Потоп

– Очень приятно слышать, мосци-мечник!

– Вы представить себе не можете, мосци-князь, до чего она ненавидит шведов, да и всех врагов Речи Посполитой. Если бы она заподозрила кого-нибудь хоть в малейшей измене, то сейчас же почувствовала бы к нему непреодолимое отвращение, будь это даже не человек, а ангел… Ваше сиятельство, простите старику, который по летам годился бы вам в отцы, если бы не его скромное звание: бросьте шведов!.. Ведь они терзают нашу отчизну хуже татар. Лучше двиньте вы против этих нехристей свое войско, тогда не только я, но и она сама пойдет с вами на войну! Простите мне, ваше сиятельство, я высказал то, что думал.

Богуслав поборол себя и, помолчав немного, сказал:

– Мосци-пане мечник! Еще вчера вы могли предполагать, что я хочу вас провести, говоря, что я стою на стороне короля и отчизны, но сегодня это уже не годится! И вот, как родственнику, я вам повторяю и клянусь, что все, что я сказал о мире и его условиях, – истинная правда! Я бы и сам предпочел идти на войну, ибо она меня всегда привлекает, но я убедился, что не в этом спасение, и одна только любовь к отчизне заставила меня избрать другое средство… И могу сказать, что то, что я сделал, – неслыханная вещь! Проиграть войну и заключить такой мир, где победитель будет служить побежденному, – этого бы не постыдился и хитрейший из людей – Мазарини. Не одна панна Александра, но и я вместе с нею ненавижу врагов. Но что же делать? Как спасти отчизну? Один в поле не воин! И вот я подумал: надо спасти отчизну, хоть погибнуть и легче! А так как я политике учился у лучших дипломатов, так как я родственник курфюрста и так как шведы благодаря брату Янушу мне доверяют, то я и начал переговоры, а как они кончились и какую пользу они принесли Речи Посполитой, вы уже знаете! Концом этой войны явится освобождение вашей католической религии, костелов, духовенства, шляхетского сословия и крестьян от гонений, помощь шведов против русских и казаков, а может быть, и расширение границ… И за все это одна только уступка: Карл вступит на королевский престол после смерти Яна Казимира. Кто больше моего сделал для отчизны, пусть станет сюда!

– Да, правда… это увидел бы и слепой… Только шляхетское сословие будет недовольно уничтожением права свободного избрания.

– А что важнее, право избрания или отчизна?

– И то и другое одинаково важно, мосци-князь, ибо это главный фундамент Речи Посполитой. А что такое отчизна, если не собрание прав, привилегий и свобод шляхетского сословия? Государя можно иметь, находясь и под чужим владычеством!

Гнев и скука промелькнули на лице Богуслава.

– Карл, – сказал он, – подпишет хартию вольностей, как это делалось и раньше; а после его смерти мы изберем, кого пожелаем, хотя бы даже того Радзивилла, который родится от Биллевич.

Мечник стоял с минуту, точно ослепленный этой мыслью, затем поднял руку вверх и воскликнул с воодушевлением:

– Согласен!

– И я так думаю, что вы согласны, если бы даже трон перешел к нам в наследственное владение, – сказал со злой усмешкой князь. – Все вы таковы! Теперь, чтобы осуществить переговоры, нужно только… Вы понимаете, дядюшка?

– Нужно, непременно нужно! – повторил с глубоким убеждением мечник.

– А знаете, почему они могут осуществиться?.. Так как Карлу приятно мое посредничество, у Карла одна сестра замужем за де ла Гарди, а другую, княжну бипонскую, ему хочется выдать за меня, чтобы породниться с нашим домом и иметь сторонников на Литве. Вот откуда его благосклонность ко мне, в которой его поддерживает и дядя мой, курфюрст.

– Как же это? – с беспокойством спросил мечник.

– Мосци-мечник, я не променяю вашу голубку ни на каких бипонских княжон со всеми их княжествами. Но мне нельзя раздражать эту шведскую скотину, а потому я делаю вид, что согласен на их условия. Но пусть только они подпишут трактат, тогда мы посмотрим!

– Ба, так они, пожалуй, не подпишут, узнав, что вы женились!

– Мосци-мечник, – серьезно сказал князь, – вы подозревали меня в неверности отечеству… Но я, как честный гражданин, задаю вам вопрос: имею ли я право жертвовать благом Речи Посполитой ради личных интересов?

Пан Томаш слушал.

– Что же будет?

– Подумайте сами, что должно быть.

– Боже мой, я вижу только, что свадьбу придется отложить, а недаром пословица говорит: «Что отложишь, то и убежит».

– Чувства мои не переменятся, потому что я полюбил на всю жизнь, а надо вам знать, что в верности со мной не сравнится даже терпеливая Пенелопа.

Мечник испугался еще больше, так как он, как и все, был совершенно другого мнения о княжеской верности. А князь, как нарочно, еще прибавил:

– Но вы правы, что никто не может быть уверен в завтрашнем дне: я могу заболеть, даже, может быть, тяжко; вчера со мной был такой припадок, что Сакович едва меня отходил; я могу умереть, погибнуть в походе против Сапеги.

– Ради бога, придумайте что-нибудь, мосци-князь!

– Что мне придумать? – с грустью ответил князь. – Я бы сам был рад, если бы все поскорее кончилось!

– Ох, если бы кончилось… Обвенчаться, а потом будь что будет…

– Клянусь богом! – воскликнул Богуслав, вскочив с места. – Да с таким умом вам бы надо быть литовским канцлером! Другой в три дня не придумал бы того, что вам сразу пришло в голову. Да, да, обвенчаться и сидеть себе тихо! Вот это умно! Через два дня мне необходимо идти против Сапеги. Мы сделаем потайной вход в ее спальню, а потом в путь! Два или три человека будут посвящены в нашу тайну, они и будут формальными свидетелями венчания. Напишем брачный договор, обусловим приданое, к которому я еще прибавлю от себя, и до поры до времени – молчок. О, благодетель вы мой, сердечное вам спасибо! Придите же в мои объятия, а потом – к моей красавице. Я буду ждать ответа, как на угольях. А пока я пошлю Саковича за священником. До свидания, будущий дедушка Радзивилла!..

Сказав это, князь выпустил изумленного мечника из своих объятий и выбежал из комнаты.

– Боже мой, – воскликнул, опомнившись, мечник, – я дал такой совет, который сделал бы честь самому Соломону, но лучше бы его не давать! Тайна – тайной… И как тут ни ломай себе голову, хоть бейся лбом об стену, а ничего другого не придумаешь… Чтоб они перемерзли, эти шведы!.. Если бы не эти переговоры, венчание можно было бы устроить со всеми церемониями – вся Жмудь съехалась бы на свадьбу. А тут – мужу придется к собственной жене в валенках ходить, чтобы не наделать шуму… Тьфу, черт возьми! Сицинские еще не скоро от зависти лопнут, хоть, Бог даст, им этого не миновать!

С этими словами он отправился к Оленьке. А князь тем временем совещался с Саковичем.

– Плясал передо мной шляхтич на задних лапах, как медведь, – говорил он Саковичу. – Но и измучил же он меня! Уф!.. Но я его обнял за это так, что у него все ребра затрещали. И тряс его так, что боялся, как бы у него сапоги с ног не слетели вместе с портянками. А чуть было скажу ему: «Дядюшка!» – у него глаза на лоб лезут, точно он целым окороком подавился! Тьфу! Подожди! Уж я сделаю тебя дядюшкой, да только таких дядюшек у меня как собак нерезаных… Сакович, я уже вижу, как она ждет меня в своей комнате, закрыв глазки и скрестив ручки… Подожди, уж я расцелую твои глазки! Сакович, я дарю тебе Пруды за Ошмянами! Когда Пляска приедет?

– К вечеру! Благодарю вас, ваше сиятельство!

– Пустое! К вечеру? Значит, с минуты на минуту… Хорошо бы повенчаться еще сегодня в полночь… Приготовил ты брачную запись?

– Приготовил. Я так расщедрился от имени вашего сиятельства, что записал на ее имя Биржи… Мечник будет выть, как пес, когда у него это отнимут.

– Посидит в подземелье и успокоится!

– Даже и этого не надо! Когда окажется, что брак недействителен, тогда все будет недействительно. Разве я не правду говорил вашему сиятельству, что они согласятся?

– Без всяких препятствий… Интересно знать, что она скажет?.. Его что-то не видно.

– Они, верно, плачут от радости в объятиях друг у друга, благословляя ваше сиятельство, и восхищаются вашей добротой и красотой!

– Не знаю, красотой ли – у меня что-то плохой вид. Я все болен и боюсь, как бы не повторился вчерашний припадок. У меня синяки – этот болван Фурэ криво подвел мне брови. Взгляни, разве не криво? Я велю его за это на кухню прогнать, а камердинером сделаю обезьяну. Однако, что это не видно мечника?.. Я хотел бы быть уже у панны… Ведь позволит же она поцеловать ее перед свадьбой… Как рано сегодня стемнело… А для Пляски, если он вздумает на попятный, надо приготовить раскаленные щипцы…

– Пляска не пойдет на попятный! Это мошенник, каких свет не видал!

– И повенчает по-мошеннически!

– И повенчает мошенник мошенника! Князем овладело веселое настроение:

– Где шафером сводня, там иначе и быть не может!

Они замолчали на минуту, и вдруг оба захохотали; и смех их звучал как-то зловеще в темной комнате. Князь расхаживал из угла в угол, постукивая палкой, на которую опирался, потому что после припадка он еще плохо владел ногами.

Наконец слуги внесли канделябры со свечами и вышли; сильная тяга воздуха колебала пламя свечей, так что они долго не могли разгореться.

– Смотри, как горят свечи! – сказал князь. – Что это предвещает?

– Что сегодня одна добродетель растает, как воск!

– Странно, как долго колеблется пламя.

– Может, душа старого Биллевича пролетает над пламенем.

– Дурак! – вспылил князь. – Как есть дурак! Нашел время говорить о духах! В Англии есть поверье, – продолжал он, помолчав, – что если в комнате носится чей-нибудь дух, свеча горит голубым пламенем, а эти, смотри, горят, как всегда, желтым!

– Пустяки! – возразил Сакович. – В Москве есть люди…

– Тише ты!.. – перебил его Богуслав. – Мечник идет… Нет, это ветер ставнями стучит… Сами черти дали этой девушке такую тетку… Кульвец-Гиппоцентаврус! Слыхал ли ты что-нибудь подобное? Да и похожа она на настоящую химеру!

– Если вам угодно, ваше сиятельство, я на ней женюсь! Она не будет вам мешать. Пляска нас окрутит в одну минуту.

– Хорошо. Я преподнесу ей к свадьбе новое помело, а тебе фонарь, чтобы ты мог светить ей!

– Но ведь я буду твоим дядюшкой, Богусь!

– Не забывай о Касторе, – ответил князь.

– Не гладь Кастора против шерсти, милый Поллукс, а то он укусит! Разговор их прервали своим появлением мечник и панна Кульвец. Князь быстро подошел к ним, опираясь на палку. Сакович встал.

– Ну, что? Можно к Оленьке? – спросил князь. Но мечник только развел руками и опустил голову.

– Ваше сиятельство! Племянница моя говорит, что завещание полковника Биллевича не дает ей права распоряжаться своей судьбою, но если бы даже оно давало ей такое право, то она не вышла бы за вас, ваше сиятельство, ибо у нее не лежит к вам сердце.

– Слышишь, Сакович?! – произнес страшным голосом Богуслав.

– Об этом завещании и я знал, – сказал мечник, – но не предполагал, чтобы оно могло быть непреодолимым препятствием.

– Плевать мне на ваши шляхетские завещания! – ответил князь. – Плевать мне на них, понимаете?

– Но мы не плюем, – запальчиво ответил мечник. – Согласно завещанию девушка должна или идти в монастырь или выйти замуж за Кмицица.

– За кого, холоп? За Кмицица? Я вам покажу Кмицица! Я вас проучу!!

– Кого это, князь, вы называете холопами? Биллевичей?!

И в страшном гневе мечник схватился за саблю, но Богуслав в ту же минуту ударил его палкой в грудь с такой силой, что шляхтич только застонал и грохнулся на пол. А князь, толкнув его ногой, открыл дверь и выбежал из комнаты.

– Господи Боже! Царица Небесная! – воскликнула панна Кульвец. Но Сакович схватил ее за руку и, приставив к ее груди кинжал, сказал:

– Тише, сокровище мое, красавица моя, не то я тебе горлышко перережу, как хромой курице!.. Сиди тут смирно и не смей ходить наверх, там теперь князь свадьбу справляет с твоей племянницей!

Но в панне Кульвец тоже текла рыцарская кровь. Едва услышала она слова Саковича, как страх ее сменился гневом и отчаянием.

– Негодяй! Разбойник! Нехристь! – крикнула она. – Зарежь меня, или я закричу на всю Речь Посполитую. Брат убит! Племянница опозорена! Не хочу и я жить! Убей, разбойник! Люди! Сюда! Смотрите!!

Сакович зажал ей рот своей сильной рукой.

– Тише, старая ведьма! Тише, перезрелая репа! – сказал он. – Я не зарежу тебя… Зачем мне отдавать черту то, что ему и так достанется? Но чтобы ты не могла кричать, как недорезанная утка, я завяжу тебе ротик твоим же платком, а сам возьму лютню и сыграю тебе серенаду. Ты меня должна полюбить.

Говоря это, староста ошмянский, с навыком настоящего разбойника, завязал ей голову платком, зажал рот, связал руки и ноги и бросил ее на диван.

Потом он сел подле нее, вытянулся поудобнее и спросил совершенно спокойным голосом, точно заводя обыкновенный разговор:

– Ну, как вы думаете, ваць-панна? По-моему, и Богусь справится без труда!

Вдруг он вскочил, так как дверь открылась и в ней появилась панна Александра.

Лицо ее было бледно, как полотно, волосы слегка растрепаны, брови были сдвинуты, а в глазах был ужас.

Увидев лежащего мечника, она встала подле него на колени и стала ощупывать рукой его голову и грудь.

Мечник глубоко вздохнул, открыл глаза, слегка приподнялся и стал обводить глазами комнату, точно проснувшись от сна; потом, опершись рукой о пол, попробовал встать при помощи племянницы, встал и, шатаясь, добрался до кресла.

Оленька только теперь увидела панну Кульвец, которая лежала связанной на диване.

– Вы ее убили? – спросила она у Саковича.

– Боже сохрани! – ответил староста ошмянский.

– Я приказываю вам ее развязать! – сказала она повелительным тоном.

В ее словах было столько силы, что Сакович не ответил ни слова и принялся развязывать лежавшую без чувств панну Кульвец, точно получил приказание от самой княгини Радзивилл.

– А теперь, – сказала Оленька, – иди к своему пану, который лежит наверху.

– Что случилось? – крикнул, придя в себя, Сакович. – Вы ответите мне за него, ваць-панна!

– Не тебе, холоп! Прочь!

Сакович выбежал, как безумный.

XVIII

Сакович не отходил от князя два дня, так как второй припадок был еще тяжелее первого; челюсти Радзивилла были так крепко стиснуты, что их приходилось раскрывать ножом, чтобы влить в рот лекарство. Вскоре сознание к нему вернулось, но он продолжал метаться, дрожать и подскакивать на кровати, точно смертельно раненный в сердце зверь. Когда это прошло, он страшно ослабел; всю ночь он смотрел в потолок и не говорил ни слова. На следующий день, приняв одуряющее лекарство, он уснул крепким сном и проснулся только около полудня, покрытый обильным потом.

– Как вы себя чувствуете, ваше сиятельство? – спросил Сакович.

– Мне лучше. Есть какие-нибудь письма?

– Есть от курфюрста и от Стенбока; лежат на столе, но чтение их надо отложить, так как вы еще слишком слабы…

– Давай сейчас! Слышишь?

Староста ошмянский подал письма, которые Богуслав перечел по два раза, затем сказал, немного подумав:

– Завтра мы тронемся на Полесье.

– Завтра вы еще будете в кровати, как и сегодня.

– Завтра я буду на коне, как и ты… Молчи! Не возражай!

Староста умолк; настала тишина, прерываемая лишь медленным тиканьем данцигских часов.

– Совет был глуп, и выдумка глупа! – сказал вдруг князь. – А я сглупил, что послушал тебя.

– Я знал, что если дело не выгорит, то я буду виноват, – ответил Сакович.

– Потому что ты сглупил.

– Совет был очень хорош, но если у них есть на услугах какой-то дьявол, который обо всем их предупреждает, то я за это не отвечаю.

Князь приподнялся на постели.

– Ты думаешь? – спросил он, пристально глядя на Саковича.

– А разве вы не знаете папистов, ваше сиятельство?

– Знаю, знаю! Часто мне приходит в голову, что тут какое-то колдовство, а со вчерашнего дня я даже убежден. Ты угадал мою мысль, поэтому я и спросил. Но кто же из них находится в сношениях с нечистой силой?.. Ведь не она, ибо она добродетельна… И не мечник, он слишком глуп…

– А хоть бы тетка?

– Это возможно…

– Чтобы в этом увериться, я ее вчера подвел к кресту и приставил нож к горлу… И представьте себе, ваше сиятельство… Сегодня смотрю, а острие точно в огне расплавлено.

– Покажи!

– Я бросил нож в воду, хотя на рукоятке была прекрасная бирюза.

– Тогда я тебе расскажу, что вчера произошло со мной… Я вбежал к ней, как сумасшедший. Что я говорил – не помню… Знаю только, что она крикнула: «Лучше я брошусь в огонь!» Ты знаешь, там большой камин. И вдруг она бросилась в него. Я за ней. Схватил ее. Платье на ней уже загорелось, я стал тушить. Но вдруг со мной случилось что-то странное… Челюсти сжались, точно кто-то дернул все жилы на шее… Вдруг мне показалось, что искры, которые летят от платья, превратились в пчел и зажужжали, как пчелы…

– И что же потом?

– Ничего не помню; меня охватил такой страх, точно я проваливался в какую-то бездонную пропасть. Такой страх, такой страх, что у меня даже сейчас волосы на голове поднимаются. И не только страх, а как это сказать… какая-то пустота, скука, бесконечная и непонятная усталость… Слава богу, силы небесные защитили меня, иначе я бы с тобой сегодня не разговаривал!..

– С вашим сиятельством случился припадок. Болезнь часто ставит перед глазами разные странные видения… Однако для вящей уверенности можно бы прорубить лед и сплавить эту бабу.

– Ну, черт с ней! Завтра мы и так отправляемся, а как только наступит весна, звезды будут на небе не те и ночи короткие, тогда чертей нечего бояться…

– Если мы завтра отправляемся, ваше сиятельство, то вы лучше оставьте в покое эту девушку.

– Если бы я и не хотел, то должен… Страсть мою сегодня как рукой сняло.

– Тогда отпустите их, пусть убираются ко всем чертям.

– Это невозможно.

– Почему?

– Потому что шляхтич признался мне, что у него в Биллевичах зарыты огромные деньги. Если я их отпущу, они возьмут свои деньги и скроются в лесах. Лучше их здесь подержать, а деньги взять. Впрочем, он сам предложил мне их. Мы велим разрыть всю землю в его садах и найдем. Мечник, сидя здесь, не будет вопить на всю Литву, что его ограбили. Злость меня берет, когда я подумаю, сколько я здесь зря потратил на все забавы, турниры. И все зря! Зря!

– Меня самого давно злость разбирает на эту девку. Вчера, когда она вошла в комнату и крикнула мне, как последнему холопу: «Иди наверх, там лежит твой пан!» – я ей чуть голову не свернул, я подумал, что она вас ранила ножом или застрелила из пистолета.

– Ты знаешь, что я не люблю, когда кто-нибудь распоряжается у меня… И хорошо, что ты этого не сделал, иначе я велел бы пощипать тебя теми щипцами, которые были приготовлены для Пляски…

– Пляску я уже отправил обратно. Он был очень удивлен, не зная, зачем его привозили и затем увезли. Он хотел получить за труды – торговля, говорит, идет плохо. А я ему говорю: «Будь и тем доволен, что живым уезжаешь…» Но неужели мы завтра выступим в Полесье?

– Уж будь покоен. Отправлены войска, как я приказывал?

– Конница уже выступила в Кейданы, откуда она двинется на Ковну и будет ждать… Наши польские полки еще здесь; их нельзя было посылать вперед. Хоть они и надежны на вид, но могут снюхаться с конфедератами. Гловбич двинется с нами, казаки – с Воротынским, а Карлстрем со шведами пойдет впереди… Ему приказано резать по дороге бунтовщиков, особенно крестьян!

– Хорошо!

– Кириц с пехотой двинется последним, чтобы, в случае чего, было бы на кого опереться… Если нам придется идти быстро и если на этой быстроте покоятся все наши расчеты, то я не знаю, пригодятся ли нам прусские и шведские рейтары. Жаль, что у нас мало польских полков, между нами говоря, нет ничего лучше нашей конницы!

– А артиллерия выступила?

– Выступила.

– И Петерсон?

– Нет! Петерсон здесь, ухаживает за Кетлингом, который ранил себя собственной шпагой. Он очень любит его. Если бы я не знал Кетлинга, я бы подумал, что он ранил себя нарочно, чтобы не принимать участия в походе.

– Надо будет оставить человек сто здесь, в Россиенах и в Кейданах. Шведские гарнизоны незначительны, а де ла Гарди и без того каждый день требует людей у Левенгаупта. Как только мы уйдем, бунтовщики забудут о поражении под Шавлями и опять воспрянут духом!

– Число их и так растет. Я опять слышал, что перерезали всех шведов в Тельшах.

– Шляхта? Крестьяне?

– Крестьяне под предводительством ксендза, но есть и шляхетские «партии», особенно возле Ляуды.

– Ляуданцы вышли под начальством Володыевского.

– Осталось много подростков и старцев. И они тоже берутся за оружие.

– Без денег мятежники ничего не сделают.

– А мы денег добудем в Биллевичах. Нужно быть таким гением, как вы, ваше сиятельство, чтобы уметь всегда найтись.

Богуслав горько усмехнулся:

– В этой стране гораздо больше ценят тех, кто умеет подладиться к королеве и к шляхте. Гений и доблесть не окупаются. Счастье мое, что я князь и меня не могут привязать за ногу к сосне. Только бы мне аккуратно высылали доход с имений, и тогда мне плевать на всю Речь Посполитую!

– Как бы только не конфисковали!

– Скорей мы конфискуем все Полесье, если не всю Литву! А пока позови ко мне Петерсона.

Сакович вышел и вскоре вернулся с Петерсоном.

У княжеского ложа началось совещание, на котором решили завтра же на рассвете выступить в поход и форсированным маршем идти на Полесье. Князь Богуслав вечером чувствовал себя уже настолько хорошо, что ужинал вместе с офицерами и шутил до глубокой ночи, с удовольствием прислушиваясь к ржанию коней и бряцанию оружия. Порой он глубоко вздыхал и потягивался в кресле.

– Я вижу, что этот поход вернет мне здоровье, – говорил он офицерам. – Среди этих переговоров и увеселений я отстал от войны… Но надеюсь на Божью помощь и думаю, что конфедераты и наш экс-кардинал в короне почувствуют мою руку!

На это Петерсон осмелился ответить:

– Счастье, что Далила не обрезала волос Самсону!

Богуслав посмотрел на него странным взглядом, который привел шотландца в смущение, но скоро на лице князя промелькнула страшная улыбка.

– Если Сапега – столб, то я потрясу его так, что вся Речь Посполитая обрушится ему на голову.

Разговор велся на немецком языке, и потому все иностранные офицеры понимали его прекрасно и отвечали хором:

– Аминь!

На следующий день, на рассвете, войско под начальством князя выступило в поход. Прусская шляхта, которая гостила при дворе князя, начала разъезжаться по домам.

За ними отправились в Тильзит и те, что раньше искали убежища от войны в Таурогах и которым теперь Тильзит казался надежнее. Остались только мечник, панна Кульвец и Оленька, не считая Кетлинга и старого офицера Брауна, которому было поручено начальство над маленьким гарнизоном.

Мечник, после нанесенного ему удара, пролежал несколько дней и харкал кровью, но, так как кости его не были повреждены, он понемногу стал поправляться и подумывать о побеге.

Тем временем из Биллевичей прибыл гонец с письмом от самого Богуслава. Мечник сначала не хотел его читать, но потом изменил свое решение, последовав совету панны, которая была того мнения, что лучше знать все замыслы врага.

«Любезнейший пан Биллевич!

Судьбе было угодно сделать так, что мы расстались не так дружелюбно, как того хотели бы мои чувства к вам и к вашей прекрасной племяннице; но не я в этом виноват, клянусь Богом! Ибо вам известно, что вы сами отплатили мне неблагодарностью за самые искренние мои желания. Но ради дружбы не надо вспоминать то, что совершено в гневе, а потому я надеюсь, что вы сможете объяснить себе мои необдуманные поступки обидой, которую вы мне причинили. Я вас прощаю, как повелевает мне христианское учение о всепрощении, и желаю снова жить с вами в дружбе. А чтобы доказать вам, что в сердце моем нет более гнева, считаю долгом не отказываться от вашего предложения и принимаю ваши деньги…»

Тут мечник бросил письмо, ударил кулаком по столу и воскликнул:

– Скорей он увидит меня на смертном одре, чем хоть один грош из моего ларца!

– Читайте дальше, читайте! – сказала Оленька.

Мечник поднял письмо и стал читать:

«Не желая утруждать вашу милость добыванием этих денег и подвергать опасности поврежденное здоровье, в настоящее беспокойное время, я сам приказал их вырыть из земли и сосчитать…»

Голос мечника оборвался, письмо выпало у него из рук; в первую минуту казалось, что шляхтич лишится языка; он только схватился руками за чуб и рванул его из всей силы.

– Бей, кто в Бога верует! – закричал он наконец.

– Одной обидой больше, зато и кара Господня ближе, ибо скоро переполнится мера!.. – сказала Оленька.

XIX

Отчаяние мечника было так велико, что Оленька принялась его утешать и уверять, что деньги эти еще нельзя считать пропавшими, так как самое письмо может заменить расписку, а с Радзивилла, владеющего столькими поместьями на Литве и Руси, всегда можно все взыскать.