Колокол по Хэму

Хемингуэй, видя, что я рассматриваю трофеи, сказал:

– Первый раз был на сафари в тридцать четвертом. Когда чертова война кончится, поеду опять.

К гостиной примыкала библиотека. Здесь тоже стояли шкафы, от пола до потолка, набитые книгами, костями и сувенирами. На оставшемся стенном пространстве висело еще несколько голов травоядных животных. С блестящих плит пола перед низким длинным диваном скалилась львиная шкура. До верхних полок помогала достать деревянная стремянка у входа.

– У меня тут больше семи тысяч книг. – Хемингуэй скрестил руки, покачиваясь с пятки на носок.

– Неужели? – Я впервые слышал, как кто-то хвастает книгами.

– Да. – Он снял с нижней полки какую-то книжку и бросил мне. – Вот, смотри.

Книжка называлась «Великий Гэтсби», на титульном листе пространная надпись, подписанная «С любовью, Скотт». Я слегка удивился: согласно досье мистера Гувера, эту книгу написал Хемингуэй.

– Первое издание. – Он провел пальцем по корешкам на полке. – Эти тоже, и все подписаны авторами. Джойс, Гертруда Стайн, Дос Пассос, Роберт Бенчли, Форд Мэдокс Форд, Шервуд Андерсон, Эзра Паунд. Я их всех, само собой, знал.

Некоторые из этих имен мне были знакомы. У Гувера имелись толстые досье на Дос Пассоса, Паунда и кого-то еще, но их мне не доводилось читать.

Хемингуэй сунул «Великого Гэтсби» обратно на полку и повел меня в свою спальню.

– Над кроватью – «Гитарист» Хуана Гриса. В гостиной висят еще несколько Грисов, а также Клее, Брак, «Ферма» Миро и Массоны.

Я не сразу сообразил, что он говорит о чудацкой картине, которая там висит. Стало быть, остальное – тоже картины разных художников.

В спальне был большой письменный стол, заваленный газетами, журналами, письмами. Еще на нем виднелось несколько остановившихся часов, деревянные африканские статуэтки и куча прочего хлама. В стаканах торчали карандаши, авторучек тоже хватало. На полу громоздились кипы бумаги. Со стены напротив кровати смотрела презрительно-выжидающе огромная башка буйвола.

– А здесь вы, значит, пишете, – сказал я, делая вид, что стол меня впечатлил.

– Нет. Вон там. – Хемингуэй кивнул на шкафчик рядом с кроватью, по грудь вышиной, где стояла портативная пишущая машинка и лежала небольшая стопка бумаги. – Стоя. По утрам. Не будем об этом.

Меня это вполне устраивало.

Ванную я видел мельком, на выходе. На полках столько же пузырьков с таблетками, сколько бутылок с виски и джином в гостиной. На вешалке для полотенец манжета тонометра, чтобы мерить давление. На белых стенах какие-то заметки – скорей всего, давление на каждый день, вес и прочее. Что-то вроде мании. Я запомнил это, чтобы потом обдумать.

На финке было восемь больших комнат, не считая двух кухонь. В столовой на стол красного дерева смотрели еще чьи-то мертвые головы.

– Мы всегда ставим лишний прибор для нежданного гостя. Этим вечером им, видимо, будешь ты.

– Видимо, так. – Мне казалось, что Хемингуэя немного смущает эта экскурсия. – Миссис Хемингуэй сказала «костюм и галстук»? – Это удивляло больше всего, учитывая, в чем он явился в посольство и что на нем было теперь.

– Да. Пытаемся выглядеть цивилизованно за столом. Черт, как поздно уже. Выпить не хочешь, Лукас?

– Нет, спасибо. Пойду разложусь, приму ванну.

– Я тоже, – рассеянно кивнул он. – До ужина я обычно выпиваю три скотча – а ты вино пьешь, ведь так?

– Да.

– Это хорошо. Вечером у нас будут хорошие вина – особый, знаешь ли, случай.

Я не знал, что это за случай такой – может, открытие Хитрой Конторы?

– К ужину у нас будут несколько человек, – ухмыльнулся он, – но те двое, о ком говорила Марти… Ты обалдеешь, Лукас. Попросту обалдеешь.

– Жду с нетерпением. – Я кивнул ему, вышел через заднюю дверь и пошел по дорожке в гостевой дом.

7

– Тебе надо подстричься, дочка, – сказал Хемингуэй. – Чтобы уши были видны. Надеюсь, у тебя красивые ушки.

Бергман стянула волосы назад и наклонила голову набок.

– Красивые ушки. Идеальные. Как у Марии.

– Насколько коротко? – спросила она. – Я прочла то место раз десять, когда пробовалась на роль, но теперь уж не помню.

– Очень коротко.

– Но не настолько, как Вера Зорина, – сухо вставил Купер. – Смахивает на кролика, попавшего в молотилку.

– Тише, – сказала Бергман, осторожно коснувшись его руки. – Не надо говорить такие ужасные вещи. Вера получила роль, а я нет, и глупо обсуждать, насколько мне коротко стричься, – правда, Папа?

Я в первый раз услышал, как Хемингуэя – он сидел во главе стола – назвали Папой.

– Нет, дочка, не глупо, – нахмурился он. – Ты Мария. Всегда была Марией и будешь Марией.

Бергман вздохнула. На ее ресницах блеснули слезы.

Марта Геллхорн на противоположном конце стола откашлялась и сказала:

– Ингрид не всегда была Марией, Эрнест. Ты говорил, что писал Марию с меня.

– Само собой, – бросил он. – Но играть Марию должна была Ингрид. – Он встал. – Сейчас принесу книжку и зачту то место насчет волос.

Беседа за столом прервалась – все ждали, когда он вернется.

Сидя в ванне, я услышал, как подъезжают машины. Было только половина седьмого. Через лужайку и бассейн ко мне доносился смех, в стаканы лились напитки, тенорок Хемингуэя что-то рассказывал; за финальной фразой последовал новый взрыв смеха. Я сидел в трусах и читал гаванскую газету до без четверти восемь. Потом надел свой лучший полотняный костюм, тщательно завязал шелковый галстук и пошел в большой дом.

Бой Рене мне открыл, одна из горничных проводила в гостиную. Гостей было пять, четверо мужчин и женщина. Судя по их румянцу и смеху, они начали выпивать, как только приехали. Хозяин, в мятом костюме и кое-как завязанном галстуке, побрился, зализал волосы назад и потому смотрелся свежо. Другие мужчины тоже пришли в костюмах, на Геллхорн и гостье были черные платья.

– Представляю вам мистера Джозефа Лукаса, – начал Хемингуэй. – Американское посольство одолжило его мне для океанографических исследований, которыми я займусь в ближайшие месяцы. Это, Джозеф, доктор Хосе Луис Эррера Сотолонго, мой личный врач и близкий друг со времен гражданской войны в Испании.

Я поклонился и пожал ему руку. Доктор был одет по моде двадцатилетней давности, на носу пенсне. О количестве выпитого им говорила только краснота вдоль высокого воротничка.

– Сеньор Лукас… – Он вернул мне поклон.

– Этот маленький и очень красивый джентльмен – сеньор Франсиско Ибарлусиа, которого все зовут Патчи. Джо Лукас будет ходить с нами на «Пилар», Патчи.

– Сеньор Лукас. – Ибарлусиа метнулся вперед, чтобы пожать мне руку. – Encantado[16]. Знакомство с океанским ученым – честь для меня. – Патчи при маленьком росте обладал прекрасным ровным загаром, жемчужными зубами и пружинистым телом атлета.

– Патчи и его брат – лучшие в мире джай-алаисты, – продолжал Хемингуэй. – А еще он мой любимый партнер по теннису.

Широкая улыбка Ибарлусиа сделалась еще шире.

– Это я лучший в мире джай-алаист, Эрнестино. Брату я просто позволяю играть со мной. Как тебе иногда выигрывать в теннис.

– А это, Лукас, мой друг и начальник штаба мистер Уинстон Гест, он же Вулфи или Вулфер. Один из лучших яхтсменов, теннисистов, лыжников и прочих спортсменов.

Гест тяжело поднялся и дружески сдавил мою руку. Он выглядел еще больше, чем был на самом деле, и чем-то напоминал Йена Флеминга. Красное, открытое, резиновое от алкоголя лицо. Пиджак, галстук, слаксы и рубашку, превосходно сшитые из превосходных тканей, он носил с элегантным неряшеством, доступным только очень богатым людям.

– Очень приятно, мистер Гест, – сказал я. – А почему вас называют Вулфи?

– Это всё Эрнест. Когда Гиги сказал, что я похож на парня, который играет человека-волка в кино. Как его там… – Сначала я его принял за американца, но у него был легкий английский акцент.

– Лон Чейни младший, – сказала симпатичная гостья. Странно знакомый голос, шведский акцент. Все встали, готовясь идти в столовую.

– Ага, точно. Человек-Волк.

Он был и правда похож.

– Гиги – это младший сын Эрнеста, Грегори, – пояснила Марта Геллхорн. – Ему десять. Они с Патриком каждое лето приезжают сюда.

– Ты извини, дочка, что я этикет нарушаю. – Хемингуэй тронул гостью за руку. – Просто жемчужину в короне я берегу напоследок.

– Видимо, это значит, что следующим буду я, мистер Лукас, – сказал четвертый мужчина, протягивая мне руку. – Гэри Купер.

До меня не сразу дошло. Я говорил, что память у меня фотографическая, но фотография не всегда сопровождается правильным именем. Высокий красавец и шведка просто не совпадали у меня с этим домом. Как будто я встречал их где-то в секретных досье и никак не ожидал здесь увидеть.

Мы с Купером обменялись любезностями. Он был худощав, одни кости да мускулы. Ровесник Хемингуэя, лет сорока с небольшим, он казался более зрелым. Очень светлые глаза, загар спортсмена или дорожного рабочего, тихий, чуть ли не почтительный голос.

Не успел я еще вспомнить, где его видел, Хемингуэй уже подвел меня к шведке.

– А вот и наша жемчужина, госпожа Петтер Линдстром.

– Очень приятно, миссис Линдстром. – Я пожал ее крупную, но изящную руку.

– Взаимно, мистер Лукас.

Хороша. Белолицая, как многие скандинавки, но волосы темно-каштановые, брови черные и густые, а полные губы и прямой взгляд чувственнее, чем у большинства знакомых мне шведок.

– Вы, думаю, ее знаете как Ингрид Бергман, – сказала Геллхорн. – «Ярость в небесах»? «Доктор Джекил и мистер Хайд»? А скоро выйдет еще один… как он называется, Ингрид? «Танжер»?

– «Касабланка», – с мелодичным смехом поправила миссис Линдстром.

Я смекнул, что это названия фильмов, хотя ни одного не смотрел, и лица с именами наконец-то совпали. Кино я использовал в основном для того, чтобы отвлечься от каких-то насущных дел, и тут же забывал содержание, выйдя из зала. Но «Сержант Йорк»[17] мне понравился. А эту женщину я и на экране-то ни разу не видел, только ее фотографии на журнальных обложках.

– Теперь, когда мы все познакомились, – Хемингуэй поклонился, как метрдотель, – не перейти ли нам от восторгов к трапезе, пока Рамон не погнался за нами с мачете?

Мы проследовали в столовую.

– От восторгов к трапезе. – Геллхорн, передразнив мужа, взяла под руку доктора Эрреру и пошла вслед за Бергман и Купером. Хемингуэй пожал плечами, предложил руку Ибарлусиа, получил кулаком в плечо и жестом пригласил нас с Гестом пройти вперед.

Когда Хемингуэй пошел за книгой, мы приступили уже к основному блюду – ростбифу под недурным соусом со свежими овощами.

– Вы читали его новую книгу, мистер Лукас? – спросила Бергман, сидящая напротив меня.

– Нет, – сказал я, – а что за книга?

– «По ком звонит колокол». – Марта Геллхорн была очень радушной хозяйкой во время ужина – на удивление чинного, со слугами в белых перчатках, стоящими в ряд, – но сейчас не могла скрыть своего нетерпения. Здесь, видимо, всем полагалось быть в курсе трудов ее мужа. – Книга стала бестселлером и в сороковом, и в прошлом году. Получила бы Пулитцеровскую премию, если б этот старый ублюдок, извините за мой французский, – если бы Николас Мюррей Батлер[18] не наложил вето на единогласную рекомендацию всех остальных. Вышла тиражом двести тысяч как книга месяца, а «Скрибнерс» выпустило тираж вдвое больше.

– Это много? – спросил я.

– Книга чудесная, мистер Лукас, – сказала Бергман, как бы предупреждая ехидный ответ хозяйки. – Я перечитывала ее много раз и просто влюбилась в Марию. Такая невинная и в то же время решительная, так сильно любит. Мой друг Дэвид Селзник думал, что я идеально подошла бы для этой роли. Ну, вы знаете, его брат Майрон – Папин киноагент…

– Продал права «Парамаунт» за сто пятьдесят тысяч долларов, – вставил Купер, наколов на вилку кусочек ростбифа. Ел он по-европейски, держа вилку в левой руке. – Невероятно, но факт. Извините, что перебил, Ингрид.

Она снова коснулась его руки.

– Невероятно, вы правы – но книга стоит того.

– И что же, будете вы Марией? – спросил доктор Эррера.

Она опустила глаза.

– Увы, доктор. Я пробовалась на роль, но Сэм Вуд – режиссер, заменивший мистера Демилля, – решил, что я слишком высокая, слишком старая и попа у меня широковата, чтобы бегать весь фильм в штанишках.

– Ерунда это, сеньора Бергман, – сказал Патчи Ибарлусиа, подняв бокал как для тоста. – Ваша попа – произведение искусства, дар божий для ценителей прекрасного во всем мире.

– Спасибо, сеньор Ибарлусиа, – с улыбкой сказала Бергман, – но мой муж соглашается с Сэмом Вудом. Как бы то ни было, роль мне не дали – ее получила Вера Зорина, балерина.

– Несмотря на мои протесты, – сказал вошедший Хемингуэй. – Но дело еще не кончено. Я еще не закончил с «Парамаунт», дочка. Ты будешь Марией. – Он обвел взглядом джай-алаиста, доктора и меня. – Потому Ингрид с Купом и приехали ко мне тайно – в случае чего они будут всё отрицать. У нас тайный сговор с целью правильно подобрать актеров для этого чертова фильма. Я с самого начала знал, что Робертом Джорданом будет Куп, а дочка должна стать Марией.

– Но они уже начали съемки, Папа, – заметила Бергман. – В прошлом апреле, в Сьерра-Неваде.

Купер поднял длинный палец, привлекая к себе внимание.

– Только фоновые и боевые сцены. В декабре они, по слухам, работали сверхурочно, по колено в снегу, чтоб заснять, как бомбят Эль Сордо. Выпросили у воздушных сил эскадрилью бомбардировщиков. Сидят они, значит, в воскресенье, ждут, отморозили себе все как есть, и тут им сообщают, что самолетов не будет – а если вдруг какие-то прилетят, пусть скорей прячутся. Дело было 7 декабря.

– Перл-Харбор, – пояснила Геллхорн мне, Гесту и доктору, как самым тупым. – А помнишь, Ингрид, наш разговор два года назад в Сан-Франциско? Я первая тебя рекомендовала на эту роль, задолго до того, как Эрнест сказал это в «Лайф». До того еще, как мы с ним поженились. Помнишь, дорогой? Книгу я читала на «Рексе», когда ехала из Италии. Ингрид тоже там была и носила свою малютку на спине, как бегущая от немцев крестьянка. Потом я увидела тебя в этом фильме с Лесли Говардом…

– «Интермеццо», – сказала Бергман.

– Да-да, и сказала Эрнесту: вот она, Мария твоя.

– Так будет кто-нибудь слушать, что у меня написано, или нет? – спросил Хемингуэй, сев на место.

Все притихли. Бергман поставила бокал и сказала:

– Мы слушаем.

Автор открыл книгу и довольно монотонно прочел:

– «Ее зубы поблескивали белизной на смуглом лице, кожа и глаза были одинакового золотисто-каштанового оттенка. Скулы у нее были широкие, глаза веселые, губы полные, линия рта прямая. Каштановые волосы золотились, как спелая пшеница, сожженная солнцем, но они были подстрижены совсем коротко – чуть длиннее меха на бобровой шкурке»[19]. Вот. Надо коротко, дочка. Чтоб уши были видны.

Бергман запустила пальцы в свою густую гриву.

– Найду лучшего в Голливуде парикмахера, чтобы меня постриг. А потом скажу, что стриглась сама. Кухонными ножницами.

Все вежливо посмеялись.

Она снова склонила голову – застенчиво, почти смиренно. Этот жест выглядел наигранным и невинным одновременно.

– Но роль получила Вера Зорина, и я ей желаю удачи. Вам, мистер Купер, тоже, конечно. А мне на днях предложили другую роль, в «Касабланке», и я как раз еду на съемки.

– Не опасно ли это? – спросил я. – Немцы контролируют весь тот регион.

Все, кроме меня, опять засмеялись.

– Фильм будут снимать в Голливуде, мистер Лукас. – Теперь Бергман тронула за руку меня, улыбаясь дружески, без насмешки. – Сценарий еще никто не читал, но говорят, что самой дальней точкой для нас будет аэропорт Бербанк.

– А кто играет главного героя, мисс Бергман? – спросил Гест.

– Предполагали, что Рональд Рейган, но остановились на Хэмфри Богарте.

– И как он тебе? – спросила Геллхорн.

Бергман снова потупилась.

– Если честно, я в ужасе. Говорят, он очень замкнут, очень требователен к партнерам и большой интеллектуал. – Она улыбнулась Куперу. – Вот с вами я бы охотно поцеловалась на камеру.

Он улыбнулся в ответ.

– Ты Мария, дочка, – проворчал Хемингуэй, будто ревнуя к растущей близости между двумя актерами. Он нацарапал что-то на титульном листе и передал книгу ей.

Она прочла и лучезарно, с повлажневшими глазами, улыбнулась ему.

– Можно я вслух прочту, Папа?

– Читай, – буркнул он.

– «Ингрид Бергман, живой Марии». Спасибо. Спасибо. Для меня это ценнее, чем сама роль.

– Ты получишь эту роль, дочка, – сказал он и гаркнул в сторону кухни: – Рамон! Где десерт, черт возьми?

За кофе и бренди разговор перешел на войну и военачальников. Геллхорн сказала, что в середине и конце тридцатых жила в Германии и что омерзительней нацистов нет никого – как на улицах, так и в правительстве. Патчи рядом с ней заявил, помахивая рюмкой, что Гитлер puta, maricón, трус и что война кончится к Рождеству. Доктор Эррера Сотолонго справа от меня мягко заметил, что произойдет это, возможно, не к этому Рождеству и даже не к будущему. Уинстон Гест взял еще кусок лимонного пирога и мнения своего не высказал.

Гэри Купер полагал, что настоящий наш враг – Япония: Перл-Харбор, в конце концов, разбомбили не немцы, а джапы.

Хемингуэй буквально взревел.

– Видишь теперь, дочка, почему с Купом невозможно говорить о политике? Он правей самого Аттилы. И такой вот парень будет играть моего Роберта Джордана, который жертвует всем, чтобы сражаться с фашистами в составе бригады Линкольна… – С этими словами он улыбнулся Куперу. – Но я его люблю и писал Джордана, можно сказать, с него – пусть себе играет, а о политике мы говорить не будем.

Купер отсалютовал ему кофейной чашкой и спросил:

– Вы дружны с Элинор Рузвельт, не так ли, Марти?

Она, пожав плечами, кивнула.

– Были вы с Эрнестом в Белом Доме после начала войны? Как Рузвельты это выдерживают?

Ему, с резким смехом, ответил Хемингуэй:

– Марти встречается с Элинор то и дело, но с его президентским величеством в Casa Blanca[20] мы в последний раз обедали летом тридцать седьмого, на показе «Земли Испании».

Все ждали продолжения. Бергман облокотилась на стол, уперлась подбородком в сплетенные пальцы.

– Кормят там ужасно. Марти подзакусила в аэропорту сэндвичами и нас тоже предупреждала. Июль, в Белом доме парилка, за столом все потеют, как свиньи. Обстановка как в занюханном отеле – потертые ковры, пружинные подушки, пыльные занавески. Скажи, Марта, что я не преувеличиваю!

– Все верно. Элинор ничем этим не занимается, президент вообще ничего не замечает, а их шеф-повара надо бы расстрелять.

– А люди, которые там присутствовали? – спросила Бергман, тщательно выговаривая слова – выпитое начинало сказываться.

– Мне понравились Элинор и Гарри Хопкинс[21]. Будь Хопкинс президентом, а Элинор – министром обороны, мы и правда могли бы закончить войну к Рождеству.

– А что президент? – своим вкрадчивым голосом спросил Купер.

– Ну, ты ж его видел, Куп. Бесполый какой-то, да? На старуху смахивает. На старую светскую даму с га-арвардским акцентом. И вся эта суетня, когда его вкатывают и выкатывают. На одно это полдня уходит.

Меня это, признаться, шокировало. Все знали, что президент у нас инвалид, но вслух об этом не говорили, если вообще помнили. В киновыпусках новостей его коляску никогда не показывали.

– Хотя какого черта, – добавил Хемингуэй. – Мы все за него против морального калеки Гитлера, правильно?

Все хором поддержали его, а он подлил нам бренди, не спрашивая, хотим мы того или нет. С политикой еще не покончили: доктор Эррера хотел бы знать, каков Адольф Гитлер на самом деле.

– Я снималась в нескольких немецких фильмах, – робко сказала Бергман. – В тридцать восьмом, когда была беременна. И Карл Фрёлих водил меня на одно из нацистских сборищ в Берлине. Ну, вы знаете – огромный стадион, прожекторы, факелы, оркестры, штурмовики в касках. А в центре этого организованного безумия – Гитлер. Сияет и приветствует всех этим своим жестом, «зиг хайль»… – Она сделала паузу, заполненную треском цикад и ночными птицами; когда она стала продолжать, я расслышал легкую фальшивую нотку. – Все вокруг тоже вскидывают руки, как нанятые, а я просто смотрю. С Карлом чуть припадок не сделался. «Инга, – шепчет он мне, – вы не приветствуете фюрера!» «А зачем, – отвечаю я, – вы и без меня отлично справляетесь».

Она опустила свои длинные ресницы под общий смех. Ее щеки порозовели.

– В том-то и дело, дочка, – сказал Хемингуэй, обнимая ее за плечи. – Вот почему ты должна быть Марией.

Я потихоньку пил кофе. Было интересно наблюдать, как Бергман плавно перешла к актерской игре. Я был уверен, что она приврала насчет инцидента на стадионе, но не совсем понимал, для чего это ей. Похоже, только четверо из нас живут в реальном мире – Уинстон Гест, доктор Эррера Сотолонго, Патчи Ибарлусиа и я. Хемингуэй и Геллхорн придумывают сюжеты, Бергман и Купер разыгрывают придуманное.

Тут я чуть было не засмеялся. Кто бы говорил! Я сам здесь под вымышленным предлогом – шпион, зарабатывающий на жизнь враньем, притворством, а когда надо, то и убийством. Значит, реальны из нас шести только трое: врач, спортсмен и миллионер. Остальные только видимость, тени, силуэты вроде индонезийских теневых марионеток, ломающихся за тонкой ширмой на потеху толпе.

Хемингуэй откупорил еще бутылку вина – четвертую за вечер, считая бренди, – и предложил насладиться ей на террасе. Бергман, взглянув на часы, воскликнула, что уже почти полночь и ей надо в отель: завтра рано утром она вылетает через Майами в Лос-Анджелес на встречу с Майклом Кёртисом, режиссером «Касабланки». И с костюмами надо будет определиться, хотя съемки начнутся не раньше чем через месяц. За этим последовал вихрь объятий и поцелуев на передней террасе. Бергман сокрушалась, что не будет играть в «По ком звонит колокол», Хемингуэй упрямо твердил, что играть она будет. Затем Хуан, черный шофер, открыл ей заднюю дверь черного «линкольна», и она отбыла, а мы все пошли на террасу за домом.

Я хотел извиниться и ретироваться к себе, но Хемингуэй мне уже налил. Мы сидели в удобных креслах, нас окутывала ночная прохлада, светили звезды, вдали виднелись огни Гаваны.

– Прелестная женщина, – сказал Патчи Ибарлусиа. – Кто этот Линдстром, Эрнестино, и почему у нее другая фамилия?

– Муж у нее врач… Петтер через два «т». По крайней мере, в Швеции был врачом. Тут ему надо еще диплом подтвердить, пройти аккредитацию, или как это там называется. В Рочестере, по месту жительства, она миссис Петтер Линдстром, а в кино пользуется девичьей фамилией.

– Мы познакомились с ним на обеде в Сан-Франциско два года назад, – сказала Геллхорн, резко мотнув головой, когда муж предложил ей еще вина. – Очень приятный человек.

Хемингуэй буркнул что-то.

– А я рад, что наконец-то познакомился с ней, – произнес Купер. – Жаль, что Сэм Вуд выбрал Зорину, а не Ингрид. Мистер Голдвин, правда, тоже не хотел уступать меня «Парамаунт», даже и временно.

– Уступать? – повторил я.

Купер, в отличие от Хемингуэя, чувствовал себя вполне непринужденно в дорогом костюме и шелковом галстуке. У Хемингуэя вид был помятый, а Купер в конце вечера выглядел таким же свеженьким и наглаженным, как и в начале. За ужином я не раз замечал, как Геллхорн посматривает сначала на него, а после на мужа.

– Да, мистер Лукас, – ответил он вежливо – он сидел рядом со мной, и на меня слегка повеяло мылом, одеколоном, лосьоном для бритья. – Кинобизнес – это нечто вроде рабства до Гражданской войны или бейсбольной премьер-лиги сегодня. У нас железный контракт со своими студиями, и на другой студии мы работать не можем, если нас не сдадут туда напрокат. В моем случае Сэм Голдвин пошел на сделку с «Парамаунт» в основном благодаря Эрнесту, который настаивал в прессе, что эту роль играть должен я.

– Если это сделка, то Голдвин должен был что-то взамен получить? – сказал Уинстон Гест.

– Мистер Голдвин поставил условием, что Сэм Вуд, заменивший Демилля как режиссер «Колокола», снимет меня в фильме про бейсбол.

– Когда же начнутся съемки, сеньор Купер? – спросил доктор Эррера.

– Фильм уже сняли, доктор. Мистер Голдвин хотел закончить его прежде, чем я уйду в «Парамаунт». Он скоро выйдет. Называется «Гордость „Янкиз“». Я там играю Лу Герига.

– Лу Герига, надо же! – вскричал Патчи. – Но вы ведь не левша, сеньор Купер.

– Да… Меня пытались переучить, но смотрелось это, боюсь, весьма неуклюже. Бейсболист из меня вообще так себе. Может, они как-то это подредактируют.

Я находил, что на Лу Герига он не слишком похож. За карьерой Герига я следил с самого его прихода в «Янкиз» в 1925 году. Слушал в 1932-м репортаж по радио, когда он забил четыре хоумрана подряд за одну игру. За свои семнадцать лет в «Янкиз» Железный Конь провел 2130 матчей и ушел из бейсбола, имея на счету показатель отбивания 340, 493 хоумрана и 1990 пробежек. 4 июля 1939 года я использовал первый за четыре года отпуск, чтобы съездить в Нью-Йорк на его прощальный матч. Целых восемь долларов выложил за билет. Гериг умер всего год назад, в июне 1941 года. Ему было тридцать семь.