Потоп

– У кого же и искать денег, как не у вашего сиятельства? – ответил граф Сейдевиц. – Во всем мире говорят о неисчерпаемых сокровищах Радзивиллов.

Богуслав возразил:

– Граф Сейдевиц, если бы до меня доходили все доходы с моих наследственных имений, у меня, наверно, было бы больше денег, чем у пяти ваших немецких принцев, вместе взятых. Но в стране война, доходов нет, или же их захватывают конфедераты. Можно бы достать денег взаймы у прусских городов, но вы лучше всех знаете, что там происходит и что они раскошелятся только для Яна Казимира.

– Я счастлив, что могу услужить вашему сиятельству советом, – сказал Петерсон.

– Я предпочел бы, чтобы вы услужили мне деньгами.

– Мой совет стоит денег. Не дальше как вчера пан Биллевич говорил мне, что у него значительная сумма денег зарыта в саду в Биллевичах и что он хочет перевезти их сюда, в безопасное место, и отдать вашему сиятельству под расписку.

– Да вы просто с неба мне свалились, как и этот шляхтич! – воскликнул Богуслав. – А много у него денег?

– Более ста тысяч, кроме серебра и драгоценностей, которых будет на ту же сумму.

– Серебро и драгоценности шляхтич продать не захочет, но можно будет их заложить. Благодарю вас, Петерсон, за совет. Надо будет завтра же поговорить с Биллевичем.

– В таком случае я его предупрежу, потому что завтра он собирается ехать к Ольбротовским.

– Скажи ему, чтобы он не уезжал, не повидавшись со мной.

– Он уже отправил слуг, и я боюсь, доедут ли они благополучно.

– Можно будет послать за ними целый полк; впрочем, мы еще поговорим. Как это вовремя! Просто потеха: с помощью денег королевского сторонника я оторву Полесье от Речи Посполитой!

С этими словами князь со всеми простился, так как должен был принять ежедневную ванну со всевозможными снадобьями, которые сохраняли красоту. Это продолжалось обычно с час или два. А князь и без того устал с дороги.

На следующий день Петерсон задержал мечника и панну Александру и объявил им, что князь желает их видеть. Надо было отложить отъезд, но это их не обеспокоило, так как Петерсон сказал им, в чем дело.

Вскоре явился князь. Хотя пан Томаш и Оленька решили принять его по-прежнему, но, несмотря на все усилия, не могли этого сделать. Оленька покраснела, лицо мечника налилось кровью, обоими овладело смущение, и они тщетно силились сохранить спокойствие.

Князь, напротив, был совершенно спокоен, он только немного похудел и побледнел, но именно эта бледность прелестно гармонировала с его утренним костюмом, затканным жемчугом и серебром; но он сейчас же заметил, что его принимают не так, как всегда, и не так рады его приходу, как прежде; но он подумал, что эти два сторонника короля узнали об его сношениях со шведами и потому так холодно его встречают. Он решил сейчас же пустить им пыль в глаза и после первых приветственных комплиментов начал:

– Вам, наверно, известно уже, мосци-мечник, какое несчастье случилось со мной?

– Ваше сиятельство, вероятно, имеете в виду смерть князя-воеводы?

– Не только смерть. Правда, это страшный удар, но я помирился уже с волей Всевышнего, Который, верю, щедро вознаградит брата за все причиненные ему обиды. Нет, мне послана новая тяжесть, а это для каждого гражданина, любящего отчизну, большое горе…

Мечник молчал и искоса посматривал на Оленьку. Князь продолжал:

– Я добился заключения мира, один Бог знает, какими тяжкими усилиями и трудами. Оставалось только подписать трактат. Шведы должны были уйти из Польши, не требуя никакого вознаграждения, кроме того, чтобы после смерти Яна Казимира был избран на престол, с согласия сословий, шведский король. Такой великий воин мог бы быть спасением для Речи Посполитой. Даже больше, он сейчас же обещал оставить вспомогательное войско для борьбы с Украиной и Москвой. Мы бы еще расширили наши владения; но пану Сапеге это не на руку, он не мог бы тогда преследовать Радзивиллов! Все уже согласились на условия мира, и только он один с оружием в руках восстал против него, ибо для него его собственные интересы выше отчизны. Дело дошло до того, что против него придется употребить оружие, что и поручено мне по тайному соглашению Яна Казимира с Карлом-Густавом. Я никогда не уклонялся ни от какой службы и не уклоняюсь и теперь, хотя у многих может явиться подозрение, что я начинаю братоубийственную войну из мести.

– Тот, кто знает ваше сиятельство так же хорошо, как мы, всегда может понять благие намерения вашего сиятельства.

И мечник, восторгаясь своей хитростью, так выразительно подмигнул Оленьке, что девушка испугалась, как бы князь не заметил этого. И он заметил.

«Не верят мне!» – подумал князь.

И хотя его лицо оставалось спокойным, но это его кольнуло. Он был совершенно чистосердечно убежден, что не верить Радзивиллу нельзя, даже тогда, когда он лжет.

– Петерсон передавал мне, – сказал он после минутного молчания, – что вы хотите отдать мне свои деньги под расписку. Я охотно возьму их, так как действительно нуждаюсь в наличных деньгах. По окончании войны я или верну вам долг, или дам в залог свои имения, что будет для вас прибыльно. Простите, ваць-панна, – прибавил он, обращаясь к Оленьке, – что мы в вашем присутствии завели разговор о столь недостойном предмете! Это неподходящий разговор, но теперь такое время, когда чувствам обожания и преклонения нельзя дать волю…

Оленька опустила глаза, взялась кончиками пальцев за платье и сделала реверанс, чтобы иметь возможность ничего не отвечать. Между тем пан мечник мысленно обсуждал нелепейший план, который казался ему необыкновенно остроумным.

«И девушку увезу, и денег не дам!» – думал он. Затем откашлялся, погладил чуб и начал:

– Я очень рад угодить вашему сиятельству. Я не все сказал Петерсону; у меня найдется еще полгарнца червонцев, зарытых отдельно, чтобы, в случае чего, сохранить хоть часть денег… Кроме того, там зарыты также деньги других Биллевичей, но их зарыли в мое отсутствие, и место, где они зарыты, известно лишь этой панне, а человека, который спрятал их, уже нет в живых. Если ваше сиятельство позволите нам ехать вдвоем, мы привезем все.

Богуслав быстро взглянул на него:

– Как так? Петерсон говорил мне, что вы уже отправили слуг, и раз они уехали, то должны знать, где деньги.

– Да, но о последних знает только она.

– Ведь они, наверное, зарыты в каком-нибудь определенном месте, которое можно указать на словах или в письме.

– Слова – ветер, – ответил мечник, – а если в письме, то ведь челядь неграмотна. Мы поедем вдвоем, вот и все!

– Боже мой! Ведь вам хорошо известны ваши сады, и поезжайте одни! Зачем же панне Александре ехать?

– Я один не поеду! – решительно ответил мечник.

Богуслав снова взглянул на него пристально, потом уселся поудобнее и принялся хлопать тросточкой по своим сапогам.

– Если вы настаиваете, пусть так и будет. Но я вам дам два полка конницы, которые вас проводят туда и обратно.

– Зачем нам полки? Мы отправимся одни и одни вернемся! Ничего с нами не случится, это ведь наши владения.

– Как гостеприимный хозяин, я не могу позволить, чтобы панна Александра ехала без конвоя. Итак, выбирайте: или одни, или вдвоем, но с конвоем.

Мечник сообразил, что попался в собственную ловушку, и им овладел такой гнев, что, позабыв всякую осторожность, он крикнул:

– Тогда вы, ваше сиятельство, выбирайте: или мы отправимся вдвоем, или я не дам вам денег!

Панна Александра бросила на него умоляющий взгляд, но мечник уже покраснел и пыхтел.

Это был человек от природы осторожный, даже робкий, любивший все дела решать к общему удовольствию, но если его выводили из себя, если он на кого-нибудь начинал злиться или если кто-либо задевал честь Биллевичей он с какой-то отчаянной храбростью мог броситься на самого сильного врага Так и теперь: схватившись рукой за бок и звякнув саблей, он закричал во все горло:

– Что же это, мы в плену?! Вы хотите насиловать свободного шляхтича? Попирать все законы?!

Богуслав пристально смотрел на него, откинувшись на спинку кресла; он не выказывал своего гнева, но взгляд его с каждой минутой становился все холоднее, а тросточка все быстрее ударяла по сапогу. Если бы мечник знал его лучше, то понял бы, что ему угрожает опасность.

Иметь дело с Богуславом было попросту страшно, потому что никогда не было известно, когда над придворным кавалером и дипломатом, привыкшим владеть собой, возьмет верх дикий и необузданный магнат, ломающий все преграды с жестокостью восточного деспота. Прекрасное воспитание, светский лоск, приобретенный при европейских дворах, изысканность были лишь кустом прекрасных цветов, под которым таился тигр.

Но мечник забыл об этом и, ослепленный гневом, кричал:

– Ваше сиятельство, не притворяйтесь больше, потому что все вас знают… Увидите, что ни шведский король, ни курфюрст, с которыми вы сражаетесь против отчизны, ни ваше княжеское имя не защитят вас перед лицом трибунала, а сабли шляхты научат… добрым нравам!

При этих словах Богуслав поднялся, сломал тросточку своими железными руками и, бросив ее к ногам мечника, сказал страшным, сдавленным голосом:

– Вот что для меня ваши права! Ваши трибуналы! Ваши привилегии!

– Какая наглость! – крикнул мечник.

– Молчать, панок! – крикнул князь. – Иначе я тебя в порошок сотру!

С этими словами князь подошел к нему, чтобы схватить его за грудь и швырнуть о стену. Но панна Александра уже стояла между ними.

– Что вы хотите сделать, ваше сиятельство?

Князь остановился. А она стояла перед ним, точно разгневанная Минерва, с пылающим лицом и сверкающими глазами. Грудь ее высоко вздымалась, подобно морской волне, но и в гневе она была так прекрасна, что Богуслав загляделся на нее.

Через минуту гнев его прошел. Он пришел в себя и стоял, не сводя глаз с Оленьки. Наконец лицо его приняло ласковое выражение, он склонил голову и сказал:

– Простите, ангельское создание! Душа моя так полна скорби и боли, что я не могу владеть собою.

С этими словами он ушел из комнаты.

Тогда Оленька стала в отчаянии ломать руки, а мечник, придя в себя, схватился руками за голову и воскликнул:

– Я все испортил! Ведь я погубил тебя!

Князь не выходил целый день. Он обедал у себя вдвоем с Саковичем.

Взволнованный до глубины души, он не мог думать так ясно, как всегда. Его мучила какая-то горячка. Она всегда предвещала приближение той страшной лихорадки, от приступов которой князь так холодел, что его приходилось растирать. Но сейчас свое состояние он приписывал любви и понимал, что должен или удовлетворить ее, или умереть.

Рассказав Саковичу весь разговор с мечником, он сказал:

– У меня горят руки и ноги, мурашки бегают по спине, во рту горько и сухо… Черт возьми, что это со мной? Я никогда ничего подобного не испытывал!

– Это оттого, что вы начинены целомудрием.

– Ты глуп!

– Пусть!

– Я не нуждаюсь в твоих остротах.

– Возьмите, князь, лютню и ступайте под окна панны… может быть, вам покажет… кулак мечник! Тьфу, черт возьми! Вот так молодец Богуслав Радзивилл!

– Ду-урак!

– Пусть! Но я вижу, что вы, ваше сиятельство, начинаете разговаривать сами с собой и говорить себе правду в глаза. Смелее! Смелее! Нечего смотреть на знатность рода.

– Послушай, Сакович: когда мой пес Кастор забывается, я его бью за это ногой в бок, а с тобою может случиться похуже.

Сакович быстро вскочил, притворяясь разъяренным, как недавно мечник россиенский, и так как у него был необыкновенный дар подражания, то он закричал голосом мечника:

– Что же это, мы в плену? Насиловать свободного гражданина? Попирать все законы?

– Замолчи, замолчи, – лихорадочно сказал князь, – ведь там она заслонила собственной грудью этого старого болвана, а здесь нет никого, кто бы тебя защитил!

– Когда она его заслонила, тебе надо было к ней прислониться!

– Нет, тут, должно быть, какие-нибудь чары, не может быть иначе. Или она меня околдовала, или я сам с ума схожу. Если бы ты только видел, как она заступалась за своего паршивого дядюшку! Но ты дурак! У меня кружится голова. Смотри, как у меня руки горят. Любить такую девушку… ласкать ее… иметь с нею…

– Детей! – добавил Сакович.

– Да, да, ты угадал! И это будет! Иначе меня разорвет, как гранату! Боже, что со мной? Жениться, что ли, черт меня побери?!

Сакович стал серьезен:

– Об этом вам и думать нельзя, ваше сиятельство.

– А я об этом думаю, и если захочу, то так и сделаю, хоть бы целый полк Саковичей твердил целую неделю: «Об этом вам и думать нельзя, ваше сиятельство».

– Нет, вы шутите!

– Я или болен, или околдован, иначе быть не может!

– Отчего вы, ваше сиятельство, не хотите, в конце концов, последовать моему совету?

– Разве и в самом деле последовать? Ах, черт бы их всех взял, все эти сны, всех этих Биллевичей и Литву, и трибуналы, и Яна Казимира… Иначе я ничего не добьюсь. Вижу, что не добьюсь. И я дурак, до сих пор колебался, боялся снов, Биллевичей, процессов, шляхетского сброда, Яна Казимира! Скажи, что я дурак!.. Скажи мне, что я дурак! Слышишь? Я приказываю тебе сказать мне, что я дурак.

– Но я этого не сделаю, ибо именно теперь вы Радзивилл, а не лютеранский проповедник. Но вы, должно быть, больны, ваше сиятельство, ибо мне никогда не приходилось видеть вас в таком возбуждении.

– Правда! В самых затруднительных случаях я только рукой махал да посвистывал, а теперь у меня такое чувство, точно мне кто впился шпорами в бока!

– Странно, ведь если эта девушка умышленно приворожила вас каким-нибудь зельем, то ведь не затем, чтобы потом убежать от вас. А между тем из того, что вы говорите, явствует одно: они хотели бежать потихоньку.

– Рифф говорил мне, что это влияние Сатурна, на котором в этом месяце подымаются горящие испарения.

– Ваше сиятельство, изберите себе лучше покровителем Юпитера, ибо ему везло и без браков. Все пойдет хорошо, только не вспоминайте о венце, разве что об игрушечном…

Вдруг староста ошмянский ударил себя ладонью в лоб:

– Подождите, ваше сиятельство, я слышал в Пруссии о подобном случае!

– Ну, что еще черти тебе нашептали?

Но Сакович долго не отвечал. Наконец лицо его прояснилось, и он проговорил:

– Благодарите судьбу, ваше сиятельство, за то, что она послала вам такого друга, как Сакович!

– Что такое? Что такое?

– Ничего! Я буду шафером вашего сиятельства, – тут Сакович отвесил низкий поклон, – а для бедного шляхтича это честь не малая!

– Не паясничай, говори скорее!

– В Тильзите существует некто Пляска, или как его там, бывший когда-то ксендзом в Неворанах, но, когда его расстригли, он перешел в лютеранство. Женившись, он снискал покровительство курфюрста и теперь торгует копченой рыбой со Жмудью. Одно время епископ Парчевский пытался вытребовать его обратно на Жмудь, где его уж, наверное, ожидал костер, но курфюрст не согласился выдать своего единоверца.

– Что мне до этого за дело? Не мямли!

– Что вам за дело, ваше сиятельство? А то, что он вас сошьет, как два полотнища! Понимаете, ваше сиятельство? А так как он мастер плохой, да к тому же к цеху не приписан, то вас легко будет распороть… Понимаете, князь? Цех признает его шитье недействительным, и никакого шума, никакого крика не будет. Мастеру можно будет потом шею свернуть… А вы, ваше сиятельство, всем и каждому будете говорить, что вас обманули! Понимаете? А до этого: «плодитесь и размножайтесь»! Я первый вас благословляю!

– Понимаю и не понимаю! – сказал князь. – Черт возьми! Прекрасно понимаю! Сакович! Ты, должно быть, с зубами родился! И не уйти тебе от плахи!.. Ну, ну, пане староста! Но успокойся, пока я жив, у тебя волос с головы не спадет, и награда не минует… Стало быть, я…

– Вы можете торжественно просить руки панны Биллевич у нее и у мечника. Если вам откажут, то прикажите с меня кожу содрать! Они могли ощетиниться против Радзивилла, когда ему захотелось поиграть с панной, но раз Радзивилл задумал жениться, мигом шерсть шелковой станет! Вам только придется сказать мечнику и панне, что так как король шведский и курфюрст сватают вам княжну бипонскую, то свадьба должна остаться в тайне, пока не будет заключен мир. Впрочем, брачный договор можно написать как угодно. Все равно он не будет признан ни одной церковью. Ну, что же?

Богуслав молчал, и только на лице его выступили лихорадочные пятна.

– Теперь времени нет, – произнес он, помолчав, – через три дня я должен идти на Сапегу.

– Вот и прекрасно! Если бы было времени больше, то труднее было бы подыскать подходящие оправдания. Только недостатком времени вы объясните, ваше сиятельство, что венчать будет первый попавшийся поп, как всегда в экстренных случаях. Они сами подумают: «Наскоро все, потому что иначе нельзя». Она девушка отважная, и вы можете тоже взять ее с собой в поход. Если вас даже разобьет Сапега, все же вы наполовину будете победителем!

– Ладно! Ладно! – сказал князь.

Но в ту минуту с ним случился первый припадок; челюсти у него сжались, и он не мог произнести ни слова. Он весь похолодел, а потом его стало подбрасывать, и он метался, точно рыба, вынутая из воды. Но прежде чем испуганный Сакович успел привести медика, припадок окончился.

XVII

На следующий день после разговора с Саковичем князь Богуслав отправился к мечнику россиенскому.

– Пане мечник и мой благодетель, – сказал он, – я очень провинился перед вами в последний раз, так как позволил себе вспылить, забыв о том, что говорю с гостем. Я виноват, и моя вина тем тяжелее, что я обидел человека, известного своей преданностью дому Радзивиллов; но я пришел просить прощения. Вы давно знаете Радзивиллов, знаете, что мы не очень любим просить прощения, но так как я обидел почтенного и старого человека, то, невзирая на мое достоинство и сан, прихожу с повинной. А вы, как старый друг нашего дома, верю, подадите мне руку!

Сказав это, он протянул руку, а мечник, в душе которого уже остыл прежний гнев, не посмел отказать и подал руку, хоть и не спеша.

– Ваше сиятельство, – сказал он, – верните нам свободу, это будет лучшим удовлетворением!

– Вы свободны и можете ехать хоть сегодня!

– Благодарю вас, ваше сиятельство, – с удивлением ответил мечник.

– Но ставлю одно условие и молю Бога, чтобы вы его приняли.

– Какое? – со страхом спросил мечник.

– Чтобы вы захотели выслушать терпеливо то, что я вам скажу.

– Если так, я буду слушать хоть до вечера!

– Ответьте не сразу, а через час или два.

– Видит Бог, что, если вы вернете нам свободу, я ничего, кроме мира, не хочу!

– Я верну вам свободу, ваць-пане, только не знаю, захотите ли вы ею воспользоваться и будете ли торопиться уехать от меня. Мне было бы приятно, если бы вы считали своим мой дом и все Тауроги… Теперь слушайте! Вы знаете, ваць-пане, почему я не хотел, чтобы панна Биллевич уехала? Потому что я догадался, что вы попросту хотите бежать от меня, а так как я влюбился в вашу племянницу и готов каждый день переплывать Геллеспонт, чтобы только видеть ее, как в древности Леандр, чтобы видеть Геру…

Мечник покраснел в одну минуту:

– Как вы осмеливаетесь говорить мне это?

– Именно вам, мой благодетель, мой величайший благодетель!

– Мосци-князь, ищите счастья у ваших крепостных девок, но шляхтянки не трогайте! Вы можете арестовать ее, посадить в подземелье, но опозорить ее вы не смеете!

– Опозорить я не смею, но ведь могу же я поклониться старому Биллевичу и сказать ему: послушайте, отец, отдайте мне вашу племянницу в жены, ибо без нее я жить не могу!

Мечник пришел в такое изумление, что не мог сказать ни слова; он только шевелил бровями и выпучил глаза… Наконец протер их и стал смотреть то на князя, то по сторонам:

– Во сне ли это или наяву?!

– Нет, не во сне, мой благодетель, и чтобы доказать вам это, я повторю это вам cum omnibus titulis[64]: я, Богуслав, князь Радзивилл, конюший Великого княжества Литовского, прошу у вас, Томаша Биллевича, мечника россиенского, руки вашей племянницы, панны ловчанки, Александры.

– Как же это? Господи боже! Да обдумали ли вы то, что говорите, ваше сиятельство?!

– Я обдумал, а теперь обдумайте вы, достоин ли я руки вашей племянницы.

– От удивления я говорить не могу!

– Вы убедитесь теперь, были ли у меня какие-нибудь дурные намерения.

– И вас, ваше сиятельство, не останавливает наше скромное звание?

– Значит, вы так дешево цените Биллевичей, их шляхетское достоинство и древность их рода? Да от Биллевича ли я это слышу?!

– Ваше сиятельство, я знаю, что наш род ведет свое начало из Древнего Рима, но…

– Но, – прервал князь, – в вашем роду нет ни гетманов, ни канцлеров? Это ничего! Вы имеете такое же право на престол, как и мой бранденбургский дядя. Раз у нас в Речи Посполитой всякий шляхтич может быть избран королем, то нет такой высоты, которая не была бы для него доступна. Я, дорогой пан мечник, а даст Бог, и дядя, родился от княжны бранденбургской, а отец мой – от Острожской; но дед мой, блаженной памяти Крыштоф Первый, тот, которого звали Перуном, великий гетман, канцлер и воевода виленский, вступил в первый брак с Собко, и корона не свалилась у него с головы, ибо Собко была шляхтянка из такого же рода, как и другие. Зато, когда мой покойный родитель вступил в брак с дочерью курфюрста, все кричали, что он забыл о своем сане, хотя, вступая в брак, он роднился с царствующим домом. Вот какова наша дворянская гордость! Ну, благодетель, признайтесь, что вы не считаете Биллевичей хуже Собко! Ну?

Говоря это, князь фамильярно похлопал мечника по плечу, и шляхтич растаял, как воск.

– Да благословит вас Бог за ваши чистые намерения, – ответил он. – Эх, мосци-князь, если бы не различие в вере!..

– Венчать будет католический ксендз, другого я сам не хочу.

– Всю жизнь мы за это будем благодарны вашему сиятельству! Нам нужно благословение Божье, а он его не даст, если какой-нибудь паскудник…

Тут мечник прикусил себя в язык – он спохватился, что хотел сказать нечто не очень приятное для князя. Но Богуслав не обратил на это внимания, даже улыбнулся милостиво и прибавил:

– И относительно детей я не буду спорить, потому что нет того на свете, чего бы я не сделал для вашей красавицы…

Лицо мечника просияло, точно его озарили солнечные лучи.

– Да уж, Господь не обидел красотой эту шалунью.

Богуслав опять похлопал его по плечу и, наклонившись к уху, стал что-то шептать.

– А что первый будет мальчик, за это я ручаюсь. И картина, а не мальчик!

– Хи-хи!

– Иначе и быть не может от Биллевич!

– От Биллевич и Радзивилла! – прибавил мечник, упиваясь дивным созвучием этих двух фамилий. – Хи-хи! Вот шум пойдет по всей Жмуди… А что-то скажут наши враги, Сицинские, когда Биллевичи поднимутся так высоко? Ведь они не оставили в покое даже старого полковника, хотя его чтила вся Речь Посполитая…

– Мы их прогоним из Жмуди, мосци-мечник!

– Великий Боже, неисповедимы пути Твои, но если Тобой предопределено, чтобы Сицинские лопнули от зависти, то да будет воля Твоя!

– Аминь! – прибавил Богуслав.

– Мосци-князь, не осуждайте меня за то, что я не держу себя с тем достоинством, с каким должны держаться те, у кого просят руки девушки, и что я так сильно проявляю свою радость. Но мы истомились, живя тут и не зная, что нас ждет, и все объясняя в самую дурную сторону. Дошло до того, что мы стали дурно думать о вашем сиятельстве; но вот оказалось, что наш страх и все подозрения были незаслуженны, а потому нам можно теперь искренне высказать преклонение перед вашим сиятельством. У меня точно гора с плеч долой!

– Разве и панна Александра меня подозревала?

– Она? Если бы я был Цицероном, то и тогда не сумел бы описать, как она прежде преклонялась перед вашим сиятельством. Я полагаю, что только целомудрие ее и врожденная робость помешали ей высказать свои чувства… Но когда она узнает об искренних намерениях вашего сиятельства, то, я уверен, сейчас даст волю сердцу, и оно не замедлит поскакать на пастбище любви…

– Сам Цицерон не сумел бы выразиться лучше! – произнес Богуслав.

– Когда человек счастлив, он и красноречив бывает! Но если вы изволите так милостиво выслушивать все, что я говорю, то я буду откровенен до конца!

– Будьте откровенны, пан мечник…

– Хотя моя племянница и молода, но у нее ум совсем мужской и она с норовом. Там, где даже опытный человек растеряется, она и не задумается. Все дурное она отложит налево, все хорошее – направо… и сама пойдет направо. С виду она и нежная, но если раз изберет себе дорогу – ее и пушками не заставишь с нее сойти. Вся в деда и в меня! Отец ее был солдат по призванию, но мягкого характера, зато мать ее, урожденная Войнилович, двоюродная сестра панны Кульвец, была женшина тоже с характером.