Татьяна и Александр

– Александр! – свистящим шепотом проговорил Степанов. – Не отгораживайся от меня. Я пытаюсь помочь.

– Полковник, прошу вас не помогать мне больше, – стараясь заглушить страх, сказал Александр.

Жаль, у него не было ее фотографии. Ему хотелось еще раз прикоснуться к ее белому платью с красными розами. Хотелось увидеть ее, такую юную, стоящую рядом с ним в день их бракосочетания.

Страх, острая паника, испытываемая им, запрещали Александру думать о Тане в прошедшем времени. Вот чему ему следует научиться – запретить себе смотреть на нее даже мысленным взором.

Дрожащей рукой он осенил себя крестным знамением.

– Все было нормально, – наконец выдавил он, – пока вы не пришли и не сказали, что пропала моя жена.

Его охватила неудержимая дрожь.

Степанов подошел ближе, снял пальто и отдал его Александру:

– Вот, накинь на плечи.

Тотчас же голос из-за двери прокричал:

– Пора!

– Скажи правду, – шепотом произнес Степанов, – ты велел жене уехать с Сайерзом в Хельсинки? Таков был ваш план?

Александр не ответил. Он не хотел, чтобы Степанов знал. Одной жизни, двух, трех было достаточно. Индивидуум – это миллион человек, поделенных на миллион. Степанов не заслуживал смерти из-за Александра.

– Почему ты такой упрямый? Перестань! Ничего не добившись, они пришлют к тебе на допросы нового человека. Очевидно, своего самого жесткого следователя. Ему всегда удается получить подписанное признание. Они держат тебя здесь почти голым в холодной камере, но скоро, чтобы расколоть тебя, придумают что-нибудь еще. Они станут бить тебя, опускать твои ноги в холодную воду, светить в лицо фонариком, пока ты не свихнешься. Следователь будет умышленно говорить вещи, за которые ты захочешь убить его, и тебе необходимо быть сильным, чтобы все это вынести. В противном случае у тебя не останется шанса.

Александр слабым голосом произнес:

– Вы думаете, она в безопасности?

– Нет, я не думаю, что она в безопасности! Кто здесь вообще в безопасности? – прошептал Степанов. – Ты? Я? Определенно не она. Ее повсюду разыскивают. В Ленинграде, в Москве, в Лазареве. Если она в Хельсинки, ее найдут, ты это знаешь, верно? Они вернут ее назад. Утром они звонили в госпиталь Красного Креста в Хельсинки.

– Пора! – вновь завопили за дверью.

– Сколько еще раз в жизни мне придется слышать эти слова? – спросил Александр. – Я слышал эти слова о матери, слышал об отце, слышал о жене, а теперь слышу их о себе.

Степанов взял свое пальто:

– Обвинения, которые тебе предъявлены…

– Не спрашивайте, полковник.

– Александр, отрицай все!

Когда Степанов повернулся к двери, Александр сказал:

– Полковник… – Он настолько ослаб, что с трудом говорил, ему было наплевать, что стена такая холодная, он не держался на ногах и, вжавшись телом в ледяной бетон, опустился на пол. – Вы ее видели? – Он поднял взгляд на Степанова, и тот кивнул. – Как она?

– Не спрашивай, Александр.

– Она была…

– Не спрашивай.

– Скажите.

– Помнишь, когда ты вернул мне сына? – спросил Степанов, стараясь, чтобы голос не дрогнул. – Благодаря тебе я обрел утешение. Я смог увидеть сына перед смертью, смог похоронить его.

– Хорошо, молчу, – сказал Александр.

– Кто-нибудь мог дать подобное утешение твоей жене?

Александр закрыл лицо ладонями.

Степанов вышел.

Александр неподвижно сидел на полу. Ему не нужен был морфий, не нужны были лекарства, не нужен фенобарбитал. Ему нужна была пуля в чертову грудь.

Дверь открылась. Александру давно уже не давали ни хлеба, ни воды, ни одежды. Он не имел представления, сколько времени пробыл раздетым в холодной камере.

Вошел мужчина, очевидно не желавший стоять, так как вслед за ним караульный внес стул. И этот высокий лысый мужчина с неприятным лицом, но с приятным гнусавым голосом сел на стул и начал:

– Вы знаете, что у меня в руках, майор?

Александр покачал головой. Между ними стояла керосиновая лампа.

– У меня вся ваша одежда, майор. Вся ваша одежда и шерстяное одеяло. И смотрите, у меня для вас хороший кусок свинины на косточке. Он еще теплый. И картофель со сметаной и маслом. Стопка водки. И можно будет вдоволь покурить. Можете выйти из этого жуткого холодного места, поесть и одеться. Как вам это?

– С удовольствием, – бесстрастно произнес Александр.

Его голос не дрогнет перед незнакомцем.

– Я так и думал, – улыбнулся мужчина. – Я приехал из Ленинграда, чтобы побеседовать с вами. Как по-вашему, можем мы немного поговорить?

– Почему бы и нет, – ответил Александр. – Мне особо делать нечего.

– Да, это верно, – рассмеялся мужчина. – Заняться нечем.

Его не смеющиеся глаза пристально изучали Александра.

– О чем вы хотите поговорить?

– В основном о вас, майор Белов. И кое о чем другом.

– Отлично.

– Хотели бы вы получить свою одежду?

– Уверен, что для такого умного человека, как вы, ответ очевиден, – сказал Александр.

– У нас есть для вас другая камера. Теплее, больше и с окном. Гораздо теплее. Сейчас там должно быть двадцать пять градусов по Цельсию, не как в этой, где, вероятно, не более пяти. – Мужчина снова улыбнулся. – Или вы хотите, майор, чтобы я перевел это для вас в градусы по Фаренгейту?

Фаренгейт? Александр прищурился:

– В этом нет необходимости.

– Я упоминал о табаке?

– Упоминали.

– Все эти вещи, майор, – элементы комфорта. Желаете что-нибудь из этого?

– Разве я не ответил на ваш вопрос?

– Ответили. У меня к вам еще один вопрос.

– Слушаю.

– Вы Александр Баррингтон, сын Гарольда Баррингтона, человека, приехавшего сюда в декабре тысяча девятьсот тридцатого года с красивой женой и симпатичным одиннадцатилетним сыном?

Стоя перед сидящим следователем, Александр и бровью не повел.

– Как ваше имя? – спросил он. – Обычно ваши люди представляются.

– Наши люди? – Мужчина улыбнулся. – Знаете что? Ответьте мне, и я отвечу вам.

– Каков ваш вопрос?

– Вы Александр Баррингтон?

– Нет. Как вас зовут? – (Мужчина покачал головой.) – Что? Вы просили меня ответить на ваш вопрос. Я ответил. Теперь ваша очередь.

– Леонид Слонько, – ответил следователь. – Какая вам разница?

Александр пристально разглядывал его. Раньше он уже слышал фамилию Слонько.

– Вы сказали, что приехали из Ленинграда для разговора со мной?

– Да.

– Вы работаете в Ленинграде?

– Да.

– Давно, товарищ Слонько? Мне говорили, вы очень опытны в работе. Как долго занимаетесь этим направлением?

– Двадцать три года.

Александр уважительно присвистнул:

– Где в Ленинграде?

– Где – что?

– Где вы служите? В «Крестах» или в следственной тюрьме на улице Воинова?

– Что вам известно о следственной тюрьме, майор?

– Я знаю, что здание было построено во время правления Александра Второго в тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году. Там вы и служите?

– Время от времени я допрашиваю там заключенных, да.

Кивнув, Александр продолжил:

– Красивый город Ленинград. Впрочем, я до сих пор к нему не привык.

– Да? Ну а зачем привыкать?

– Верно, зачем? Я предпочитаю Краснодар. Там теплее. – Александр улыбнулся. – Ваше звание, товарищ?

– Я начальник оперативного отдела, – ответил Слонько.

– Значит, не военный? А я и не думал.

Слонько вскочил, держа в руках одежду Александра:

– Мне пришло в голову, майор, что мы здесь закончили.

– Согласен, – сказал Александр. – Спасибо, что заглянули.

Разгневанный Слонько в спешке ушел, оставив лампу и стул. Через некоторое время за ними вернулся охранник.

Снова тьма.

Такая выматывающая. Но страх выматывал еще больше.

На этот раз ждать пришлось недолго.

Открылась дверь, вошли двое охранников и велели идти с ними.

– Я не одет, – возразил Александр.

– Там, куда вы идете, одежда не потребуется.

Охранники были молодыми и энергичными – худший вариант. Александр шел между ними, чуть впереди, босиком по каменным ступеням, потом по школьному коридору и через черный вход – к лесу, босиком по мартовской слякоти. Они заставят его рыть яму? Он чувствовал, как в спину ему упираются винтовки. Ступни Александра онемели, его тело постепенно немело, но не онемела грудь, в которой билось сердце. Если бы только у него перестало болеть сердце, он перенес бы все это гораздо легче.

Он вспоминал десятилетнего бойскаута, американского мальчика, вспоминал советского мальчика. Перед ним маячили призрачные очертания голых деревьев, но на миг он обрадовался глотку холодного воздуха и серому небу. «Все будет хорошо, – подумал он. – Если Таня сейчас в Хельсинки и помнит мои слова, то уговорит Сайерза отправиться как можно скорее. Возможно, они уже уехали. Возможно, они уже в Стокгольме. И тогда все остальное не важно».

– Повернитесь! – велел один из охранников.

– Сначала остановиться? – спросил Александр, у которого стучали зубы.

– Стойте! – приказал смущенный охранник. – И повернитесь!

Александр остановился, затем повернулся.

– Александр Белов, – стараясь говорить как можно более напыщенно, произнес низенький охранник, – вы признаны виновным в измене и шпионаже против нашей Родины во время войны, развязанной против нашей страны. Наказание за военную измену – смерть. Приговор будет немедленно приведен в исполнение.

Александр стоял не двигаясь. Он поставил ноги вместе, а руки опустил вдоль туловища. Не мигая, он смотрел на охранников. Они моргали.

– Ну и что дальше? – спросил он.

– Наказание за измену – смерть, – повторил низенький и, подойдя к Александру, протянул ему черную повязку на глаза. – Вот.

Александр заметил, что руки молодого человека дрожат.

– Сколько тебе лет, ефрейтор? – тихо спросил он.

– Двадцать три, – ответил охранник.

– Забавно. Мне тоже. Только подумай, три дня назад я был майором Красной армии. Три дня назад на моей груди висела медаль Героя Советского Союза. Удивительно, правда?

Руки охранника продолжали дрожать, когда он поднес повязку к лицу Александра, но тот отодвинулся и покачал головой:

– Брось! И я не повернусь спиной.

– Я лишь выполняю приказы, майор, – сказал молодой охранник, и Александр вдруг узнал в нем одного из ефрейторов, три месяца назад бывших вместе с ним на огневой позиции при штурме Невы во время прорыва блокады Ленинграда.

Он был тем ефрейтором, которого Александр оставил у зенитки, когда побежал помогать Анатолию Маразову.

– Ефрейтор… Иванов? Так-так. Надеюсь, расстрелять меня у тебя получится лучше, чем сбивать эти долбаные самолеты люфтваффе, едва не прикончившие нас. – (Ефрейтор не смел даже взглянуть на Александра.) – Тебе придется посмотреть на меня, когда будешь целиться, ефрейтор. – Александр выпрямился во весь рост. – Иначе промажешь.

Иванов отошел к другому охраннику.

– Пожалуйста, повернитесь, майор, – сказал он.

– Нет, – ответил Александр, держа руки по швам и глядя на двоих парней с винтовками. – Вот он я. Чего вы боитесь? Как видите, я почти голый и без оружия. – Он расправил плечи; солдаты замерли. – Товарищи, не мне же отдавать приказ поднять оружие. Вам придется сделать это самостоятельно.

– Ладно, приготовься, Иванов, – сказал второй ефрейтор.

Они подняли винтовки. Александр заглянул в дуло одной из винтовок и прикрыл глаза. «Господи, прошу, позаботься о Тане, которая остается одна в этом мире!»

– На счет «три», – сказал ефрейтор, и двое парней взвели курок винтовки.

– Раз…

– Два…

Александр взглянул на их лица. Оба были напуганы. Он заглянул себе в душу. Ему было холодно, и он чувствовал, что не завершил свои дела на земле, – дела, которые не могут ждать вечно. Александр не видел дрожащих ефрейторов, он видел лицо одиннадцатилетнего паренька в зеркале комнаты в Бостоне в тот день, когда их семья покидала Америку. «Каким я стал человеком? Стал ли я тем человеком, каким хотел видеть меня отец?» Александр сжал губы. Он не знал. Но он знал, что стал человеком, каким сам хотел быть. «В такой момент, как сейчас, это помогает», – подумал он, расправляя плечи. Он был готов услышать «три».

Но «три» не прозвучало.

– Постойте! – услышал он чей-то крик сбоку.

Солдаты опустили винтовки. К Александру живо подошел Слонько, одетый в теплое пальто, фетровую шляпу и кожаные перчатки.

– Отойдите, ефрейторы! – Слонько накинул на спину Александра пальто. – Майор Белов, вы счастливчик. Сам генерал Мехлис приносит вам извинения.

Слонько положил руку на плечо Александра. Почему Александр от этого вздрогнул?

– Пошли. Вернемся. Вам надо одеться. Вы закоченели.

Александр холодно рассматривал Слонько. Однажды он читал о подобном опыте Федора Достоевского с гвардейцами Александра II, готовыми казнить его. В последнюю минуту его помиловали по воле императора и вместо казни отправили в ссылку. Это испытание, когда он смотрел смерти в лицо, а потом был помилован, изменило Достоевского. У Александра же не было времени, чтобы так глубоко заглянуть в свою душу и измениться за пять минут. Он считал, что это не милосердие, а какая-то уловка. До этого он был спокоен и сейчас оставался спокойным, если не считать дрожи, время от времени пронизывающей его до костей. К тому же, в отличие от Достоевского, за последние шесть лет он слишком часто смотрел смерти в лицо, чтобы в этот момент пасть духом.

Следом за Слонько Александр вошел в здание школы, а замыкали группу двое ефрейторов. В небольшой теплой комнате он нашел свою одежду и сапоги, а на столе – еду. Дрожа всем телом, Александр оделся. Он засунул ноги в носки, как ни странно, выстиранные, и долго разминал ступни, чтобы возобновить приток крови. Он заметил на пальцах черные пятна и на мгновение задумался об обморожении, инфекции, ампутации, но лишь на мгновение, потому что его рана на спине горела огнем. Ефрейтор Иванов предложил ему стакан водки, чтобы согреться. Александр выпил водку и попросил горячего чая.

После неторопливой трапезы в теплой комнате Александр почувствовал сытость и сонливость. Не просто сонливость, а нечто близкое к беспамятству. На миг он закрыл глаза, а когда открыл их снова, перед ним сидел Слонько.

– Сам генерал Мехлис спас вам жизнь, – сказал Слонько. – Он хотел показать нашу добрую волю и веру в милосердие.

Александр не стал даже кивать. Он изо всех сил старался не заснуть.

– Как вы себя чувствуете, майор Белов? – поинтересовался Слонько, доставая бутылку водки и два стакана. – Бросьте, мы оба разумные люди. Давайте выпьем.

Александр покачал головой:

– Я поел и выпил чай. Я чувствую себя настолько хорошо, насколько это возможно.

Он был не в состоянии держаться прямо.

– Хочу с вами немного поговорить.

– Похоже, вы хотите услышать от меня ложь, но я не могу лгать. Пусть даже вы заморозите меня. – Он сделал вид, что щурится, а на самом деле у него просто закрывались глаза.

– Майор, мы спасли вам жизнь.

С огромным усилием Александр вновь открыл глаза:

– Да, но почему? Вы спасли меня, потому что поверили в мою невиновность?

Слонько пожал плечами:

– Слушайте, это так просто. – Он пододвинул к Александру лист бумаги. – Все, что от вас требуется, – это подписать данный документ, в котором говорится, что вы признаете факт сохранения вашей жизни. Вас сошлют в Сибирь, и вы будете спокойно жить вдали от войны. Вас это устраивает?

– Не знаю, – ответил Александр. – Но я ничего не подпишу.

– Придется подписать, майор. Вы наш пленник. Вам придется делать то, что вам велят.

– Мне нечего добавить к тому, что я вам уже сказал.

– Не добавляйте, просто подпишите.

– Я не поставлю свое имя ни под какой бумагой.

– И какое же имя? – спросил вдруг Слонько. – Вы хотя бы знаете?

– Очень хорошо, – сказал Александр, и его голова качнулась вперед.

– Не могу поверить, что вы заставляете меня пить в одиночестве, майор. По-моему, это невежливо.

– Может, вам не стоит пить, товарищ Слонько. Легко оказаться на краю пропасти.

Слонько поднял глаза, долго и пристально смотрел на Александра и наконец с расстановкой произнес:

– Знаете, когда-то давно я знал женщину, очень красивую женщину, пристрастившуюся к выпивке.

Никакого ответа от Александра не требовалось, и он молчал.

– Да. Это было нечто. Она была очень смелой, но ужасно страдала от отсутствия спиртного в тюрьме. Когда мы забрали ее на допрос, она была пьяна. Только через несколько дней она протрезвела, и у нас был долгий разговор. Я предложил ей выпить, и она выпила, а затем я дал ей лист бумаги на подпись, и она с благодарностью подписала. Она хотела от меня только одного… Знаете чего?

Александр с трудом покачал головой. Вот когда он услышал фамилию Слонько!

– Спасти ее сына. Она просила лишь об этом. Спасти ее единственного сына – Александра Баррингтона.

– Как мило с ее стороны, – заметил Александр.

Он сжал руки, чтобы они не дрожали, и приказал телу не двигаться. Ему хотелось стать стулом, партой, школьной доской. Ему не хотелось быть оконным стеклом, дребезжащим на мартовском ветру. В любой момент это стекло готово было выпасть из рамы. Как витраж в церкви в Лазареве.

– Позвольте узнать, майор, – осушив стакан и ставя его на деревянный стол, дружелюбно начал Слонько, – о чем вы сами попросили бы перед казнью?

– Выкурить сигарету.

– Не помиловать вас?

– Нет.

– Вы знаете, что ваш отец тоже умолял меня о снисхождении к вам?

Александр побледнел.

– Ваша мать умоляла меня трахнуть ее, но я отказался, – произнес Слонько по-английски, помолчал, а потом улыбнулся. – Сначала.

Александр стиснул зубы. Больше ничто в нем не шевельнулось.

– Вы говорите со мной, товарищ? – спросил он по-русски. – Потому что я говорю только по-русски. Меня пытались заставить учить в школе французский, но, боюсь, языки мне не давались.

После этого он ничего не говорил. У него пересохло во рту.

– Хочу снова спросить вас, – сказал Слонько. – Спросить терпеливо и вежливо. Вы Александр Баррингтон, сын Джейн и Гарольда Баррингтон?

– Отвечу вам терпеливо и вежливо, – терпеливо и вежливо произнес Александр, – хотя меня об этом спрашивали уже сто пятьдесят раз. Нет.

– Но, майор, зачем человеку, рассказавшему нам об этом, лгать? Откуда он мог взять эту информацию? Он знал такие подробности о вашей жизни, каких никто не мог знать.

– Где этот человек? – поинтересовался Александр. – Мне бы хотелось увидеть его, спросить, точно ли он говорил обо мне. Я уверен, он ошибся.

– Нет, он уверен, что вы Александр Баррингтон.

Александр заговорил громче:

– Если он так уверен, пусть опознает меня. Он честный товарищ – тот человек, о котором вы говорите? Порядочный советский гражданин? Он не предатель, он не пренебрег своей страной? Он служил ей верно, как я? Он был награжден, никогда не уклонялся от сражения, каким бы неравным, каким бы тяжелым оно ни было? Человек, о котором вы говорите, пример для всех нас, да? Дайте мне встретиться с образцом нового советского сознания. Пусть он посмотрит на меня, укажет на меня пальцем и скажет: «Это Александр Баррингтон». – Александр улыбнулся. – И тогда посмотрим.

Теперь настала очередь Слонько побледнеть.

– Я приехал из Ленинграда, чтобы поговорить с вами как с разумным человеком, – прошипел он, теряя свое фальшивое дружелюбие, щуря глаза и скаля зубы.

– И я, безусловно, рад поговорить с вами. – Александр чувствовал, как потемнели его темные глаза. – Как всегда, рад побеседовать с ревностным советским следователем, который ни перед чем не остановится, доискиваясь до правды. И я хочу помочь вам. Приведите сюда моего обвинителя. Давайте раз и навсегда проясним это дело. – Александр поднялся и с угрожающим видом сделал шаг к столу. – А когда мы это выясним, я хочу, чтобы мне вернули мое обесчещенное имя.

– И какое это будет имя, майор?

– Мое законное имя: Александр Белов.

– Вы знаете, что похожи на свою мать? – вдруг спросил Слонько.

– Моя мать давно умерла. От тифа. В Краснодаре. Наверняка ваши шпики сообщили вам об этом.

– Я говорю о вашей настоящей матери. Женщине, которая ради стопки водки отсасывала у любого надзирателя.

Александр и глазом не моргнул:

– Интересно. Но думаю, моя мать, жена простого крестьянина, ни разу не видела надзирателя.

Слонько плюнул и вышел.

Рядом с Александром встал охранник. Это был не ефрейтор Иванов. Александр хотел лишь закрыть глаза и заснуть. Но всякий раз, когда он закрывал глаза, охранник тыкал ему в подбородок прикладом винтовки, чтобы разбудить. Александру приходилось учиться спать с открытыми глазами.

Холодное солнце село, и в комнате стало темно. Ефрейтор включил яркий фонарь и стал светить в лицо Александру. Стал более жестко действовать прикладом. Когда он в третий раз попытался сунуть дуло в глотку Александру, тот схватился за дуло, вывернул его из рук охранника и направил на того. Возвышаясь над ефрейтором, он сказал:

– Тебе надо лишь не давать мне спать. Более жесткие меры не требуются. Можешь это сделать?

– Отдай винтовку!

– Отвечай!

– Да, могу.

Александр вернул охраннику оружие. И тот, забрав винтовку, двинул Александра по лбу ее прикладом. Александр вздрогнул, у него потемнело в глазах, но он не издал ни звука. Охранник вышел из классной комнаты и вскоре вернулся с подменой, ефрейтором Ивановым, который сказал:

– Давайте, майор, закрывайте глаза. Когда они войдут, я заору и вы откроете глаза, да?

– Сразу же, – с благодарностью ответил Александр и закрыл глаза, сидя на очень неудобном стуле с низкой спинкой без подлокотников.

Он надеялся, что не свалится со стула.

– Вот этим они и занимаются, знаете ли, – слышал он голос Иванова. – День и ночь не дают спать, не кормят, держат нагишом в сырости, холоде и темноте, пока человек не сломается, не назовет белое черным и не подпишет их долбаную бумагу.

– Черное – это белое, – не открывая глаз, произнес Александр.

– Ефрейтор Борис Майков подписал их чертовую бумагу, – сказал Иванов. – Вчера его расстреляли.

– А что другой? Успенский?

– Его вернули в лазарет. До них дошло, что у него одно легкое. Ждут, когда умрет. Зачем тратить на него пулю?

Александр был так изможден, что не мог говорить. Иванов понизил голос:

– Майор, я слышал, как несколько часов назад Слонько спорил с Миттераном. Он сказал Миттерану: «Не беспокойся. Я расколю его, или он умрет». – Александр промолчал, но слышал, как Иванов шепотом говорит: – Не дайте им сломать вас, майор.

Александр не ответил. Он спал.

Ленинград, 1935 год

В Ленинграде Баррингтоны нашли две небольшие комнаты в коммунальной квартире обветшалого дома постройки XIX века. Пятнадцатилетний Александр пошел в новую школу, распаковал свои немногочисленные книги и одежду. Гарольд нашел работу плотника на мебельной фабрике. Джейн сидела дома и пила. Александр старался реже бывать в двух комнатах, которые они называли домом. Бóльшую часть времени он проводил в прогулках по Ленинграду, который нравился ему больше Москвы. Оштукатуренные здания пастельных тонов, белые ночи, река Нева. Ленинград, с его историей, садами, дворцами, широкими бульварами и малыми реками и каналами, пересекающими не знающий сна город, представлялся Александру полным романтики.

В шестнадцать, как и было положено, он встал на военный учет как Александр Баррингтон. Это был мятеж. Он не стал менять имя.

В коммунальной квартире Баррингтоны старались держаться особняком, но они так мало могли дать друг другу, не говоря уже о чужих людях. Однако супружеская пара со второго этажа, Светлана и Владимир Виссельские, искали их расположения. Виссельские жили в одной комнате с матерью Владимира и поначалу были просто очарованы Баррингтонами, хотя немного завидовали тому, что у них две комнаты. Владимир был дорожным инженером, Светлана работала в библиотеке, постоянно напоминая Джейн, что и для нее там найдется работа. Джейн получила работу в библиотеке, но была не в состоянии вставать по утрам и идти на службу.

Александру нравилась Светлана. Ей было под сорок. Она хорошо одевалась, была привлекательной и остроумной. Александру было приятно, что она разговаривала с ним почти как со взрослым. Летом 1935 года ему нечем было заняться. Испытывая финансовые трудности, его родители не сняли дачу. Лето в городе без возможности завести новых друзей не особо привлекало Александра, и ему оставалось только днем бродить по городу, а по ночам читать. Он записался в библиотеку, где работала Светлана, и частенько сидел там, просто разговаривая с ней и лишь время от времени читая. Нередко они вместе шли домой.

Под влиянием Светланы его мать немного оживилась, но вскоре снова начала пить.

Александр все больше времени стал проводить в библиотеке. Когда они вместе возвращались домой, Светлана предлагала ему сигарету, и в конце концов он попробовал. Она предлагала ему выпить водки, но он упорно отказывался. Он думал, что сможет в любой момент отказаться от сигарет, но постепенно стал предвкушать их горьковатый вкус на губах. То, как действовала на него водка, ему не нравилось, а вот сигареты успокаивали его юношеское возбуждение.