно. Я чувствовал пустоту. Не привыкать, в конце концов.

Когда человек умирает, все сразу начинают говорить про него лучше, чем все было на самом деле. Принято вспоминать хорошее. Зачем – я так и не понял. Даже если ты при жизни был достаточной сволочью, у тебя вряд ли есть шанс на собственных похоронах выслушать про себя правду. Но про отца Кристиана говорили именно правду. То есть, я почему-то был уверен, что все это правда. Может, потому что не услышал ничего нового? И от этого тоже могло бы стать тошно.

Я и не думал, что придет столько народу. И сам не хотел приходить. Но пришел. Зачем? Какой в этом смысл? Надо было закончить все дела?

Общаясь со священником на протяжении почти года, я, оказывается, и понятия не имел насколько многочисленна его паства. Наше с ним общение носило личный, какой-то закрытый, что ли, характер. Меня не интересовал размер его прихода. Можно было бы порадоваться, что такая толпа оболваненных религией людей все же оболванены не до конца и получат именно то за чем пришли. Просто потому что им достался хороший пастырь. Можно было бы порадоваться. Если бы меня это интересовало.

И можно было бы расстроиться, что вот теперь они остались без него. Но это тоже меня не интересовало.

Я не хотел приближаться к гробу, не хотел обозначать свое присутствие. Привычка? Отчасти. Но не только. Я был уверен, что даже подойдя и заглянув в гроб ничего особенного я там не увижу. Только пустоту. Я привык к виду трупов, меня не ужасает и не вызывает ощущение ирреальности загримированный кусок мяса внешне схожий с бывшим человеком.

Сложно объяснить те чувства, которые я сейчас испытывал. Избитая фраза, я знаю. Но в моем случае верная.

В такие моменты принято вспоминать кем был покойный и что он значил. Забавно. Зачем? Чтобы было еще больнее? Чтобы показать до какой степени ты скорбишь?

Скорбел ли я? Я не знаю что это такое. Меня приучили не сожалеть о том чего нельзя изменить. Кто приучил? Жизнь, Виктор, позже – я сам. Можно в этой связи объявить меня бездушной скотиной, и, наверное, я такой и есть. Но раз так, почему меня вообще должно интересовать мнение со стороны? Давно, еще до моего рождения, наверное, было решено, что я урод и сволочь. Ну, по общепринятой классификации. Что я монстр и безжалостная падла. И все в том же духе. Кто хотел меня осудить, мог не тратить порох – сберечь его для склоки с соседями, или поддержания собственного патриотизма на определенном градусе верноподданического кипения. Неужели кто-то посчитает, что я стану выслушивать обвинительные речи? Пусть побережет зубы и самомнение – я могу попортить и то и другое. Не из возмущения и обиды – возмущаясь и обижаясь мы хотя бы отчасти соглашаемся с обидчиком – просто чтобы не шумел, не отвлекал и вообще не лез.

Я стоял под деревом в полусотне метров от похорон и не собирался оттуда выходить. Я ждал? Да. Надеялся, что меня заметят? Я не умею надеяться. Я знал, что рано или поздно это произойдет.

И она меня заметила. Сперва я думал, что она меня проигнорирует и мне придется подойти к ней самому. Но, в какой-то момент, она отделилась от остальных и направилась в мою сторону. Я не пошевелился, не сделал даже шага навстречу. И только когда она приблизилась, сказал:

– Привет.

Она не ответила.

– А где Томас? – спросил я.

Трудно передать содержание взгляда, которым она меня одарила. Ненависть, злость, обида, ледяное осуждение… И острое желание, чтобы ничего этого не было.

– Полагаешь, моему восьмилетнему сыну стоит тут быть? – мертвым голосом спросила она.

– Я не знаю, – честно признался я.

– Да, ты не знаешь, – кивнула она. – Ты не знаешь ничего. Самых простых вещей.

Настала моя очередь промолчать. А зачем говорить, если все очевидно?

Так мы стояли достаточно долго. Молча. Избегая смотреть друг на друга. То есть, это она старалась не смотреть. Я… Нет, что-то я чувствовал. Но вряд ли то, что она от меня ожидала.

– Ты не попрощаешься? – спросила она, наконец.

– Нет, – сказал я. – Не думаю…

– Господи, да что ты за человек?! – всхлипнула она. – Ты вообще человек?

На какое-то время я задумался, а потом честно сказал:

– Вскоре я надеюсь это выяснить.

Она посмотрела на меня взглядом в котором было что угодно кроме осуждения. Она не поняла, что я имел в виду. Да и не надо ей было.

Она смотрела в сторону гроба. Странно, что она не плакала. Хотя, я не специалист в таких делах. Может, она уже все выплакала, а может, только готовилась.

– Они вырезали свой проклятый знак у него на лбу, – сказала она вдруг.

Я промолчал. Откуда-то знал, что лучше сейчас ничего не говорить.

– Девять ножевых ран, – продолжала она. – Но он был еще жив, когда они…

Вот сейчас я был почти уверен, что она заплачет. И опять ошибся.

– Когда они распяли его на дверях церкви, – ледяным голосом закончила она. – Так его утром и нашли.

Я молча смотрел в сторону гроба. Вряд ли ей стоило знать что я сейчас чувствовал.

– Ну что ты молчишь!? – выкрикнула она.

Не говоря ни слова, я полез во внутренний карман и достал оттуда толстый конверт. Протянул ей. Она взяла, повертела в руках и спросила:

– Что это?

– Номера счетов, коды, инструкции. Всего на десять миллионов долларов. Половина вложена в ценные бумаги. Половина – на нескольких счетах в разных банках. У тебя будет свободный доступ. Я бы посоветовал приобрести недвижимость, но решать тебе.

– Что?.. Ты… Ты… Откупаешься?

– Нет, – спокойно возразил я. – Вам с Томом, наверное, лучше уехать из города на какое-то время. Может, насовсем. С этими деньгами вы сможете начать заново.

– Начать? – растерянно пробормотала она. – На такие деньжищи можно прожить всю жизнь.

– Это только кажется, – вздохнул я. – Многое просто невозможно получить ни за какие деньги.

Она посмотрела на меня больными глазами и спросила:

– Ты понял это, благодаря Крису?

– Нет, я всегда это знал. Благодаря ему я понял, что в мире есть вещи, которые никогда не будут для меня доступны.

Она растерянно вертела конверт в руках, словно не знала что с ним делать. Потом – это было видно – собралась с духом и сказала:

– Я не могу…

– Перестань, – оборвал ее я. – Можешь, и примешь.

Она снова уставилась на конверт. Потом на меня. Потом снова посмотрела на гроб.

– Почему я не могу тебя ненавидеть? – спросила она вдруг. – Могу обвинять, но не могу…

– Потому что я не создан, чтобы меня ненавидели, – усмехнулся я. – Я создан, чтобы меня боялись.

– О чем ты?

– Уезжайте из города, – отрезал я. – Хотя бы на время. Пока все не уляжется. Вам с Томасом лучше не присутствовать при том, что я собираюсь сделать. Кристиан бы этого не хотел.

– Что ты собираешься сделать? – прошептала она.

– Выяснить пределы своих возможностей, – улыбнулся я. – А еще проверить, насколько быстро можно двигаться по хайвэю в преисподнюю.

Она не поняла, конечно. Да и зачем ей? Я осторожно взял ее за руку, развернул к себе, заглянул в глаза.

– Больше мы, наверное, никогда не увидимся. Но, благодаря вам, я узнал, как это все бывает. Сказка, но… Мне понравилось. Прощай.

Я развернулся и пошел прочь, не ожидая, что она поймет и не дожидаясь вопросов.

Перефразируя многих, я собирался проверить, насколько глубока кроличья нора.

11

«Все, что тебя не убьет – сделает твои мемуары длиннее»

Энтони Кидис «Red Hot Chili Peppers» (вернее, его отец)

В нашем мире устанавливать справедливость – занятие бесперспективное, как попытка вычерпать море. Ты убираешь с доски одного гаденыша – на его место тут же взбирается другой. Просто потому что место вакантно и природа человеческая такова, что всегда найдется кто-то на должность сволочи. Я знаю о чем говорю – я сам гаденыш и сволочь. Можно убивать их (то есть, нас) до бесконечности – всегда есть запас новых желающих. И этот запас не иссякнет никогда. Во всяком случае, в обозримом будущем. Так может, при таком расклада стоило сразу грохнуть меня? Наверное, так и есть. И рано или поздно это обязательно произойдет – ведь всегда есть кто-то побольше тебя. Но сейчас я не собирался восстанавливать никакую справедливость. На справедливость мне было плевать. Как говаривал Виктор, мое самомнение так далеко в сортир не ходит. Но я собирался дать волю хищнику. И потому, что мне этого хотелось, и потому, что не было больше никаких ограничительных факторов. И потому что я решил сыграть с миром ва-банк. То, что при такой игре человек, как правило, проигрывает, меня мало волновало.

Бог всегда так поступал со мной. Он отбирал все, что могло бы помочь мне перестать быть монстром. Что ж, Он меня убедил. Мне и самому интересно, насколько монструазным может оказаться этот монстр. Интересно, Ему понравится?

К утру банда Ферзей прекратила свое существование. Буквально.

Не знаю с чем это было связано, но на этот раз, кондоминиум хоть немного напоминал крепость на осадном положении. Ну, в том смысле, что во дворе кучковались грозного вида парни, вооруженные (как выяснилось впоследствии) жутко нефункциональным оружием и, видимо, изображавшие некое подобие часовых, или патрулей. То ли мой грозный наезд на главарей послужил тому причиной, или у них просто началась война с какой-нибудь другой столь же помороженной командой из соседнего района – я не знал и не собирался выяснять. Главное – теперь задача сделалась еще труднее. Буквально чуть-чуть (если не считать того, что я собирался сделать). И это было хорошо. От слишком легкого выполнения я бы получил меньшее удовлетворение. А так – хорошо. Почти напоминает войну.

Войны, как говорил Виктор, отвратительное и дурное мероприятие, приобретающее свои масштабы и кровавость отнюдь не по необходимости, а по причине либо чьей-то заинтересованности, либо криворукости и скудоумия начальства. Вон, Старец Горы56 прекрасно обходился без этого, и ничего – держал в страхе весь мир. Специалист.

Ферзи явно не слышали про Старца Горы и ассасинов (ну, разве что в компьютерной игрушке). Кстати, игрушка мне понравилась. Хотя, с точки зрения исторической реальности ее авторы, конечно, чего-то обкурились. Когда хорошие ассасины расправляются с плохими тамплиерами57, у человека, хоть немного знакомого с историей, возникает острое ощущение поломки реальности. Насколько известно мало-мальски образованному человеку – и те и другие были достаточными сволочами и уродами. Как и большинство исторических персонажей. Впрочем, насчет сволочей, мой накапливающийся жизненный опыт подсказывал мне, что так происходит всегда. Если кого-то объявляют хорошим, а кого-то обвиняют скотиной – значит, оба ублюдки. Вопрос кто победит и станет писать историю.

Сегодня собирался победить я. Правда, я не полагал себя хорошим парнем и историю писать не намеревался. Я намеревался убивать.

Снять патрули оказалось настолько просто, что я в какой-то момент чуть было не потерял остроту ощущений. Эти полуграмотные придурки грелись у бочек в которых горели костры из какого-то мусора и разбитых ящиков. Понятно, на улице стоял мороз. Но неужели даже им не было понятно, что когда пялишься на огонь, темнота становится еще более темной? Я успевал ворваться в круг света и прикончить всех в этом кругу еще до того как последний понимал что происходит.

Они кучковались по три-четыре человека, полагая, очевидно, групповое времяпрепровождения достаточной гарантией безопасности.

У каждого за поясом торчал какой-нибудь несуразный ствол. Именно за поясом (видимо, кобуры они принципиально не признавали, и именно несуразный. То хромированный, сверкающий как мечта полоумной сороки, Магнум, то 1911 с перламутровыми накладками на рукояти, то вообще непонятно для чего предназначенный МАК – 11 или Узи.

И никто из них не успел воспользоваться своим стволом, никто не поднял тревогу. Сомневаюсь, чтобы у них вообще было представление о том как это делается. Они просто падали в снег с перерезанным горлом, пробитым черепом… Зачем перечислять нюансы? Никто не успел даже схватиться за оружие. Ни один костер не заметил происходящего за соседним – настолько бестолково они были расставлены. И почти все пьяны. Или под кайфом.

У меня в поясной кобуре был Глок 17 с глушителем, но я вскоре усомнился в том, что он мне вообще понадобится. И это было хорошо. Сегодня я хотел ощущать смерть кончиками пальцев.

Я резал быстро и стремительно. Несмотря ни на что, невзирая на годы практики, я по прежнему не любил пачкаться в крови. Она тяжелая и липкая. Тем более, обстоятельства позволяли. Быть может, формально я и был этаким ассасином, ниндзя в стане врага, но практически – мясником на бойне. Во всяком случае, перебить патрули оказалось не намного сложнее, чем резать коров.

Пройдясь по кругу, я вошел в здание. То есть, не вошел, конечно – вырезал стекло в окне первого этажа, открыл задвижку и забрался внутрь. Все по науке.

Внутри валялось несколько тел. Они бы могли, наверное, почувствовать холод от распахнутого окна, могли бы услышать мое появление… Но я был достаточно аккуратен, не издавал лишних звуков (вообще никаких не издавал), окно закрыл быстро и тихо, для надежности прикрыв вырезанную мной дыру в стекле какой-то валяющейся тут же частью картонной коробки… И тут же понял, что все это было напрасно. С тем же успехом я мог бы ввалиться сюда на танке, проломив стену. Присутствующие в комнате были в такой глубокой фазе отключки, что я как-то даже не сразу понял, сколько тут живых, а сколько мертвых. Мертвых, правда, пока не было.

Но были женщины. В том же скотском состоянии, что и мужчины, но женщин резать я не собирался. Для меня это… Ну хорошо, пусть кто-то назовет это пунктиком, я не против. Я не могу ударить ребенка, женщину, не могу пройтись отточенным лезвием по холсту Моны Лизы – и это все при том кто такой я есть. Урод да и только.

Да, призрак, разумеется, скользил рядом со мной. Можно сказать, что мы с ним вошли вместе. Но его-то точно никто не замечал. Поначалу – во дворе – он явно одобрительно отзывался о моих действиях, теперь принялся издеваться в том смысле, что надо бы устроить их поудобнее, подложить еще подушек, спеть колыбельную… Что-нибудь из Элиса Купера, или Мотли Крю58. Я не обращал внимание. То есть, я предполагал, что тут будут женщины, и даже знал, что делать. Но, если ты предполагаешь что-то сделать, надо это делать. Как говорил Виктор: люди лентяи – даже почти уже сделав что-то, они все равно думают о том, чтобы этого не делать. Я вот вдруг ощутил не то чтобы отсутствие желания убивать, но… некую лень, что ли? Апатию? Или это призрак стал так меня раздражать?

Я взял себя в руки и решил сперва пройтись по всему зданию. И для того, чтобы разведать обстановку и для того, чтобы взбодриться и обрести рабочий настрой.

На первом этаже все помещения так или иначе были заняты. Сколько же их тут было? Сотня? Две? Нет, думаю меньше. На втором этаже некоторые квартиры уже пустовали. В некоторых было складировано, как я понял, ворованное добро. Правда, я полагал, что основная сокровищница все-таки располагается в подвале. До сокровищ мне сегодня не было дела, но тяга человеческой жадности к подвалам, по-моему, общеизвестна.

На третьем этаже я нашел их. Братья дрыхли в запертой комнате, которую я вскрыл достаточно просто. Вообще-то я не большой спец по взлому, но тут замок был совершенно примитивный.

Братья, к моему удивлению, были совершенно трезвы и явно ждали опасности. Во всяком случае, оружие они держали при себе и, наверное, проснулись бы, позволь я себе пошуметь. То есть, наверное, они рассчитывали на свои патрули, посты и всю эту псевдовоенную возню. Неужели они не понимали, что эти жалкие попытки построить их банду выглядят примерно как настоящих морских котиков – в смысле тюленей – нарядить в форму одноименного подразделения59? Если бы патрули снаружи подняли шум, братья, разумеется, проснулись бы. Трезвыми и во всеоружии. Но так…

И вот тут встал вопрос. Я хотел мести? Справедливости? Просто крови? Если я хотел просто крови, можно было резать этих паскудышей сразу. Но если я хотел большего… А времени мало.

Я прихватил одного из братьев за шею и перекрыл сонную артерию. Он задергался, засуетился, попытался нащупать ствол. Я надавил посильнее и он затих. Второй при этом проснулся-таки. Душить его стало проблематично – он широко раскрыл глаза и уставился на меня. Узнать не мог, но рефлексы у него работали вполне прилично. Он схватился за оружие…

Вот существует у большинства людей странное представление, что огнестрельное оружие является самым опасным видом личного оружия вообще. Очевидно, по той причине, что оно самое простое в использовании. С ножом, дубинкой, топором надо уметь обращаться. А тут – знай себе жми на спуск. Как им кажется… Но честно сказать, на ближних дистанциях, я предпочитаю нож любому огнестрелу.

В мою пользу, помимо всего прочего, сыграло то, что братья явно не разбирались в оружии. Будь у них любой страйкер60, кончится могло всяко. Но той секунды, что понадобилась ему, чтобы сообразить спросонья что происходит, выхватить ствол и попытаться снять предохранитель – для меня этого оказалось достаточно, чтобы выхватить клинок и ударить его по правой руке. Он сделал попытку заорать, но я одной рукой зажал ему рот, а другой коротко и жестко ударил в висок.

Кажется, я переборщил. Осмотрев поверженного врага, я понял, что ему уже не подняться. Пульса не было. Очевидно, проломленная височная кость вошла в мозг. Ну, что ж, не все должно идти идеально, правда? У меня был второй брат.

Я вытащил его в холл первого этажа, усадил в кресло и тщательно примотал запястья и лодыжки. Затем вставил кляп, чтобы он своими воплями не помешал мне работать. Была мысль распять его над входом и оставить в живых, чтобы он мог с высоты, так сказать, наблюдать за моими действиями. Но мне лень было возиться. Вместо этого я положил к его ногам тело брата.

Осмотрев получившуюся инсталляцию, я отвесил живому брату хорошую пощечину. Потом еще одну. С нашатырем было бы проще, но нашатыря у меня с собой не было. Вот никак не предполагал, что придется кого-то приводить в чувства, а не наоборот.

В итоге я смог его растормошить. Он посмотрел на меня стеклянным взглядом, но быстро очухался. Глянул по сторонам, оценил свое положение, потом заметил тело брата… И вот тут он начал извиваться по настоящему. Я достал нож и легонько провел по его щеке. Порез был неглубокий – только чтобы пустить кровь, – но требуемый эффект был достигнут. Он перестал трепыхаться и уставился на меня с ужасом.

– Теперь ты оценил драматизм своего положения? – шепотом поинтересовался я. – Хорошо. Сейчас я тебя покину ненадолго. Потом вернусь. Когда я вернусь, от твоей банды останется воспоминание. А после ты сможешь присоединиться к брату.

Он замычал что-то сквозь кляп. Глаза налились кровью.

– Я не стану вынимать кляп, – тихо проговорил я. – Не столько чтобы ты не заорал, сколько чтобы не выслушивать банальности. Предупреждали же вас – не трогать священника.

Как ни странно, тут он замычал более интенсивно.

– Ладно, – сказал я. – Я пошел. Адьес. Скоро увидимся.

Это был самый кровавый день который только могло нарисовать мое воображение. Женщин я по-прежнему не убивал. Если они просыпались, я зажимал им рот, показывал нож и приказывал бежать к выходу. Тихо. Если поднимут крик – я обещал их догнать. Как ни странно, они мне верили. Мне было плевать. Может быть, было бы лучше, если бы хоть одна из них заорала, подняла тревогу. Тогда я вступил бы в открытый бой хоть с кем-то. Может быть, меня бы пристрелили. Погибнуть в битве – не самый плохой вариант. А в битве за что – уже частности. Пусть те, кому это надо придумывают для себя вранье. Но ни одна из немногих разбуженных не издала не звука. Ну, насколько у них получалось. Кто-то пытался судорожно всхлипывать, но, наткнувшись на мой недобрый взгляд, умолкала и бежала прочь.

С мужчинами я поступал однозначно. Сломанная шея, удар ножом туда же…

Не знаю сколько их было – я не считал и дошел до жуткого автоматизма к концу этой кровавой бани. Мне начало казаться, что я просто работаю на каком-нибудь… мясокомбинате. Как это называется? Забойщик?

Устал.

Потом спустился вниз, подошел к осевшему в кресле оставшемуся в живых брату и сорвал с него кляп. Он заорал.

– Что, больно? – равнодушно поинтересовался я. – Ну да ничего, скоро все закончится.

– Паскуда! – заорал он на меня.

– Я знаю, – спокойно ответил я.

– Маньяк!

– Теперь – да.

– Ты…

– Слушай, хватит пищать, – вздохнул я. – Я знаю все, что ты можешь сказать. И я со всем этим согласен. И мне это совершенно не интересно. И ну никак не повлияет на мои дальнейшие действия. Я все равно тебя убью. Есть только один вопрос – если бы я пришил вас с братцем тогда, священник бы остался жив?

– Ты идиот! – дико засмеялся он. – Мы его не убивали!

– Ага. – согласился я. – Это просто некто со стороны насовал в него ножей и вырезал ваш знак на лбу. От любви к искусству, что ли?

– Откуда я знаю?! – Он попытался пожать перетянутыми плечами. – Сперва мы узнали, что святошу кто-то завалил. Испугались. Потом… Пришел какой-то тип – жуткий урод. – Его передернуло. – Вот вообще урод. Даже голос… Как у дракона, что ли. Хотя, говорил он мало. Отсыпал монет. Сказал, что нам надо быть готовыми. Сказал, что ты придешь. Сказал, что это ни на что не повлияет, но он нас предупредил… ради забавы. Чтобы было интереснее.

– Как он выглядел? – рявкнул я, рывком притягивая его голову к себе.

– Как урод, – засмеялся бывший главарь падшей банды. – Вон на того похож. Только страшнее в сто раз. Здоровенный такой, лысый. Зверюга.

– На кого похож? – растерялся я и обернулся.

За моей спиной стоял призрак.

– Ну точно похож. Прям как брат.

Тут он снова посмотрел на тело своего брата и заорал, завыл. Близнецы.

– Что тут происходит? – я выпрямился и пошел на призрака.

– Тут происходит странное, – тихо проговорил призрак.

– Кто это мог быть? – ледяным голосом спросил я, попутно прикидывая что произойдет, если я всажу нож ему в шею.

– Пусть твои идиотские мысли останутся идиотскими мыслями, – сказал призрак.

– А если все-таки попробовать? – поинтересовался я и сделал рывок вперед.

У меня появилась новая ассоциация для телесных ощущений. Когда тебя бьют током и погружают в ледяную воду одновременно. Нет, не так. Словно тебя бьет током, но ток страшно холодный. Может быть, как жидкий азот. А может – как космическое пространство. Абсолютный ноль.

Я обрушился на колени, будучи не в силах даже заорать. Боль была какой-то… опустошающей, что ли. Как от удара ледяной кувалдой по яйцам.

– Ну, что, паскуда?! – завизжал живой брат со своего места. – Кайфово тебе?! Он и тебя грохнет! Он всех грохнет!

Я потряс головой и посмотрел по сторонам. Призрак исчез. И я не был уверен, что он появится снова. Впрочем, кто их, призраков, разберет.