Пасынок Вселенной. История гаденыша

– Почему? – удивился я. – Вы боитесь неприятностей, или призываете меня подставлять щеки, как альтернативу методам пластической хирургии?

Он посмотрел на меня изучающе, а потом спросил:

– Вам совершенно не знакомо смирение?

– Не-а, – отозвался я. – Только в виде умения выжидать подходящего момента. А так чтобы совсем смириться – так я не умею.

– Я так и думал, – вздохнул он.

– Смирения нет в списке моих длинных достоинств… Нет, как-то не так. А! В длинном списке моих достоинств. Точно. Сформулировал.

Отец Кристиан сперва попытался посмотреть на меня строго, потом перевел выразительный взгляд на пацана, но потом не выдержал и засмеялся.

– Вот, – похвалил его я. – Так уже лучше. Смирение, на мой взгляд, поганая штука. Наши предки не вылезли бы из пещер, если бы только сидели и тупо смирялись. Всегда проще смириться, чем что-то сделать. Скажите, ну неужели, живя в таком районе, вам никогда не хотелось…

– Отомстить? Навести порядок? – усмехнулся он.

– А почему бы и нет?

– Потому что, с вашей точки зрения, это означает причинить боль другим людям.

– Ой, перестаньте, – отмахнулся я. – Жизнь – это боль. Рождение – это боль и страдания. Взросление – боль и страдания. Жизнь – боль. Разве медицина продвинулась бы так далеко, если бы людям не было больно? Смерть – то же самое. Так почему бы не заставить пострадать чуть больше тех, кто этого заслуживает?

Он задумался над моими словами, а потом спросил:

– И кому решать, кто заслуживает?

– Ну уж точно не Богу. Если Он что и доказал мне за всю мою жизнь – так это то, что Ему наплевать.

– Кто же тогда?

– А кто всегда решает? – удивился я. – Как обычно – кто непопадя. Разве политики вправе решать, когда начинать войны? Нет, конечно. Но они решают. Разве генералы вправе решать кому жить, а кому умирать? Но решают же. Фермер решает, когда умрет свинья. Тигр решает, когда умрет ягненок. Если они станут рассуждать кто вправе, а кто нет – подохнут с голода раньше, чем что-то решат. Это реальность, мой уважаемый служитель культа. А вы несете в себе иллюзию. Прекрасную, может быть, но, вы уж меня извините, настолько глупую и наивную, что кончается всегда вот этим, – и я ткнул пальцем в его фингал.

– Вы так безжалостно логичны, – улыбнулся он.

– Жизнь так сложилась, – равнодушно ответил я.

– Но как быть с ними? – спросил вдруг святой отец, посмотрев на своего влипшего в геймбой племянника. – По отношению к ним? Разве это справедливо? Разве правильно?

Я усмехнулся, подошел к пацану и присел перед ним на корточки. Как ни странно, он сразу осознал мое присутствие, оторвался от экрана и посмотрел на меня подозрительным взглядом. То ли и впрямь остерегался, что я потяну у него геймбой, то ли просто было неуютно от близкого расположения постороннего взрослого.

– Скажи мне, дитя, – обратился я к нему, – если тебя кто-нибудь хочет отлупить в школе, ты бы предпочел уметь драться, чтобы защитить себя, или чтобы с неба спустился ангел и всем навалял?

– Я умею драться, – сообщил мальчуган.

– Ни секунды не сомневаюсь, – честно признался я. – Но ведь есть кто-то старше, сильнее.

Тогда он задумался. Но дети не могут задумываться надолго. Секунд на десять – самое большее.

– Я бы хотел, чтобы у меня был пулемет, и я…

Отец Кристиан снова засмеялся.

– Ну, хватит, я тебя понял. Отберите у него геймбой, – сказал я святому отцу.

– Эй! – возмутился мальчишка, как и все дети, готовый принимать на веру все, что несут взрослые.

– Купите пулемет, – посоветовал я.

Взгляд у пацана сделался заинтересованный. Святой отец снова засмеялся.

Я выпрямился и сказал святому отцу:

– Ну что, пойдем?

– Куда? – не понял он.

– Драить ваш храм иллюзий, куда же еще? Хотя, я бы все-таки попробовал кого-нибудь нанять. Работы нам предстоит…

Как ни странно, он не поддержал моего жизнерадостного тона. Перед тем как подняться, он обратился ко мне с выражением таким серьезным, что я как-то поневоле почувствовал некое нечеловеческое превосходство над ним.

– Прошу вас, пообещайте мне одну вещь, – сказал отец Кристиан.

– Какую? – поинтересовался я.

– Пообещайте не лезть в это дело. Не надо никаких разборок с бандами, никакой войны и прочего.

Я задумался, а потом спросил:

– Вы боитесь последствий?

– Я боюсь последствий, я боюсь за вас.

– Ну, за меня-то…

– Нет, не только того, что вы пострадаете, – остановил меня он. – Я боюсь, что подобные действия не принесут вам никакой пользы. И если вы зайдете слишком далеко…

Я не стал уточнять что он имеет в виду под «зайти далеко». В моем случае, дальше заходить уже некуда. Разве что сбросить ядерную боеголовку на мирный город. Но если хороший человек просит… Черт, но обидно же!

– Ладно, – вздохнул я. – Уговорили. Но если они снова начнут чебучить – я вас предупреждал.

– Они обязательно начнут, как вы изволили выразиться, чебучить, – улыбнулся святой отец. – Но все в руце Господней.

– Ну, понеслась, – вздохнул я. – Нет, с вами, священниками, совершенно невозможно говорить серьезно. На все у вас и есть ответ и нет его одновременно. Знаете как про вас сказал премудрый доктор? «Разумные аргументы на верующих не действуют. Иначе верующих бы не осталось»43.

– Да, – усмехнулся отец Кристиан. – С точки зрения атеиста, так оно и есть. А что за премудрый доктор?

– Да все как обычно – гений, сволочь и несчастный человек.

– Печально, – вздохнул святой отец.

– Да вообще все это печально. Знаете в чем основная неразрешимая проблема? В том, что вы – я имею в виду религию – можете убедить человека быть счастливым. Только, к сожалению, это будет враньем. Ну что, к стенке?

5

«Лучше глупо выглядеть, заботясь о собственной безопасности,

чем красиво смотреться в гробу».

Правило телохранителей.

– Как он стал священником?

Мария улыбнулась.

– Как стал? А он им не становился – он всегда был.

– Как это? – не понял я.

– Ну… Сложно объяснить. Некоторые люди не становятся врачами – они такими рождаются. Вечно стремятся кого-то вылечить, подбирают раненных птичек, все в таком духе. Крис всегда был… Не знаю. Миротворцем, утешителем. Он готов был выслушивать часами, если поблизости кто-то жаловался. И всегда всем помогал. Даже если его не просили. Его и не надо было просить.

Понятно, подумал, но не сказал я. Антогонист. Почему бы и нет? Если я родился таким какой я есть – тот кто не дает спуску, никого не любит, стремится ткнуть побольнее и озабочен всем совершенно животным… Почему бы на свет не появится такому вот отцу Кристиану? Урожденное воплощение добродетели человеческой? Очень может быть. Один такой в истории уже встречался. Ну, если верить истории. И кончилось для него все не так чтобы хорошо. То есть не для его последователей, а для него лично. Привинтили к кресту, оплевали, ткнули копьем под ребра… Интересно, а сохранилось в истории имя того солдата, который произвел завершающее действие Копьем Судьбы? Впрочем, нет, зачем кому-то его имя? Наши имена в истории не сохраняются. Они никому не нужны. Как сказал один четырнадцатилетний подросток: «Мы будем забыты эпохой! И похуй!». Суть в том, что, в отличии от комиксов, в реальности зло всегда побеждает. Ну, или то, что в комиксах принято называть злом. Потому что его сущность совершенно звериная, а звери созданы для выживания. Добро противоречит эволюции, если угодно. Следуя этой логике, Бог против того, что мы в лени и трусости окрестили добром. Ничего себе логика. В моем стиле.

Мы шли по центральному парку (не Нью-Йорка, слава богу), был вечер, холодно, с неба падали редкие громадные снежинки. А мы шли, болтали, и я задней мыслью постоянно пытался понять, какого черта я тут делаю.

Мы что с ней, встречались? Ну, по всем признакам, это было свидание. Правда я, успевший поднатореть в искусстве обольщения, на этот раз не додумался притащить цветы, одеться во все парадное… даже побриться не додумался. Хотя, нет, это я вру. Подобный попугайский прикид не имеет никакого отношения к искусству обольщения… Просто пришел, отца Кристиана не было на месте – куда-то он там поехал по делам церкви, или своим, не знаю. А Мария была. Она давно уже перестала на меня злиться после того происшествия, и в те редкие наши с ней встречи смотрела вполне дружелюбно.

Нет, безусловно, она мне нравилась. Но нравилась совсем не так как мне обычно нравятся женщины. Не так как нравилась давняя моя прекрасная тюремщица. Та была совершенно очевидно предназначена для ослепительного, но недолгого чувства, для бурного романа, для восхищения и всего подобного. Я был влюблен в нее. Как и любой нормальный (или ненормальный) мужик. С Марией можно было прожить жизнь. Ну, так мне казалось, во всяком случае. Мария была тем самым типом женщины, которую можно любить всю жизнь – просто и спокойно.

Вот у меня и возник вопрос – какого рожна я делаю? То есть, формально мы просто вышли прогуляться. Но ведь всем было понятно, что все совсем не просто. Она нравилась мне, но это было полбеды. Мне было с ней хорошо – просто хорошо. А вот это уже была беда. Я, такой, какой я есть, совершивший то, что я совершил и собирающийся продолжать в том же духе, не имеющий ни малейшего намерения прекращать и хоть как-то менять свою жизнь, не имеющий для этого никакой причины… Мне по определению не должно быть хорошо таким образом. Мне не должно такое нравится. Я даже не смог бы сформулировать, к чему привело бы дальнейшее развитие событий – к хорошему или к плохому. Я знал только одно – это странно. Настолько странно, насколько вообще возможно.

Быть может, отчасти тут сыграло свою роль (в ее глазах) мое отношение к ее сыну. Пацан мне действительно нравился, и, когда я, наконец, застал его без геймбоя и мы пообщались, я понял, что он вполне оправдывает то впечатление, которое сложилось у меня вначале. Чертовски умный, совершенно не капризный (оказывается и такое бывает), пронзительно и задумчиво смотрящий на мир. Но совершенно не домашний, не трусливый, не избалованный как большинство современных пацанов, веселый. Это был образчик именно той породы человеческой, которая, будь она многочисленнее, быть может и позволила бы мне не быть тем, кто я есть. Как, впрочем, и Мария. Как и отец Кристиан. Будь таких людей больше – может, человечество выглядело бы как-нибудь иначе? Впрочем, о чем это я? Они, наверное, не более чем аномалии. Вроде меня. А мутанты должны держаться вместе. Даже если их мутация заключается в том, чтобы ни с кем вместе не держаться… Эх, Марвел, ну где же ты? Тут такой сюжет пропадает.

В общем, я попал в общество хороших людей. Это было странно и добром бы не кончилось – я это точно знал.

С Томасом мы быстро нашли общий язык, подружились. И это тоже было странно – человеку моего типа (ну, если это вообще можно назвать типом), было совсем не скучно выслушивать его детский треп. Он никогда меня не раздражал, не заставлял беситься, как частенько бесятся многие взрослые от детского переполненного энергией без вектора применения буйства. И что самое странное – я был совершенно искренен в моем отношении к пацану, к отцу Кристиану, к Марии. Я не приспосабливался, не играл их чувствами, не строил психологических моделей и ловушек, не анализировал. Наука Виктора отправилась отсыпаться, и призрака за это время я не видел ни разу.

– Да, – проговорил я, озвучивая эхо своих мыслей. – Странно это.

– Почему? – удивилась Мария.

Я пожал плечами.

– Наверное, потому что в реальности не встречается. – Я подумал и добавил. – А если и встречается, такая аномалия не ведет ни к чему хорошему для ее носителя.

– Разве? – Мария посмотрела на меня недоверчиво.

– Да уж, – вздохнул я. – Вон, тот же Иисус – тоже пытался любить всех подряд. И чем все кончилось? Уж не знаю насчет тех, кого он любил, но ему это ничего хорошего не принесло.

Она посмотрела на меня пристальным взглядом. Внимательным, изучающим. И в этот момент сделалась особенно красивой. Я для себя сформулировал, что существует такой тип красоты, которую можно не столько увидеть, сколько почувствовать. Понятия не имею как это работает, и разбираться не хочу. Я не из тех людей, которые тыкают скальпелем в магию.

– Ты говорил это Кристиану? – спросила Мария.

– Говорил, – усмехнулся я. – И это, и многое другое.

– И как он отреагировал?

– Ну… Он же меня терпит, – усмехнулся я.

Она улыбнулась и взяла меня под руку.

– Ты так это называешь? Терпит?

– Ага. А как еще это называть?

– Тогда выходит, что и я тебя терплю. И Томас. А уж он-то терпением не отличается.

Я аж остановился и с удивлением посмотрел на нее.

– Томас? – переспросил я.

– Ну да, – она засмеялась. – Ты бы слышал… Раньше он не так чтобы рвался в церковь. Хотя, Криса он любит, но все равно. Но теперь… Без разговоров. Только спросит так небрежно – будешь ты там или нет. Причем таким тоном, будто его и не особо это интересует. Так забавно.

Для меня ничего забавного в этом не было. Я помнил как я относился к Виктору и чем все это закончилось. А если бы мы с Виктором повстречались когда мне было как Томасу сейчас – лет восемь? А потом все закончилось бы так, как закончилось? Это было бы… Уже не просто шрам, рубец на психике – это карстовый разлом сознания. А ведь все закончится именно так – со мной по другому не бывает. Не хватало еще поломать душу пацану. Не знаю почему, но я вдруг осознал, что не хотел бы причинить мальчишке боль. Еще круче – я вдруг понял, что, случись что с ним, с Марией, или с отцом Кристианом – я буду их защищать. И вообще – ну очень расстроюсь. А когда я расстраиваюсь, лучше рядом не стоять.

Оставался вопрос – ну и что мне теперь со всем этим делать?

– Крис тебя не терпит, – проговорила Мария. – Ты ему нравишься. Он считает, что ты, на самом деле, очень хороший человек.

Я аж споткнулся обо что-то чего и не было.

– Как ты сказала? – обалдело спросил я.

– Считает тебя хорошим человеком, – с некоторым удивлением повторила она. – А что такого? Я тоже так считаю. И Томас.

Нет, ну ни хрена себе! Сбежать что ли? Исчезнуть и больше не появляться? Но я знал, что так не поступлю, хотя все инстинкты и разум подсказывали, что именно так и стоит сделать. Почему же я не собирался поступать именно так? Да просто не хотел и все.

– Значит, ты тоже считаешь меня хорошим человеком? – поинтересовался я, смакуя как странно ощущаются эти мои слова, обращенные на меня самого.

Она снова одарила меня изучающим взглядом, и сказала:

– А Крис прав.

– В чем?

– Ты сам считаешь себя не просто плохим – ужасным. Крис говорит, с тобой, наверное, что-то произошло в жизни и ты стал циничным, ни во что не веришь.

– Несложный психоанализ, – усмехнулся я. – Ну, кроме части про произошло. – И, чтобы не дать ей развить тему, тут же спросил: – А что еще он говорит?

– Еще он говорит, что на самом деле ты очень хочешь поверить.

– Поверить во что?

– Во все. В то, что ты не такой плохой, что в мире есть добро.

– В Бога? – подсказал я.

Она улыбнулась, и в этот момент стала очень похожа на своего брата.

– А что такое, по-твоему, вера в Бога? Ходить в церковь, соблюдать пост и правильно креститься?

– Нет, – усмехнулся я. – Так далеко я бы не забрел никогда. Но разве брат тебе не говорил? Я, быть может, и верю в Бога. Но не испытываю к нему ни уважения, ни, тем более, любви.

Мария вздохнула.

– Крис был прав. С тобой что-то произошло.

– Со мной столько всего произошло…

– Расскажешь когда-нибудь? – спросила она, а потом поспешно добавила: – Если захочешь, конечно.

– Ладно, договорились, – усмехнулся я. – Как захочу – расскажу обязательно.

Она согласно кивнула и продолжила:

– А насчет Бога, ты… Знаешь что значит для меня верить в Бога?

– Что?

– Нет, тебе и правда интересно, или ты из вежливости?

– Вежливость – не мой конек. – Я вдруг понял, что мне в самом деле хочется узнать… понять…

– Это… – начала она и замолчала. – Это… любить своего ребенка, свой дом. Может быть – своего мужчину. Свою половинку, понимаешь? Настоящую половинку. Это когда у тебя есть талант, любимое дело и возможность им заниматься.

– Самое поэтическое описание роскоши, которое я слышал, – усмехнулся я.

– Смеешься? – Кажется, она приготовилась обижаться.

– Увы, нет, – вздохнул я. – Жить с любимым человеком, любить своих детей и радоваться их качествам, иметь талант и возможности к его реализации, заниматься любимым делом… А еще хорошо бы не болеть и не нуждаться никогда в жизни. Как думаешь, сколько человек во всем мире могут похвастаться хотя бы половиной этого набора? Поэтому я и не люблю Бога. Лучше бы он нам ничего этого не рассказывал и не показывал. Единственное, чем Он наделил всех людей – чувством хронической неудовлетворенности. Отсюда и наркотики, и алкоголизм, и преступность. Все. Во всех наших грехах – как смертных, так и нет – виноват Бог. Не потому что Он сотворил нас способными на все это – потому что Он сделал так, что никто ничего не знает наверняка.

– Нет, по-моему, ты не прав…

– Может быть, – усмехнулся я. – Но скажи, если вот у тебя дома поставить заряженный капкан и честно объяснить Томасу, что это опасная штуковина, что она может его серьезно поранить… А потом уйти и оставить его одного в квартире. Ты бы так смогла? Была бы за него спокойна?

– Нет, конечно, – ее аж передернуло. И явно не от холода.

– Да, не смогла бы, – согласился я. – А Бог вот смог. И знаешь почему? Потому что ты хорошая мать, но Он – плохой отец.

Она подумала над моими словами.

– А может быть, наоборот хороший? Пока дети маленькие, за ними надо следить. Но когда они взрослеют – может, надо дать им свободу?

– Может быть, – равнодушно согласился я. – Только так вышло… Детей у Него много. И внуков. И правнуков. И при такой семье после определенного момента отпрыски превращаются в не более чем статистический показатель. А меня во всей этой суете, видимо, забыли под лавкой.

Какое-то время мы шли молча. Было холодно, снег оседал на окружающем мире и не таял. На улице, кроме нас, никого не было.

Я чувствовал, что она не обиделась на мои слова. И еще я чувствовал, что она искренне пытается меня понять. Вопрос заключался в другом – зачем я сделал так, чтобы ей этого захотелось? На кой ляд? Ну что же я творю?

– Странно, – сказала она, наконец.

– Что? – спросил я.

– Как ты ухитряешься это делать? Ты рассказываешь о себе все при этом не рассказывая ничего. Говоришь о сокровенном, но молчишь о простых вещах.

Я пожал плечами. Ну и как ей ответить? Что я так приучен, так устроена моя психика? Я сам ни черта не представляю как она там устроена. Или сообщить ей животрепещущую новость, что все это не более чем впечатление созданное ловким и не так чтобы сильно честным мной? Что на самом деле ни черта я не рассказал ни ей, ни ее брату, и если они хорошенько подумают, избавятся от впечатлений, то и сами это поймут.

Но вместо этого я сказал:

– Кажется, мы пришли.

И в самом деле, за всей этой болтовней мы сделали круг и, сами того не заметив, вернулись к церкви.

– А это еще что?!

Она не успела ничего сообразить, не успела даже посмотреть в ту сторону, а я уже сорвался с места, разбрасывая каблуками свежевыпавший снег и подмерзшую грязь. Возле входа в церковь лежало тело. Отец Кристиан. Он лежал лицом вниз и не подавал признаков жизни.

– Крис, – крикнула Мария и тоже побежала.

Но я уже был рядом – бухнулся на колени и осторожно перевернул его на спину.

На этот раз его избили намного сильнее. И нарисовали на лбу маркером тот самый знак. Я пощупал пульс на артерии. Живой.

– Он жив, – сказал я Марии. – Вызывай скорую, быстро.

– Господи, да что же это?! – причитала она, опустившись на землю рядом.

– Вызывай скорую, – повторил я.

– Надо занести его внутрь.

– Нет, погоди.

Я осторожно ощупал шею и спину отца Кристиана. Кажется, позвоночник был в порядке. На черепе тоже серьезных повреждений не наблюдалось. Хотя, пару ударов по голове он, видимо, получил. Он тихонечко застонал.

– Да, наверное, можно.

Я поднял его с ледяной земли и понес в церковь. Мария на ходу дрожащими руками достала сотовый телефон, долго не могла набрать номер – тряслись руки. А я шел в сторону церкви, нес отца Кристиана и ощущал, как внутри меня поднимается некое новое чувство. Нечто похожее со мной уже бывало – и в детстве, и позже. Черная, ледяная, с очень острыми краями ярость. Уж не знаю кто это сделал, но я собирался его найти и перед смертью дать почувствовать какого злобного зверя он потревожил. Бог или не Бог… Пока от Него дождешься милости, мир рухнет.

Я пронес отца Кристиана в его каморку в церкви, по пути сердито и недовольно глянув на подвешенного Иисуса. Ну, и где ты был? – подумал я. Так стремился спасти всех сразу, что не смог помочь никому конкретно? По мне, Иисус – не более чем самый первый герой древнего комикса.

Осторожно положив отца Кристиана на старый просиженный диван, я принялся обследовать его травмы. Кажется, ничего страшного с ним не произошло. В него не стреляли, ножи не совали. Разбитая губа, сломаны пара ребер. Или даже трещины? Ну, отбиты потроха – это понятно. Наверняка сотрясение. По голове его хорошо приложили – это было очевидно. Нос не сломан, глаза на месте, зубы… Зубы, вроде бы, тоже.

Отец Кристиан тихонечко застонал и открыл глаза.

– Привет, – прошептал он. – Что это вы делаете?

– Пытаюсь оценить ущерб, нанесенный вам вашей добродетелью, – проворчал я. – Не шевелитесь.

Он усмехнулся. При этом разбитая губа снова начала кровоточить, и он скривился.

Вошла Мария. Бледная, вся какая-то подобранная, с расширившимися сухими глазами.

– Ну, что скорая? – спросил я, не оборачиваясь.

– Едет, – отозвалась она ледяным голосом. – В церкви сотовый не берет.

Стащив с отца Кристиана пиджак, я продолжил исследования травм. Беда была в том, что били его явно не профессионально. Профессионал точно знает что он делает и какие именно повреждения собирается нанести. Поэтому никогда не сломает ничего лишнего. Но когда за дело берутся идиоты – тут возможно всякое. От промаха и неудачи до случайных необратимых повреждений.

– Это из-за тебя, – все тем же жутким голосом проговорила вдруг Мария.

Я даже не обернулся. Лично для меня было маловато информации, чтобы делать глобальные выводы. Пока я сделал только один – кто бы это ни сотворил, я позволю хищнику над ним порезвиться.

– Нет, не из-за него, – пробормотал отец Кристиан.

Кажется, он вполне уже пришел в себя – ну, насколько это было возможно в его состоянии, – и глядел на мир вполне вменяемым, хотя и несколько затуманенным болью взглядом.

– Это же Ферзи, так? – спросила Мария. И по ее голосу я вдруг понял – ей очень хочется, чтобы он оказался прав. Чтобы не я был причиной произошедшего. Ей хочется, чтобы я… оказался хорошим. Ну что за гадость? Я монстр от природы, это моя сущность, я к ней привык и не был готов от нее отказываться.

– Господа, вам не кажется, что сейчас не та ситуация? – ядовито осведомился я. – У нас еще будет время порассуждать о причинах. Здесь болит?

Отец Кристиан застонал.

– Мн-нда, – проговорил я. – Ребро все-таки сломано. А это еще что?

Я взял его левую руку и принялся рассматривать.

– Они пытались сломать мне пальцы, – каким-то жутким тоном объяснил отец Кристиан. – Мне было больно, я выворачивался… Тогда они стали просто бить.

Мария у меня за спиной судорожно то ли всхлипнула, то ли вскрикнула, а может, и то и другое.

– Но это не из-за вас, поверьте, – сказал он, глядя мне прямо в глаза.

Нет, ну что за человек? Даже в таком состоянии он озабочен тем, чтобы мне не было бо-бо из-за чувства вины? Да не бывает у меня такого чувства!

– Они уже приходили несколько раз. Считают, что церковь – прекрасное место для хранения наркотиков. Я сказал им, что в храме Божьем не место для этой мерзости. Они… Они настаивали.

– Надо было согласиться и брать с них процент, – посоветовал я. – Пустили бы его на благотворительность.

– Вы это серьезно? – он даже стонать перестал. Как будто даже забыл про боль – приподнялся на локте и уставился на меня как на… Ну не знаю – как будто я на картине «Тайной вечери» пририсовал Иисусу характерные черные усики и прилизанную челку.

– Лежите, – велел ему я. – Сейчас приедут доктора, обколют вас морфином, и вы попадете в эдем. Ну, на время.

Он обессиленно откинулся на диване и закрыл глаза, пробормотав:

– Нет, вы не можете говорить серьезно.

– Могу, – возразил я. Убедившись, что его жизни ничего не угрожает, я мог пофилософствовать. – Знаете, жил когда-то на свете один очень умный и, в то же время, страшно глупый странствующий рыцарь. Совсем как вы. Так вот, как-то он сказал: «Я стал завидовать рабам. Они все знают наперед. У них твердые убеждения. Наверное, потому что у них нет выбора»44.