
Полная версия:
Татьяна и Александр
До переезда в Советский Союз единственным местом, имеющим смысл для Александра, была Америка, где его отец мог взойти на трибуну и проповедовать свержение правительства США. Приходила полиция, защищающая это правительство, спускала отца с трибуны и помещала в Бостонскую тюрьму, где он отсыпался, остывая от своего мятежного рвения, а затем через день-другой его выпускали, и он мог с новой энергией просвещать интересующихся о прискорбных пороках Америки 1920-х годов. И если верить Гарольду, их было множество, хотя сам он признавался Александру, что никак не мог понять иммигрантов, наводняющих Нью-Йорк и Бостон, которые жили в ужасающих условиях, работали за гроши и заставляли поколения американцев краснеть от стыда, ибо иммигранты с радостью жили в ужасающих условиях и работали за гроши, и эта радость омрачалась лишь невозможностью привезти в Соединенные Штаты других своих родственников, которые стали бы жить в ужасающих условиях и работать за гроши.
Гарольд Баррингтон мог проповедовать революцию в Америке, и это имело большой смысл для Александра, поскольку он читал Джона Стюарта Милля «О свободе» и Джон Стюарт Милль поведал ему, что свобода не означает делать то, что тебе чертовски приятно, она означает говорить то, что тебе приятно. Его отец одобрял Милля в великих традициях американской демократии, что с этим было не так?
То, что не имело для него смысла, когда он приехал в Москву, была сама Москва. Шли годы, и в Москве оставалось для него все меньше и меньше смысла: нужда, дикость, лишения посягали на его юношеский дух. Он перестал держать отца за руку по пути на собрания по четвергам. Но чего Александру остро не хватало, так это апельсина в руке зимой.
Называя Россию второй Америкой, товарищ Сталин провозглашал, что через несколько лет в Советском Союзе будет столько же железных и асфальтированных дорог, столько же отдельных домов для одной семьи, сколько в Соединенных Штатах. Он говорил, что в Америке индустриализация шла не такими быстрыми темпами, как в СССР, потому что при капитализме прогресс носит хаотический характер, а социализм способствует прогрессу на всех фронтах. В США бывала безработица до тридцати пяти процентов, в отличие от Советского Союза с его почти полной занятостью. При Советах все работали – доказательство их превосходства, – в то время как американцы погибали в благополучном государстве из-за нехватки работы. Это было очевидно, вне всякого сомнения. Тогда почему всеобъемлющим было чувство дискомфорта?
Однако сомнения и дискомфорт Александра были второстепенными. Главным была юность. Даже живя в Москве, он оставался юным.
Повернувшись к матери, Александр подал ей салфетку, чтобы вытерла лицо, а свое лицо вытер рукавом. Уходя и оставляя родителей наедине с их горестями, он сказал отцу:
– Не слушай ее. Я не поеду в Америку один. Мое будущее здесь, на радость и горе. – Он подошел к отцу ближе. – Но не бей больше маму. – Александр успел вымахать на несколько дюймов выше отца. – Если опять ударишь ее, тебе придется иметь дело со мной.
Неделю спустя Гарольда уволили с должности типографщика, так как по новому закону иностранцам не разрешалось работать на полиграфическом оборудовании вне зависимости от их опыта и лояльности Советскому государству. Очевидно, существовала масса возможностей для саботажа, для печатания поддельных газет, поддельных документов, недостоверных новостей и для распространения лжи в целях ниспровержения советского режима. Многих иностранцев ловили как раз на совершении подобных дел с последующим распространением их зловредной пропаганды среди трудящихся советских граждан. Так что Гарольд перестал работать в типографии.
Он поступил на инструментальный завод, производящий храповые механизмы и отвертки. Эта работа продолжалась несколько недель. Очевидно, и здесь иностранцы были ненадежны. Их ловили на изготовлении ножей и оружия для личных нужд.
После этого Гарольд нанялся сапожником, что развеселило Александра. «Папа, что ты знаешь об изготовлении обуви?»
На этой работе Гарольд продержался всего несколько дней.
«Как? Сапожное дело тебе тоже не доверяют?» – спрашивал Александр.
Очевидно, так и было. Иностранцев уличали в изготовлении галош и горных ботинок для добрых советских граждан, чтобы они убегали через болота и горы.
Однажды апрельским вечером 1935 года хмурый Гарольд пришел домой и, вместо того чтобы приняться за готовку ужина – теперь ужин для семьи готовил Гарольд, – тяжело опустился на стул и сказал, что в школу, где он работал подметальщиком, пришел человек из обкома партии и попросил его найти новое жилье.
– Они хотят, чтобы мы нашли себе жилье. Стали более независимыми. – Гарольд пожал плечами. – Это вполне справедливо. Последние четыре года нам было относительно легко. Необходимо отдавать что-то государству.
Помолчав, он зажег сигарету. Александр заметил, что отец украдкой посмотрел на него.
– Знаешь, Никита пропал, – откашлявшись, сказал Александр. – Наверное, мы сможем занять ванну.
Баррингтонам не удалось найти комнату в Москве. После месяца поисков Гарольд, вернувшись домой с работы, сообщил:
– Послушайте, ко мне снова приходил член обкома. Мы не можем оставаться здесь. Нам придется переехать.
– И когда? – воскликнула Джейн.
– Через два дня. Они хотят, чтобы мы съехали.
– Но нам некуда идти!
– Мне предложили перевестись в Ленинград. – Гарольд вздохнул. – Там больше работы: промышленные предприятия, деревообрабатывающее производство, электротехнические заводы.
– Папа, а что, в Москве нет электротехнических заводов?
Гарольд проигнорировал вопрос:
– Мы поедем туда. Там будет больше жилья. Увидишь, Дженни, ты получишь работу в Ленинградской публичной библиотеке.
– Ленинград! – воскликнул Александр. – Папа, я не уеду из Москвы. У меня здесь друзья, школа. Пожалуйста!
– Александр, поступишь в новую школу. Найдешь новых друзей. У нас нет выбора.
– Да, – громко произнес Александр. – Но когда-то у нас был выбор, верно?
– Александр, не смей повышать на меня голос! – воскликнул Гарольд. – Слышишь?
– Громко и четко! – прокричал Александр. – Я не поеду! Слышишь?
Гарольд вскочил. Джейн вскочила. Александр вскочил.
– Нет, прекратите это, прекратите, оба! – крикнула Джейн.
– Не смейте разговаривать со мной в таком тоне! Мы едем, и не хочу больше об этом говорить. – Гарольд повернулся к жене. – И вот еще что. – Он смущенно откашлялся. – Они хотят, чтобы мы изменили имена и фамилии. На что-то более русское.
Александр хмыкнул:
– Почему сейчас? Почему после всех этих лет?
– Потому что! – теряя самообладание, гаркнул Гарольд. – От нас ждут проявления лояльности! В следующем месяце тебе исполняется шестнадцать. Тебя запишут в Красную армию. Тебе необходимо русское имя. Чем меньше вопросов, тем лучше. Нам нужно стать русскими. Это облегчит нам жизнь. – Он опустил взгляд.
– Господи, папа! Это когда-нибудь прекратится? Мы даже не можем оставить свои имена? Мало того что нас вышвыривают из дому, заставляют переехать в другой город! И имена тоже придется потерять? Что еще у нас остается?
– Мы поступаем правильно? Наша фамилия американская. Давно нужно было ее поменять.
– Это верно, – согласился Александр. – Фраскасы не поменяли. Ван Дорены не поменяли. И посмотрите, что с ними стало. Они в отпуске. Бессрочном отпуске. Да, папа?
Гарольд поднял на Александра руку, но сын оттолкнул его:
– Не прикасайся ко мне!
Тогда Гарольд попытался еще раз, и Александр снова оттолкнул его, на этот раз стиснув отцовские руки. Он не хотел, чтобы мама видела, что он выходит из себя, его бедная мама, дрожащая и плачущая. Сжимая руки, она умоляла своих мужчин:
– Милые мои, Гарольд, Александр, прошу вас, перестаньте, перестаньте!
– Скажи ему, чтобы перестал! – заявил Гарольд. – Ты его таким воспитала. Никакого уважения к старшим.
Мать подошла к Александру и схватила его за плечи:
– Прошу тебя, сынок, успокойся! Все будет хорошо.
– Ты так думаешь, мама? Мы переезжаем в другой город, мы меняем имена, совсем как эта гостиница. И ты называешь это «хорошо»?
– Да, – ответила она. – Мы по-прежнему есть друг у друга. Мы по-прежнему живы.
– До чего меняется смысл слова «хорошо», – сказал Александр, отодвигаясь от матери и беря свое пальто.
– Александр, не уходи, – попросил Гарольд. – Я запрещаю тебе выходить за дверь.
Повернувшись к отцу и глядя ему прямо в глаза, Александр сказал:
– Попробуй остановить меня.
Он ушел и не приходил домой два дня. А потом они упаковали вещи и выехали из гостиницы. Его мать была пьяна и не смогла помочь нести чемоданы к поезду.
Когда Александр впервые почувствовал, догадался, что с его матерью творится что-то ужасное? В том-то и дело: это ужасное произошло не сразу. Поначалу она была немного не в себе, и вряд ли Александр мог понять, что происходит с матерью. Мог бы заметить отец, но он был слеп. Александр знал, что отец не в состоянии удержать в голове личное и всеобщее. При этом не имело значения, осознавал ли Гарольд проблему, игнорируя ее, или просто был невнимательным. Это не меняло того факта, что Джейн Баррингтон постепенно, без лишнего шума, без особых на то указаний перестала быть человеком, которым была когда-то, превратившись в собственную тень.
Глава 8
Остров Эллис, 1943 год
Эдвард пришел проведать Татьяну в середине августа. Она жила в Америке уже семь недель. Она сидела на своем обычном месте у окна, держа Энтони в одном подгузнике, и щекотала его пальчики ног. Она чувствовала себя гораздо лучше, дыхание было глубоким, она почти не кашляла. Уже месяц она не замечала в мокроте крови. Воздух Нью-Йорка шел ей на пользу.
Эдвард отнял от ее груди стетоскоп:
– Послушай, тебе гораздо лучше. Пожалуй, скоро я тебя выпишу. – (Татьяна никак не отреагировала.) – Тебе есть куда пойти? – Эдвард помолчал. – Тебе понадобится найти работу.
– Эдвард, мне здесь нравится, – сказала Татьяна.
– Что ж, я знаю. Но ты выздоровела.
– Я думала: может, я поработаю здесь? Вам нужны медсестры.
– Хочешь работать на острове Эллис?
– Очень.
Эдвард поговорил с главным хирургом департамента здравоохранения, и тот приехал побеседовать с Татьяной. Он сказал ей, что ее примут на трехмесячную стажировку, чтобы выяснить, как она справляется с работой и имеет ли необходимые навыки, и что наймет ее на работу не госпиталь на острове Эллис, а департамент здравоохранения, поэтому иногда ей придется нести дежурства в больнице Нью-Йоркского университета в городе, поскольку у них там не хватает медсестер. Татьяна согласилась, но спросила, нельзя ли ей жить на острове Эллис и может ли она работать в ночную смену? Хирург не понял ее намерений.
– Зачем это вам? Вы могли бы найти себе жилье на том берегу бухты. Наши граждане здесь не живут.
Татьяна, как могла, объяснила, что надеется на помощь кого-нибудь из застрявших на Эллисе беженок. Они смогут присмотреть за ее маленьким сыном. Она сказала, что очень хочет работать, но ей не с кем оставлять сына, а чтобы все упростить, она может остаться в своей нынешней палате для выздоравливающих.
– Но палата такая маленькая!
– Как раз для меня.
Татьяна попросила Викки купить ей униформу и туфли.
– Знаешь, что получишь только две пары туфель? – спросила Викки. – Нормирование в военное время. Хочешь, чтобы одна пара была для работы?
– Хочу, чтобы моя единственная пара была для работы, – ответила Татьяна. – Зачем мне еще туфли?
– Что, если ты захочешь пойти на танцы?
– Куда пойти?
– На танцы! Знаешь, потанцевать линди-хоп или джиттербаг? Что, если тебе захочется хорошо выглядеть? Твой муж не вернется, да?
– Да, – сказала Татьяна, – мой муж не вернется.
– Что ж, тебе, как вдове, определенно понадобятся симпатичные новые туфли.
Татьяна покачала головой:
– Мне нужны туфли медсестры и белая униформа, и я должна остаться на острове Эллис, а больше мне ничего не нужно.
Викки покачала головой, у нее блестели глаза.
– На самом деле нужно. Когда ты придешь к нам на обед? Как насчет воскресенья? Доктор Ладлоу сказал, что тебя выписывают.
Викки купила Татьяне униформу, немного великоватую для нее, и туфли подходящего размера. После того как Эдвард выписал ее, она продолжала делать то, что делала, облачившись в серый больничный халат: ухаживала за иностранными солдатами, которых доставляли в Нью-Йорк, лечили и затем отправляли на континент выполнять трудовую повинность военнопленных. Многие были из Германии, некоторые из Италии и Эфиопии, был один или два француза. Советских солдат не было.
– О-о, Таня, что мне делать? – Викки сидела в ее комнате на кровати, на которой лежала Татьяна, кормя грудью Энтони. – У тебя перерыв?
– Да, перерыв на ланч, – с улыбкой ответила Татьяна.
– Кто присматривает за твоим малышом, когда ты на дежурстве?
– Я беру его с собой и кладу на свободную кровать, пока занимаюсь ранеными.
Видя это, Бренда каждый раз выходила из себя, но Татьяне не нравилось оставлять спящего ребенка одного в палате, поэтому она не обращала внимания на недовольство Бренды. Будь здесь больше иммигрантов, кто-нибудь присмотрел бы за ее ребенком, пока она работает. Но на Эллис приезжало совсем мало народа. Двенадцать человек в июле, восемь в августе. И у всех свои дети, свои проблемы.
– Таня! Мы можем поговорить о моей ситуации? Ты ведь знаешь, мой муж сейчас со мной дома.
– Я знаю. Подожди немного. Может, война снова его заберет.
– В том-то и дело! Он им не нужен. Он не может управлять тяжелой техникой. Его уволили со службы с хорошей аттестацией. Он хочет, чтобы у нас был ребенок. Можешь себе представить?
Татьяна ответила не сразу:
– Викки, зачем ты вышла замуж?
– Была война. Что ты хочешь этим сказать – «зачем я вышла замуж»? А ты зачем вышла замуж? Он уходил на войну, сделал мне предложение, и я согласилась. Я подумала: что тут плохого? Война. Что может быть хуже?
– Вот это, – ответила Татьяна.
– Я не думала, что он так быстро вернется! Я думала, он вернется к Рождеству. Может, его убьют. Тогда я смогу сказать, что была замужем за героем войны.
– Он разве сейчас не герой войны?
– Это не считается. Он жив!
– Ох!
– Пока он не вернулся, я каждые выходные ходила на танцы, а сейчас не могу. Господи! – воскликнула она. – Замужество – это такая тоска!
– Ты его любишь?
– Конечно. – Викки пожала плечами. – Но я люблю и Криса тоже. А две недели назад я познакомилась с рентгенологом… такой милый… но между нами все уже кончено.
– Ты права, – откликнулась Татьяна. – Замужество очень мешает. – Она помолчала. – Почему бы тебе не… как это по-английски?
– Развестись?
– Да.
– Ты что, с ума сошла? Из какой страны ты приехала? Что у вас за обычаи там?
– В моей стране мы верны нашим мужьям.
– Его здесь не было! Как можно ждать от меня верности, когда он за тысячи миль отсюда и замышляет недоброе на Дальнем Востоке? Что до развода… я слишком молода, чтобы разводиться.
– Но не слишком молода для вдовы? – Сказав это, Татьяна вздрогнула.
– Нет! Вдовой быть почетно. А вот разведенной я быть не могу. Я что, Уоллис Симпсон?
– Кто?
– Таня, ты хорошо работаешь. Бренда говорила мне, хотя и ворчала немного, – Эдвард улыбнулся, – что ты прекрасно обращаешься с пациентами.
Эдвард с Татьяной ходили между койками больных. Татьяна несла на руках проснувшегося Энтони.
– Спасибо, Эдвард.
– Ты не боишься, что твой малыш заболеет среди больных людей?
– Они не больные, – ответила Татьяна. – Правда, Энтони? Они раненые. Я приношу своего мальчика, и они радуются. У некоторых остались дома жены и сыновья. Они дотрагиваются до него и чувствуют себя счастливыми.
– Он у тебя очень славный. – Эдвард улыбнулся и погладил Энтони по темной головке, в ответ ребенок просиял беззубой улыбкой. – Ты ходишь с ним гулять?
– Постоянно.
– Хорошо. Младенцам нужен свежий воздух. И тебе тоже. – Он откашлялся. – Знаешь, по воскресеньям врачи из Нью-Йоркского университета и департамента здравоохранения играют в софтбол на Овечьем лугу в Центральном парке, а медсестры приходят их поддержать. Хочешь прийти в воскресенье с Энтони?
От волнения Татьяна не нашлась, что ответить. Они начали подниматься по лестнице, когда услышали стук каблуков.
– Эдвард! – донесся пронзительный голос с первого этажа. – Это ты?
– Да, дорогая, это я, – спокойно произнес Эдвард.
– Слава богу, я нашла тебя! Искала тебя повсюду.
– Я здесь, милая.
Миссис Ладлоу, задыхаясь, поднялась по лестнице, и все трое остановились на площадке. Татьяна крепче прижала к себе сына. Жена Эдварда неодобрительно оглядела Татьяну:
– Новая медсестра, Эдвард?
– Медсестра Баррингтон, вы знакомы с Марион?
– Да, – ответила Татьяна.
– Нет, мы никогда не встречались, – заявила Марион. – Я никогда не забываю лиц.
– Миссис Ладлоу, мы каждый вторник встречаемся в столовой. Вы спрашиваете меня, где Эдвард, а я отвечаю, что не знаю.
– Мы с вами незнакомы, – с необычайной твердостью в голосе повторила миссис Ладлоу.
Татьяна промолчала. Ничего не сказал и Эдвард.
– Эдвард, можно поговорить с тобой наедине? А вы, – сердито глядя на Татьяну, добавила она, – слишком молоды, чтобы держать на руках ребенка. Вы неправильно его держите. Не поддерживаете головку. Где мать этого ребенка?
– Марион, она и есть мать ребенка, – сказал Эдвард.
Миссис Ладлоу на миг замолчала, неодобрительно фыркнула и, пробубнив себе под нос слово «иммигранты», утащила Эдварда за собой.
Викки ворвалась в отделение госпиталя, схватила Татьяну за руку и вывела ее в коридор.
– Он просит у меня развода! – негодующе и обиженно прошипела Викки. – Подумай только!
– Гм…
– Я сказала, что не дам ему развода, что это не по-человечески, а он сказал, что подаст в суд на развод и выиграет, потому что я – даже не понимаю, что он сказал, – нарушила какой-то договор. О-о, сказала я, будто ты не был со шлюхами с Дальнего Востока, когда уехал от меня, и знаешь, что он ответил?
– Гм…
– Он сказал «да»! Но у солдат это по-другому, заявил он. Представляешь? – Викки тряслась, Викки пожимала плечами, Викки негодующе сверкала глазами. Тушь у нее на ресницах не расплывалась, а губы не теряли блеска. – Отлично, сказала я, просто отлично, ты как раз пожалеешь об этом, и он сказал, что уже жалеет. Фу! – Она вздрогнула и оживилась. – Эй, приходи на обед в воскресенье. Бабуля приготовит воскресную лазанью.
Но Татьяна не пришла.
Приходи на обед, Таня. Приезжай в Нью-Йорк, Таня. Приходи поиграть с нами в софтбол на Овечьем лугу, Таня. Поехали с нами на пароме, Таня. Поехали с нами на машине на Медвежью гору, Таня. Давай, Таня, возвращайся к нам, живым.
Глава 9
Со Степановым, 1943 год
Когда Александр открыл глаза – он их открыл? – была все та же чернота, тот же холод. Александр дрожал, обхватив себя руками. Нет стыда в смерти на войне, в смерти молодым, в смерти в холодной камере, в избавлении своего тела от унижения.
Однажды, когда он шел на поправку, Татьяна, перебинтовывая его рану и не глядя на него, спросила, видел ли он свет, и он ответил: «нет, не видел».
Это было только отчасти правдой.
Потому что он слышал…
Галоп рыжего коня.
Но здесь все цвета поблекли.
В каком-то оцепенении Александр смутно слышал, как отодвигается металлический засов и поворачивается ключ. В камеру вошел его командир, полковник Михаил Степанов, с фонариком в руке. Александр скорчился в углу.
– А-а-а, – произнес Степанов. – Так это правда. Ты жив.
Александру хотелось пожать Степанову руку, но он слишком замерз, и у него сильно болела спина. Он не пошевелился и ничего не сказал.
Степанов присел на корточки рядом с ним:
– Что, черт возьми, произошло с тем грузовиком?! И я сам видел твое свидетельство о смерти, выписанное врачом из Красного Креста. Я сказал твоей жене, что ты умер. Твоя беременная жена думает, что ты умер!
– Все так, как и должно быть, – ответил Александр. – Приятно видеть вас, полковник. Старайтесь не вдыхать воздух. Здесь недостаточно кислорода для нас обоих.
– Александр, не хочешь рассказать мне, что с тобой произошло? – (Александр покачал головой.) – Но для чего взрыв грузовика, свидетельство о смерти?
– Я хотел, чтобы она думала, что для меня не осталось надежды.
– Зачем?
Александр не ответил.
– Куда бы ты ни поехал, я поеду с тобой, – говорит Татьяна. – Но если ты остаешься, тогда я тоже останусь. Я не оставлю в Советском Союзе отца моего ребенка. – Она склоняется над потрясенным Александром. – Что ты сказал мне в Ленинграде? Какую жизнь смогу я построить, зная, что я оставила тебя умирать – или прозябать – в Советском Союзе? Я повторяю твои же слова. – Она улыбается. – И в одном только я вынуждена с тобой согласиться. – Она понижает голос. – Если я оставлю тебя – не важно, какой путь я выберу, – меня всю мою бесконечную ночь, вплоть до собственного ужасного конца, с тяжелым топотом будет преследовать Медный всадник.
Он не мог рассказать этого командиру. Он не знал, уехала ли Татьяна из Советского Союза.
– Хочешь курить?
– Да, – ответил Александр. – Но здесь нельзя. Не хватит кислорода.
Степанов поднял Александра на ноги:
– Постой несколько минут. Разомни ноги. – Он взглянул на голову Александра, склоненную набок. – Эта камера слишком мала для тебя. Они этого не ожидали.
– Ожидали. Вот почему меня сюда поместили.
Степанов стоял спиной к двери, а Александр напротив него.
– Какой сегодня день, полковник? – спросил Александр. – Сколько я здесь нахожусь? Четыре, пять дней?
– Сегодня утро шестнадцатого марта, – ответил Степанов. – Утро твоего третьего дня.
«Третий день! – потрясенно подумал Александр. И внезапно пришел в восторг. – Третий день! Это может означать, что Таня…»
Он не успел додумать эту мысль. Очень тихо, почти неслышно Степанов подался вперед, и Александр с трудом различил его слова:
– Продолжай говорить громко, чтобы они слышали, но слушай меня, чтобы мы вместе посмеялись, когда ты вернешься на клеверное поле и я научу тебя есть клевер.
Александр взглянул в лицо Степанову, еще более напряженное, с серыми глазами и опущенными в тревоге и сочувствии уголками рта.
– Полковник?..
– Я ничего не сказал, майор.
Отгоняя от себя видения луга, солнца, клевера, Александр тихо повторил:
– Полковник?..
– Все пошло к черту, майор, – шепотом произнес Степанов. – Они уже ищут твою жену, но… похоже, она исчезла. Я убедил ее вернуться в Ленинград с доктором Сайерзом, как ты меня просил. Я помог ей с отъездом. – (Александр ничего не сказал, только впился ногтями в ладони.) – А теперь она пропала. Знаешь, кто еще пропал? Доктор Сайерз. Он сообщил мне, что возвращается в Ленинград с твоей женой.
Чтобы не смотреть на Степанова и не заговорить, Александр еще сильнее вонзил ногти в ладони.
– Он собирался в Хельсинки, но сначала должен был заехать в Ленинград! – воскликнул Степанов. – Чтобы отвезти ее туда, забрать свою медсестру из Красного Креста, работающую в Греческом госпитале. Послушай меня. Ты слушаешь? Они так и не добрались до Ленинграда. Два дня назад автомобиль Красного Креста был найден перевернутым, сожженным и ограбленным на финско-советской границе в Лисьем Носу. Произошло столкновение с финскими военными, и четверо наших людей были убиты. Никаких признаков Сайерза или медсестры Метановой.
Александр молчал. Ему казалось, сердце выпрыгнуло у него из груди. Было темно, и Александр не мог найти его. Он как будто слышал, как сердце укатилось от него, как оно билось в углу, пульсируя и истекая кровью.
Степанов еще больше понизил голос:
– И финский отряд тоже понес потери. И это еще не все.
– Не все? – переспросил Александр.
– Никаких признаков доктора Сайерза. Но… – Степанов помолчал. – Вашего доброго друга Дмитрия Черненко нашли убитым на снегу.
Для Александра это было малоутешительно. Но все же…
– Майор, почему Черненко оказался на границе?
Александр не ответил. Где Татьяна? Он хотел задать лишь этот вопрос. Как они могут без машины добраться куда-нибудь? Что они делают без машины? Идут пешком по болотам Карелии?
– Майор, твоя жена пропала. Сайерз пропал, Черненко мертв… – Степанов замялся. – И не просто мертв. Застрелен. К тому же на нем была военная форма финского летчика, а при нем нашли финский паспорт вместо внутреннего паспорта!
Александр ничего не сказал. Ему было нечего скрывать, за исключением информации, которая стоила бы Степанову жизни.