Читать книгу Татьяна и Александр (Полина Саймонс) онлайн бесплатно на Bookz (5-ая страница книги)
bannerbanner
Татьяна и Александр
Татьяна и Александр
Оценить:
Татьяна и Александр

3

Полная версия:

Татьяна и Александр

– То, как зарабатывают деньги при продаже ботинок.

– Кто сказал о получении денег? Разве ты не читал «Манифест Коммунистической партии»?

– Читал.

– Не помнишь, что сказал Маркс? Разница между тем, что фабрика платит рабочему за производство ботинок, и тем, сколько фактически стоят ботинки, – это капиталистическое воровство и эксплуатация пролетариата. Именно это и пытается искоренить коммунизм. Разве ты не обратил на это внимание?

– Обратил, но уменьшение стоимости – это не просто исключение прибыли, – сказал Александр. – Уменьшение стоимости означает, что производство ботинок обходится дороже, чем цена, по которой их можно продать. Кто оплатит разницу?

– Государство.

– Где государство найдет деньги?

– Государство будет временно платить рабочим за производство ботинок меньше.

Александр немного помолчал.

– Значит, в период ужасающей всемирной инфляции Советский Союз будет платить рабочим меньше? Насколько меньше?

– Меньше, вот и все.

– А как мы будем покупать ботинки?

– Временно не будем. Придется носить прошлогоднюю обувь до тех пор, пока государство не встанет на ноги. – Инженер улыбнулся.

– Хорошо, – спокойно произнес Александр. – Государство достаточно окрепло, чтобы покрыть затраты на «роллс-ройс» для Ленина, да?

– Какое отношение имеет «роллс-ройс» Ленина к теме нашей беседы?! – взорвался инженер, а Славан рассмеялся. – В Советском Союзе все будет хорошо, – продолжил инженер. – Наша страна пока в стадии младенчества. Если понадобится, займет денег за рубежом.

– При всем уважении, товарищи, ни одна страна в мире не одолжит больше денег Советскому Союзу, – сказал Александр. – Эта страна отказалась от уплаты иностранных долгов в тысяча девятьсот семнадцатом году после большевистской революции. Мы еще долго не увидим иностранных денег. Мировые банки закрыты для Советского Союза.

– Нам надо набраться терпения. Перемены не происходят в одночасье. А тебе надо иметь более позитивный настрой. Гарольд, чему ты учишь своего сына?

Гарольд не ответил, но по дороге домой спросил:

– Александр, что на тебя нашло?

– Ничего. – Александр хотел взять отца за руку, как обычно, но вдруг подумал, что уже вырос, однако через какое-то время все же взял отца за руку. – По какой-то причине экономика не работает. Революционное государство основано прежде всего на экономике, и это государство предусмотрело все, за исключением того, как платить рабочей силе. Рабочие все меньше ощущают себя пролетариями и все больше – государственными фабриками и станками. Мы живем здесь уже больше трех лет. Мы только что завершили первый пятилетний план. И у нас так мало еды, и ничего нет в магазинах, и… – Он хотел сказать, что люди продолжают исчезать, но промолчал.

– Ну а как, по-твоему, обстоят дела в Америке? – спросил Гарольд. – Безработица – тридцать процентов, Александр. Ты думаешь, там лучше? Весь мир страдает. Посмотри на Германию: какая чрезмерная инфляция. Ныне этот человек Адольф Гитлер обещает Германии окончание всех их бед. Может быть, он достигнет успеха. Немцы определенно на это надеются. Что ж, товарищи Ленин и Сталин обещали то же самое Советскому Союзу. Как Сталин назвал Россию? Второй Америкой, да? Мы должны верить и следовать нашему курсу, и скоро станет лучше. Увидишь.

– Да, папа. Наверное, ты прав. И все же я знаю, что государство обязано платить народу за труд. Насколько меньше будут тебе платить? Мы уже не можем позволить себе мяса и молока, но, даже если бы могли, этих продуктов почти не бывает. И тебе будут платить еще меньше – до какого предела? Они поймут, что для работы правительства им требуется больше денег, а ваш труд – это их наибольшие переменные расходы. Что они намерены делать? Сокращать ваше жалованье – до какого предела?

– Чего ты боишься? – Гарольд сжал руку Александра. – Вырастешь и освоишь серьезную специальность. Ты по-прежнему хочешь стать архитектором? Станешь. Займешься своей карьерой.

– Боюсь, – сказал Александр, вырывая руку у отца, – это лишь вопрос времени, когда все мы станем не более чем основным капиталом.

Глава 6

Эдвард и Викки, 1943 год

Татьяна с закрытыми глазами сидела у окна, одной рукой держа своего двухнедельного сына, а другой – книгу, но, услышав чье-то дыхание, тотчас же открыла глаза.

В нескольких футах от нее с выражением любопытства и тревоги на лице стоял Эдвард Ладлоу. Она все понимала. С момента рождения ребенка она почти не разговаривала. Она не считала это чем-то необычным. Должно быть, многие люди, приехавшие сюда и оставившие за спиной прежнюю жизнь, были молчаливы в небольших белых палатах, разглядывая статую Свободы, словно до их сознания только-только начала доходить громадность того, что осталось позади, и того, что предстояло.

– Я волновался, как бы ты не уронила ребенка, – сказал Эдвард. – Я не хотел испугать тебя…

Она продемонстрировала, как крепко держит Энтони:

– Не беспокойтесь.

– Что ты читаешь? – Он взглянул на ее книгу.

– Я не читаю, просто… сижу.

Это была книга «„Медный всадник“ и другие поэмы» Александра Пушкина.

– Ты в порядке? Сейчас середина дня. Я не собирался будить тебя.

Она потерла глаза. Энтони крепко спал.

– Этот ребенок не спит ночью, а только днем.

– Совсем как его мама.

– Мама соблюдает его режим. – Она улыбнулась. – Все хорошо?

– Да-да, – поспешно произнес доктор Ладлоу. – Хотел сказать, что пришел сотрудник Службы иммиграции и натурализации, чтобы поговорить с тобой.

– Что он хочет?

– Хочет дать тебе шанс остаться в Соединенных Штатах.

– Я думала, потому что мой сын… потому что он родился на американской почве…

– На американской земле, – деликатно поправил ее доктор Ладлоу. – Генеральному прокурору необходимо лично ознакомиться с твоим делом. – Доктор помолчал. – Пойми, во время войны в Соединенные Штаты прибывает не так уж много безбилетных пассажиров. Особенно из Советского Союза. Это необычно.

– Он считает, что ему безопасно приходить сюда? Вы сказали, что у меня туберкулез? – спросила Татьяна.

– Сказал. Он наденет маску. Кстати, как ты себя чувствуешь? Есть кровь в мокроте?

– Нет. И температура снизилась. Я чувствую себя лучше.

– Понемногу выходишь гулять?

– Да, соленый воздух полезен.

– Да… – Он с важным видом посмотрел на нее, а она в ответ уставилась на него. – Соленый воздух полезен. – Откашлявшись, он продолжил: – Все медсестры удивлены, что твой мальчик не подхватил туберкулез.

– Объясните им, Эдвард, что если целый год меня каждый день будут навещать десять тысяч человек, то из них только десять-шестнадцать заразятся от меня. – Татьяна помолчала. – Болезнь не так заразна, как думают люди. Так что присылайте сюда этого служащего, если он считает себя невосприимчивым к инфекциям. Но скажите ему о рисках. И скажите, что я не слишком хорошо говорю по-английски.

Улыбнувшись, Эдвард похвалил ее английский и спросил, хочет ли она, чтобы он остался.

– Нет. Нет, спасибо.

Том, сотрудник Службы иммиграции и натурализации, разговаривал с ней пятнадцать минут, чтобы проверить, владеет ли она английским на элементарном уровне. Татьяна владела на элементарном уровне. Он спросил о ее навыках. Она ответила, что является медсестрой и что умеет также шить и готовить.

– Ну, во время войны есть определенная нехватка медсестер, – заметил он.

– Да, и здесь, на острове Эллис, – сказала Татьяна.

Она подумала о том, что Бренда занимается не своим делом.

– У нас нечасто бывают случаи вроде вашего. – (Татьяна промолчала.) – Хотите остаться в Соединенных Штатах?

– Конечно.

– Думаете, сможете получить работу, чтобы помогать в военных действиях?

– Конечно.

– Не собираетесь находиться на государственном содержании? Это для нас очень важно в военное время. Понимаете? Генеральный прокурор подвергается проверке всякий раз, как кто-то вроде вас ускользает от него. В стране неразбериха. Нам необходимо убедиться в вашей эффективности и лояльности этой стране, а не вашей.

– Не беспокойтесь об этом. Как только вылечусь от туберкулеза и получу разрешение на работу, я найду себе занятие. Я стану медсестрой, швеей или поваром. Если надо, буду тем, другим и третьим. Когда выздоровею, я буду делать то, что должна.

Словно вдруг вспомнив, что у нее туберкулез, Том встал и, поправляя маску, пошел к двери.

– Где вы будете жить? – приглушенным голосом спросил он.

– Я хочу остаться здесь.

– После выздоровления вам надо будет найти жилье.

– Да. Не беспокойтесь.

Кивнув, он записал что-то в своем блокноте:

– А какое имя вы хотели бы иметь? Я видел в ваших документах, что вы выехали из Советского Союза как медсестра Красного Креста под именем Джейн Баррингтон.

– Да.

– Насколько фальшивы эти документы?

– Не понимаю, о чем вы спрашиваете.

– Кто такая Джейн Баррингтон? – помолчав, спросил Том.

Теперь замолчала Татьяна.

– Мать моего мужа, – наконец сказала она.

– Баррингтон? – Том вздохнул. – Не слишком русская фамилия.

– Мой муж был американцем. – Она опустила взгляд.

– Это то имя, которое вы хотите иметь в карточке постоянного жителя?

– Да.

– Никакого русского имени? – Она задумалась; Том подошел ближе. – Иногда прибывающие сюда беженцы цепляются за частичку своего прошлого. Может быть, оставляют свое имя, а меняют фамилию. Подумайте об этом.

– Только не я, – ответила Татьяна. – Измените все. Я не хочу – как вы сказали? – цепляться за что-то.

Он сделал запись в своем блокноте:

– Значит, Джейн Баррингтон.

Когда он ушел, Татьяна открыла книгу «Медный всадник» и снова села у окна, глядя на Нью-Йоркскую бухту и статую Свободы. Она дотронулась до фотографии Александра, хранящейся в книге. Не глядя, она прикоснулась к его лицу и фигуре в военной форме, шепча короткие слова по-русски, чтобы на этот раз успокоить себя – не Александра, не его ребенка, а себя.

– Шура, Шура, Шура, – шептала Джейн Баррингтон, ранее известная как Татьяна Метанова.


Дни Татьяны состояли из кормления Энтони, переодевания Энтони и стирки его немногочисленных рубашечек и подгузников в раковине ванной комнаты, а также из коротких прогулок на свежем воздухе, когда она сидела на скамье с сыном, завернутым в одеяло, на руках. Бренда приносила ей завтрак в палату. Ланч и обед Татьяна тоже ела в палате. Если Энтони не спал, Татьяна не спускала его с рук. Она смотрела лишь на Нью-Йоркскую бухту и своего сына. Но какое бы утешение она ни получала, держа ребенка на руках, это утешение улетучивалось из-за того, что она изо дня в день оставалась одна. Бренда и доктор Ладлоу называли это выздоровлением. Татьяна называла это одиночным заключением.

Одним утром в конце июля, устав от себя, от сидения в палате, Татьяна решила прогуляться по коридору, пока Энтони спит.

Из коридора она услышала стоны и вошла в палату с ранеными. Единственной медсестрой в палате была Бренда, явно недовольная своей участью и не скрывавшая этого. Что-то отрывисто говоря, она с хмурым видом промывала рану на ноге солдата, не обращая внимания на его громкие просьбы делать это более осторожно или же пристрелить его.

Татьяна предложила Бренде свою помощь, но Бренда ответила, что ей определенно не нужно, чтобы больная девушка заразила раненых, и велела Татьяне немедленно возвращаться в палату. Татьяна стояла не двигаясь и смотрела на Бренду, смотрела на свежую рану на бедре солдата, вглядывалась в солдатские глаза, а потом сказала:

– Позвольте перевязать ему ногу, позвольте помочь вам. Смотрите, у меня маска на лице. Еще четверо в другом конце палаты умоляют о помощи. У одного высокая температура. У другого из уха сочится кровь.

Бренда поставила ведро на пол, перестала терзать ногу солдата и ушла, хотя Татьяна заметила, что несколько мгновений Бренда, очевидно, раздумывала, что же вызывает у нее большее неудовольствие: уход за солдатами или упрямство Татьяны.

Татьяна закончила промывать рану. Солдат выглядел успокоенным или спящим. «Или спит, или умер», – заключила Татьяна, перевязывая ему ногу. Он по-прежнему не шевелился, и она пошла дальше.

Она продезинфицировала одну рану на руке, рану на голове и начала внутривенное введение морфия, жалея, что не может ввести немного морфия себе, чтобы притупить душевную боль. Татьяна думала о том, как повезло немецким подводникам, которых привезли в Америку для заключения в тюрьму и лечения.

Неожиданно появилась Бренда и, удивившись, что Татьяна все еще в отделении, велела ей немедленно вернуться к себе, пока Татьяна не заразила всех раненых туберкулезом. Могло показаться, что Бренду волнует состояние пациентов.

Идя по коридору в свою палату, Татьяна увидела у питьевого фонтанчика высокую стройную девушку в форме медсестры. Девушка громко рыдала. Длинноволосая и длинноногая, она была очень красива, если не обращать внимания на размазанную по лицу тушь для ресниц, опухшие от слез глаза и щеки. Татьяне хотелось пить, и она с трудом протиснулась к фонтанчику, остановившись почти вплотную к девушке.

– Ты в порядке? – дотронувшись до локтя девушки, спросила Татьяна.

– Все хорошо, – ответила девушка сквозь рыдания.

– Ох!

– Знала бы ты, как чертовски я несчастна! – воскликнула девушка, сжимая пальцами намокшую от слез сигарету.

– Я могу тебе помочь?

Она исподлобья взглянула на Татьяну:

– Кто ты такая?

– Можешь звать меня Таня.

– Ты не та безбилетная пассажирка с туберкулезом?

– Я уже выздоравливаю, – тихо ответила Татьяна.

– Тебя зовут не Таня. Я обрабатывала твои документы, мне их дал Том. Ты Джейн Баррингтон. Ах, какая разница! В моей жизни полный хаос, а мы говорим о твоем имени. Мне бы твои проблемы.

Поспешно пытаясь найти слова утешения на английском, Татьяна сказала:

– Могло быть и хуже.

– Вот здесь ты ошибаешься, дорогуша. Хуже не бывает. Ничего более плохого не могло случиться. Ничего.

Татьяна заметила на пальце девушки обручальное кольцо, и ее затопило сочувствие.

– Мне жаль… – Она помолчала. – Это связано с твоим мужем?

Не отрывая взгляда от своих рук, девушка кивнула.

– Это ужасно… – произнесла Татьяна. – Я понимаю. Война…

– Это ад, – кивнула девушка.

– Твой муж… он не вернется?

– Не вернется?! – воскликнула девушка. – В том-то и дело! Очень даже вернется. На следующей неделе. – (Татьяна в недоумении сделала шаг назад.) – Ты куда? Судя по твоему виду, ты сейчас свалишься. Не твоя вина, что он возвращается. Не переживай. Наверное, с девушками на войне случаются вещи и похуже, просто я об этом не знаю. Хочешь выпить кофе? Хочешь сигарету?

Татьяна помолчала.

– Я выпью с тобой кофе.

Они устроились в обеденном зале за одним из прямоугольных столов. Татьяна села напротив девушки, назвавшей себя Викторией Сабателла («Но зови меня Викки»). Викки энергично встряхнула руку Татьяны со словами:

– Ты здесь с родителями? Уже несколько месяцев не видно иммигрантов, прибывающих этим путем. Корабли не доставляют их. Ты больна?

– Я выздоравливаю. Я здесь сама по себе. – Татьяна помолчала. – Со своим сыном.

– Иди ты! – Виктория стукнула чашкой о стол. – Нет у тебя сына.

– Ему почти месяц.

– А тебе сколько лет?

– Девятнадцать.

– Господи, вы там рано начинаете! Откуда ты?

– Из Советского Союза.

– Ух ты! Так или иначе, откуда взялся этот ребенок? У тебя есть муж?

Татьяна открыла рот, но Викки продолжала говорить, не дожидаясь ответа на вопросы. Едва переведя дух, она рассказала Татьяне, что сама никогда не знала своего отца («Умер или ушел, не важно») и почти не знала мать («Родила меня слишком молодой»), которая сейчас живет в Сан-Франциско с двумя мужчинами («Не в одной квартире»), изображая из себя то ли больную («Да, психически»), то ли умирающую («Из-за всех этих страстей»). Викки вырастили дедушка и бабушка со стороны матери («Они любят маму, но не одобряют ее»), и она по-прежнему живет с ними («Не так это весело, как можно подумать»). Поначалу она хотела стать журналисткой, позже маникюршей («В обеих профессиях работаешь руками, я считала это естественным продвижением вперед») и наконец решила («Скорее, была вынуждена») заняться сестринским делом, когда в войну в Европе были втянуты Соединенные Штаты. Татьяна молча и внимательно слушала, но тут Викки взглянула на нее и спросила:

– У тебя есть муж?

– Был когда-то.

– Да? – Викки вздохнула. – Когда-то. Вот если бы у меня когда-то был муж…

В этот момент их разговор был прерван появлением болезненно угловатой, очень высокой, безупречно одетой женщины в белой шляпе с полями. Дама энергично прошла через обеденный зал, размахивая белой сумочкой и крича:

– Викки! Я с тобой разговариваю! Викки! Ты его видела?

Викки со вздохом закатила глаза:

– Нет, миссис Ладлоу. Сегодня я не видела его. Думаю, он сейчас на другом конце города. Здесь он бывает после обеда по вторникам и четвергам.

– После обеда? Его нет в Нью-Йорке! И почему ты так хорошо знаешь его расписание?

– Я работаю с ним два года.

– Ну а я восемь лет замужем за ним и не знаю, где он сейчас, черт возьми! – Подойдя к столу, она нависла над девушками и с подозрением оглядела Татьяну. – Кто ты?

Татьяна подняла маску с шеи на рот.

– Она из Советского Союза. Едва говорит по-английски, – вмешалась Викки.

– Что ж, ей следует учиться – так ведь? – если хочет остаться в этой стране. Мы находимся в состоянии войны, мы не должны всех опекать. – И, едва не задев Татьяну по голове сумочкой, женщина вылетела из столовой.

– Кто это? – спросила Татьяна.

– Не обращай внимания, – махнула рукой Викки. – Чем меньше будешь знать о ней, тем лучше. Это помешанная жена доктора Ладлоу. Раз в неделю она врывается сюда в поисках мужа.

– Почему она его все время теряет?

– Пожалуй, следует спросить, почему доктор Ладлоу так часто теряется, – рассмеялась Викки.

– И правда, почему?

Викки отмахнулась от Татьяны, и та поняла, что Викки не хочет говорить о докторе Ладлоу. Татьяна одобрительно улыбнулась. Теперь, когда Викки перестала плакать, Татьяна увидела, какая Викки эффектная девушка, красивая, вполне сознающая свою красоту и делающая все, чтобы окружающие это понимали. У нее были длинные блестящие волосы, обрамляющие лицо и рассыпающиеся по плечам, глаза подведены черной подводкой, а ресницы подкрашены тушью. На полных губах остались следы ярко-красной помады. Белая униформа обтягивала ее стройную фигуру, юбка не доходила до колен. Татьяна задумалась о том, как раненые реагировали на прелести Викки.

– Викки, почему ты плакала? Ты не любишь своего мужа?

– О, я люблю его, очень люблю! – Она вздохнула. – Мне лишь хотелось бы любить его за тысячу миль. – Понизив голос, она продолжила: – Просто сейчас не очень подходящее время для его возвращения.

– Для возвращения мужа к жене? Когда для этого неподходящее время?

– Я не ждала его.

Она снова заплакала, роняя слезы в кофе. Татьяна немного отодвинула чашку, чтобы Викки смогла позже допить кофе.

– Когда ты ожидала его?

– На Рождество.

– А-а-а. Почему он так рано возвращается домой?

– Ты не поверишь. Его ранили над Тихим океаном. – (Татьяна вытаращила глаза.) – О-о-о, он в порядке, – пренебрежительно бросила Викки. – Царапина. Небольшое поверхностное ранение плеча. После того как его подстрелили, он пролетел на самолете девяносто миль. Вряд ли это серьезно.

Татьяна поднялась из-за стола:

– Мне пора кормить сына.

– Да, но Крис будет расстраиваться.

– Кто такой Крис?

– Доктор Пандольфи. Ты его не видела? Он приходит сюда с доктором Ладлоу.

Крис Пандольфи. Верно.

– Я знаю его.

Доктор Пандольфи был врачом, поднявшимся на борт судна, на котором она прибыла, и решил, что не станет принимать у нее роды на… земле Штатов. Он хотел отправить ее назад в Советский Союз, несмотря на то что у нее отошли воды и она больна туберкулезом. Однако Эдвард Ладлоу сказал «нет», вынудив доктора Пандольфи помочь Татьяне попасть в госпиталь на острове Эллис. Татьяна похлопала Викки по плечу. Она не считала Криса Пандольфи такой уж находкой.

– Все будет хорошо, Виктория. Может, стоит держаться подальше от доктора Пандольфи. Твой муж возвращается домой. Тебе так повезло!

Виктория встала и проводила Татьяну до ее палаты.

– Зови меня Викки, – сказала она. – Можно, я буду звать тебя Джейн?

– Кого, меня?

– Разве тебя зовут не Джейн?

– Зови меня Таней.

– Зачем мне звать тебя Таней, если твое имя Джейн?

– Мое имя Таня. Джейн только по документам. – Она заметила смущенное выражение на лице Викки. – Называй, как тебе нравится.

– Когда ты уезжаешь?

– Уезжаю?

– С острова Эллис.

Татьяна задумалась.

– Пожалуй, я не уеду. Мне некуда идти.

Викки вошла в палату вслед за Татьяной и увидела спящего в кроватке Энтони.

– Какой он маленький, – рассеянно произнесла она, дотрагиваясь до белокурых волос Татьяны. – Его отец был темноволосым?

– Да.

– Ну и каково это – быть матерью?

– Это…

– Знаешь, когда выздоровеешь, я хочу, чтобы ты приехала ко мне домой. Познакомишься с бабушкой и дедушкой. Они любят маленьких детей. Все время уговаривают меня родить ребенка. – Викки покачала головой. – Да поможет мне Бог! – Она снова взглянула на Энтони. – А он миленький. Плохо, что папа так и не увидел его.

– Да.


Малыш был таким беспомощным. Он не умел двигаться, поворачивать или держать голову. Татьяне, с ее неумелыми материнскими навыками, так трудно было его одевать, что подчас она просто оставляла сына только в подгузнике и заворачивала его в одеяло. Детской одежды у нее почти не было, за исключением нескольких рубашечек, принесенных Эдвардом. Стояло лето, было тепло, и Энтони, слава богу, многого не требовалось. Его голова никак не хотела проходить в горловину рубашки, а ручки залезать в рукава. Купать его было еще сложнее. Его пупок не совсем зажил, поэтому она протирала его тельце влажной тканью, и это было нормально, но вымыть ему волосы ей было не по силам. Он сам ничего не умел, ничем не мог ей помочь. Он не мог поднять руки или не шевелиться, когда ей это было нужно. Его головка запрокидывалась назад, тельце выскальзывало у нее из рук, ножки болтались над раковиной. Татьяна жила в постоянном страхе, что уронит сына, что он выскользнет у нее из рук и упадет на черно-белый кафельный пол. Ее ощущения по поводу его абсолютной зависимости от матери колебались от сильного беспокойства за его будущее до почти удушающей нежности. Каким-то образом – вероятно, так распорядилась природа – его потребность в ней сделала Татьяну сильнее.

А ей необходимо было стать гораздо сильнее. Зачастую, когда он спал и с ним все было хорошо, сама Татьяна чувствовала, будто ее слабое тело с болтающейся головой, свисающими руками и ногами соскальзывает с подоконника и падает на бетонную площадку внизу.

И чтобы получить от него поддержку, она распеленывала его и прикасалась к его тельцу. Она вынимала сына из кроватки и клала себе на грудь, и он засыпал, приникнув головкой к ее сердцу. У него были длинные ручки и ножки, и, лаская Энтони, она представляла себе, что смотрит на другого мальчика глазами его матери, на маленького мальчика, такого же мягкого и темноволосого, как он, которого купает, нянчит и ласкает его молодая мама, всю жизнь мечтавшая иметь такого сына.

Глава 7

Допрос, 1943 год

Он услышал доносящиеся снаружи голоса, и дверь открылась.

– Александр Белов?

Александр собирался ответить «да», но почему-то подумал о Романовых, расстрелянных в тесном подвале среди ночи. Сейчас ночь? Та же ночь? Следующая ночь? Он решил ничего не говорить.

– Пойдем. Сейчас же!

Охранник привел его в небольшую комнату наверху. Это было то ли бывшее складское помещение, то ли пост медсестер.

Ему приказали сесть на стул. Потом встать. Потом снова сесть. За окном было по-прежнему темно. Он не понимал, который сейчас час. Он спросил, но его одернули:

– Заткнись!

Он решил больше не спрашивать. Через минуту в комнату вошли двое: толстый Миттеран и еще один, его имени Александр не знал.

Когда ему в лицо ударил яркий свет, Александр зажмурился.

– Открой глаза, майор! – велел незнакомый мужчина.

– Владимир, ну перестань, – мягко произнес толстый Миттеран. – Мы можем сделать это по-другому.

Александру понравилось, что его называют майором. Значит, они пока не смогли привезти на допрос полковника. Как он догадывался, здесь, в Морозове, некому было им заняться. Надо было бы доставить его в Волхов, но они не хотели снова рисковать своими людьми при переправе по льду озера. Однажды они уже потерпели неудачу. В конечном итоге, когда лед растает, его могут переправить на барже. Ему придется провести еще месяц в заключении в Морозове. Выдержит ли он хотя бы еще минуту?

1...34567...11
bannerbanner