Пан Володыевский

Употребив последние усилия, Бася вбежала на середину двора, прошла майдан, находившийся подле колодцев, у которых драгуны, вернувшись с объезда, поили на ночь своих лошадей, и наконец остановилась у дверей главного дома.

В эту минуту Заглоба и маленький рыцарь, сидя на скамье у камина, преспокойно попивали жженку и беседовали о Басе, которая хозяйничала в Рашкове. Оба скучали по ней и каждый день спорили о времени ее возвращения.

– Сохрани Бог, настанут дожди, слякоть и распутье, – говорил Заглоба, – и тогда Бог знает, когда она вернется.

– Нет, зима еще продержится, – отвечал маленький рыцарь. – Через какую-нибудь недельку-полторы я уже с нетерпением стану посматривать по направлению к Могилеву.

– Я предпочитал бы видеть ее в Хрептиове.

– А зачем же вы советовали ей ехать?

– Не бреши, Миша!.. Сам ты советовал.

– Только бы вернулась здоровой, – вздыхая, сказал Володыевский, – да поскорее.

В этот момент дверь скрипнула, и на пороге появилось какое-то оборванное и покрытое снегом существо.

– Миша! – раздался тоненький голосок.

Володыевский вскочил; в первый момент он остолбенел и только усиленно моргал.

– Миша! – опять услышал он. – Азыя изменил… хотел похитить меня, но я бежала, и. спаси, меня!..

С этими словами обессиленная женщина грохнулась на пол. Только теперь Володыевский пришел в себя и, прыгнув к ней, схватил ее, как перышко, на руки:

– Господи!.. – крикнул он.

Голова бедной женщины безжизненно свесилась с плеч Володыевского, и он, подумав, что держит только труп своей жены, страшно застонал.

– Умерла!.. Умерла!.. – завопил он.

Глава V

Весть о прибытии Володыевской мигом облетела весь Хрептиов, но никто, кроме мужа и Заглобы, не видел ее ни в этот вечер, ни в следующие дни. После первого обморока она на минуту пришла в себя и успела рассказать, что случилось, но вслед за тем впала в такое состояние, что никакими средствами нельзя было вынудить от нее ни одного слова; ее пробовали отогревать, поить вином, кормить, но она не узнавала даже мужа: не было больше сомнения, что для нее начинается тяжелая и продолжительная болезнь.

Между тем солдаты, узнав, что полковница вернулась, высыпали на майдан, а офицеры собрались в светлицу и с нетерпением ожидали новостей из боковой комнаты, в которой положили больную. Все соблюдали строжайшую тишину, которая нарушалась лишь суматохой прислуги, бегавшей то в кухню за горячей водой, то в аптеку за лекарствами; но они не останавливались, и их нельзя было ни о чем спросить. Неизвестность, в каком положении находилась общая любимица, убийственно действовала на всех.

Вскоре весь майдан был занят не только драгунами, но и вся деревня сошлась сюда; вопросы и ответы переходили из уст в уста, и скоро все узнали об измене Азыи и о том, как спаслась полковница. Народ возмутился при этом известии; солдаты роптали и шумели, приглушая голоса, чтобы своим шумом не обеспокоить больную.

Наконец, после долгого ожидания, Заглоба вышел к офицерам; глаза его были красны от слез, и волосы на голове топорщились; все обступили его и забросали вопросами:

– Жива?.. Жива?.

– Жива, – отвечал старик, – но, Бог знает, быть может, через час.

Голос Заглобы дрогнул, нижняя губа отвисла и задрожала, и он, вдруг схватившись за голову, грузно опустился на скамью и глухо зарыдал.

При виде его слез пан Мушальский, обняв Ненашинца, тоже заплакал; последний завторил ему; пан Мотовидло выпучил глаза, точно аршин проглотил; Снитко начал разглаживать руками полы своего жупана, потом заходил по комнате.

Солдаты, увидев через окно признаки их отчаяния, подумали, что полковница уже умерла, и подняли шум, выражая им свое отчаяние.

Заглоба, услышав крики, сильно рассердился и выбежал на майдан.

– Замолчите, черти!.. – цыкнул он приглушенным голосом. – Ах, чтоб на вас гром и молнии!..

Солдаты моментально стихли, поняв, что их отчаяние было несвоевременно, но не уходили с майдана.

Заглоба вернулся в светлицу и, успокоившись, сел на скамью. В эту минуту одна из служанок вышла из боковуши; Заглоба вскочил и подбежал к ней.

– Ну, что? – спросил он.

– Спит.

– Слава Богу!

– Быть может, Господь подкрепит ее…

– Где полковник?

– У постели больной.

– Хорошо, ступай, куда послана.

Заглоба вернулся к офицерам, повторяя слова прислуги.

– Может, Господь сжалится над нею… Теперь она спит, и можно надеяться… Уф!

Все облегченно вздохнули и затем, окружив Заглобу, начали расспрашивать, что случилось с нею и как она бежала.

Заглоба подробно рассказал им все происшествия до последней минуты, причем снова зарыдал, прерывая свой рассказ.

– Если Господь сохранил ее в критическую минуту, – отозвался пан Мотовидло, вытирая мокрые усы от слез, – то спасет ее и теперь.

– Дай Бог, дай Бог!.. – отвечали офицеры.

В эту минуту послышался шум, больше прежнего, на майдане. Заглоба опять выбежал и увидел, что майдан переполнен народом и солдатами. Увидев Заглобу и двух других офицеров, солдаты стали полукругом.

– Замолчите, собачьи дети, – прикрикнул Заглоба. – иначе я прикажу.

Вдруг из полукруга выступил Исидор Люсня, драгунский вахмистр, истинный мазур и любимец Володыевского. Подойдя к Заглобе, он вытянулся в струнку и решительно сказал:

– Ваша милость!.. Если этот такой-сякой сын хотел обидеть нашу пани, то и мы хотим отмстить ему. Что я говорю, то скажут и все остальные. А если господин полковник не может с нами идти, то мы пойдем под начальством другого, хоть в самый Крым, только бы отомстить за нашу госпожу!..

В голосе вахмистра звучала холопская угроза; некоторые из драгунов и почтовиков начали скрежетать зубами, постукивать саблями и роптать. Этот глухой ропот, как ночное ворчание медведя, звучал зловеще.

Вахмистр продолжал стоять, вытянув руки по швам; он ждал ответа, а с ним ждали и все остальные; во всех чувствовались упрямство и ярость, готовые выйти из границ военной дисциплины.

Минуту продолжалось молчание, которое нарушил чей-то голос из дальних рядов.

– Кровь Азыи – лучшее лекарство для полковницы!

Гнев Заглобы сразу прошел: его разжалобила такая любовь и привязанность солдат к Володыевской; притом, намек о лекарстве зародил в его старой голове благородную мысль послать за лекарем. В первую минуту в Хрептиове никто не подумал об этом; между тем в Каменце было несколько докторов, и между ними – известный грек, очень богатый человек, обладавший несколькими домами и славившийся своею ученостью; все его считали почти волшебником, а потому можно было думать, что этот человек едва ли поедет в Хрептиовскую пустыню за какую-нибудь незначительную цену, так как его даже вельможи величали «паном».

Заглоба призадумался на минуту и потом сказал:

– Заслуженная месть не минует этого пса, в чем я даю вам свое слово, и он лучше согласился бы ждать ее от короля, чем от Заглобы. Но ведь неизвестно, жив ли он, потому что полковница, вырываясь от него, угодила рукояткой пистолета в самую «мозговню». К тому же теперь не время думать о нем: надо прежде всего спасти полковницу.

– Мы готовы помочь ей хоть собственным здоровьем! – отвечал вахмистр Люсня.

Его слова подтвердили солдаты сдавленным ворчанием.

– Послушай, Люсня, – сказал Заглоба, – в Каменце живет медик Радопул. Поезжай к нему и скажи, что подольский генерал свихнул ногу за городом и ждет его помощи, и когда он выедет за городские стены, схвати его, посади на лошадь или в мешок и немедленно привези его в Хрептиов. А чтобы ты скорее вернулся, я прикажу расставить лошадей на каждом двухверстном расстоянии: мчись в карьер, только смотри привези его живым, потому что мертвый он нам не нужен.

Довольный шепот послышался в рядах; Люсня покрутил свои щетинистые усы.

– Я доставлю его невредимым и отпущу только в Хрептиове, – ответил он.

– Ступай!..

– Позвольте, ваша милость.

– Что еще?

– А если он потом околеет?

– Пусть околевает, только бы сюда приехал живой. Возьми шесть человек – и марш!

Вахмистр ушел, а за ним отделились еще шесть человек, которые живо начали седлать лошадей, обрадованные, что хоть что-нибудь могут сделать для своей любимицы. Не прошло и нескольких минут, как семь человек были на пути к Каменцу; следом за ними выехало еще несколько с лошадьми, назначенными для перемены по дороге.

Заглоба, довольный собой, вернулся в светлицу.

Спустя несколько минут Володыевский вышел из боковушки; он был похож на безумного и равнодушно слушал выражение сочувствия; сказав Заглобе, что Бася продолжает спать, он сел на лавку и устремил свой взор на дверь, за которой лежала больная. Офицерам казалось, что он прислушивается; все затаили дыхание, и в избе воцарилась невозмутимая тишина.

Прошло несколько минут; наконец Заглоба встал и подошел к нему на цыпочках.

– Миша, – сказал он, – я уже послал в Каменец за доктором, но… не послать ли еще за кем?.

Володыевский смотрел на него рассеянно, точно не понимая, что он говорит.

– За священником. – прибавил Заглоба. – Ксендз Каминский мог бы приехать к утру.

Маленький рыцарь зажмурил глаза, повернул бледное лицо к камину и жалобно произнес:

– О, Господи, Господи, Господи!

Заглоба не стал ждать ответа и вышел распорядиться. Вернувшись, он уже не застал Володыевского в светлице. Офицеры сказали, что он пошел к жене, потому что та, во сне или в бреду, звала его.

Старик тотчас убедился лично: оказалось, что она звала мужа в бреду.

Щеки больной горели алым румянцем; с виду она казалась здоровой, но ее глаза были мутны, словно по ним разошлись бельма; белые руки однообразным движением как бы искали чего-то по одеялу. Володыевский лежал у ее ног полуживой.

Время от времени больная шептала непонятные слова, между которыми часто слышалось слово «Хрептиов». По-видимому, ей казалось, что она находится в дороге. Заглобу очень беспокоили эти движения рук: в них он видел быстрое приближение смерти Заглоба был опытный человек, и много людей умирало на его глазах, но он никогда не видал такого страдания, и его сердце рвалось на части: он не мог смотреть, как увядает этот цветок.

Будучи уверенным, что только один Господь может спасти ее, он стал на колени у постели и начал молиться.

Между тем дыхание больной постепенно делалось тяжелее и превращалось в глухое хрипение. Володыевский вскочил с постели, Заглоба тоже встал с колен; оба посмотрели друг на друга, и в этом взгляде виден был ужас и отчаяние: обоим казалось, что больная умирает. Но это продолжалось не более минуты; скоро дыхание восстановилось, и она успокоилась.

С этой минуты они находились между опасностью и надеждой. Ночь шла очень лениво; офицеры не пошли спать, все сидели в тягостном ожидании решительных известий о жизни жены их начальника; время от времени они шептались, некоторые дремали. Через известный промежуток времени слуга входил в комнату, чтоб подложить дров в камин, и едва он прикасался к ручке двери, как все они вскакивали, предполагая, что это входит Володыевский или Заглоба и они услышат роковые слова:

– Умерла, бедненькая!..

Уже петухи начали петь, а пароксизм горячки все еще не проходил. Перед утром поднялся ветер, а за ним пошел дождь, который немилосердно хлестал по окнам; ветер завывал в трубы и выбрасывал клубы дыма с искрами в комнату.

С рассветом пан Мотовидло вышел из светлицы, так как он должен был уехать в объезд. Наконец настал серенький день и осветил измученные лица бодрствовавших всю ночь.

На майдане началось обыкновенное движение; среди свиста ветра слышалось топание лошадей, вытаскивание воды из колодцев, голоса солдат, а вскоре раздался колокольчик: приехал священник[23].

Когда священник вошел в комнату в белой ризе, называемой «комжей», все офицеры стали на колени. Всем казалось, что настала торжественная роковая минута, за которой должна была прийти смерть.

Так как больная лежала в беспамятстве, то священник не мог исповедовать ее, а только соборовал, а затем начал утешать и уговаривать маленького рыцаря подчиниться воле Бога. Но слова ксендза не могли утешить мужа, потому что в данную минуту он и сам близок был к помешательству.

В продолжение всего дня смерть витала над больною, как паук, который, свив свое гнездо в мрачном углу, незаметно опускается вниз, так и она каждую минуту незаметно опускала свою руку на голову бедной женщине и готова была отнять у нее жизнь. Всем присутствовавшим казалось, что тень смерти падает на лицо больной и что ее душа распростирает свои крылышки, чтоб улететь в неизвестное пространство, в другую, лучшую жизнь; затем смерть отходила, и снова надежда вселялась в сердца сочувствующих.

Однако эта надежда была очень обманчива, потому что никто не смел допустить, что больная переживет свою болезнь. Вследствие этого Володыевский все больше казался помешанным, так что Заглоба вынужден был просить офицеров, чтобы они следили за ним.

– Бога ради, – говорил он, – наблюдайте за ним; иначе он, наверное, воткнет в себя нож.

Хотя такая мысль Володыевскому не приходила в голову, но, находясь в отчаянии, он постоянно спрашивал себя:

– Неужели я должен жить, когда она умирает?.. Нет, я не могу отпустить ее одну. Что она скажет, когда, оглянувшись, не увидит меня подле себя?.

Из этого было ясно, что он хотел умереть вместе с нею: он не допускал жизни без нее, как равно не допускал, чтобы она могла быть счастливой в другой жизни без него и не скучала по нему.

После полудня зловещий паук опять скрылся под потолком; румянец больной исчез, и горячка уменьшилась настолько, что к ней вернулась память.

Полежав с закрытыми глазами, она открыла их, с вниманием посмотрела на мужа и затем спросила:

– Миша, я в Хрептиове?

– Да, моя дорогая! – отвечал, закусывая губу, Володыевский.

– И ты действительно стоишь подле меня?

– Да. Ну, как чувствуешь себя?

– Очень хорошо.

С этой минуты она все более приходила в себя. Вечером приехал вахмистр Люсня и вытряхнул из мешка каменецкого медика, вместе с его лекарствами. Бедняга еле дышал от страха. Но, убедившись, что он не у разбойников и что таким оригинальным образом он был приглашен к больной, он, придя в себя, пошел к ней и принялся за лечение; тем охотнее он готов был помочь, потому что Заглоба показал ему в одной руке мешочек золота, а в другой – пистолет.

– Это награда за жизнь, а это за смерть, – сказал он, показывая то и другое.

В эту же ночь, перед рассветом, зловещая смерть скрылась куда-то навсегда; приговор медика «Будет жива, но прохворает долго» раздался радостным эхом по всему Хрептиову. Услышав решение доктора, Володыевский до того расплакался от радости, будто он уже хоронил свою жену; Заглобу тоже бросило в жар, и он на радостях крикнул:

– Пить!..

Офицеры пожимали друг другу руки и поздравляли с благополучным исходом болезни всеми любимой и уважаемой женщины. Драгуны, почтовики и казаки собрались на майдан и, желая чем-нибудь выказать свою радость, просили полковника позволить им повесить нескольких пленных в честь скорого выздоровления их «пани».

Но маленький рыцарь не согласился на это.

Глава VI

Однако в продолжение недели Володыевская была до того слаба, что муж и Заглоба ожидали каждую минуту ее смерти, и если бы не уверения доктора, что она будет жива, то они пришли бы в отчаяние. Потом больной сделалось значительно легче, и хотя медик говорил, что она пролежит месяц или полтора, но все были убеждены в противном.

Володыевский, не отходивший ни на минуту от больной, полюбил ее за это время еще больше, так что, кроме нее, казалось, не видел света. Были минуты, когда он, сидя при ней и смотря на похудевшее, но уже веселое лицо и в глаза, в которых начал загораться прежний огонь, испытывал желание смеяться, плакать и кричать от радости.

– А ведь моя Баська выздоравливает!..

И он целовал ее руки, а иногда и маленькие ножки, которые так энергично шли по глубокому снегу в Хрептиов; словом, полюбил ее чрезвычайно, самоотверженно. Теперь он чувствовал себя в долгу у Бога и поэтому однажды сказал Заглобе в присутствии офицеров.

– Правда, я не богат, но хоть бы мне, чтоб разбогатеть, пришлось идти в работники, я все-таки построю хоть деревянную церковь. По крайней мере, я буду вспоминать о милосердии Бога при каждом ударе колокола и благодарить Его за милость ко мне.

– Прежде всего надо покончить с турецкой войной! – отвечал Заглоба.

– Господь лучше знает, чем я могу отблагодарить Его, – продолжал маленький рыцарь, – если ему нужна моя церковь, в которой бы молились Ему, то Он охранит меня от турецких пуль, а если захочет, чтоб я пролил свою кровь, то и ее не пощажу для Него.

Володыевская, по мере выздоровления, повеселела и, спустя две недели, вечером, приказала открыть дверь в светлицу, и когда все офицеры собрались туда, она приветствовала их своим серебристым голосом:

– Добрый вечер, господа!.. Ага, теперь уже не умру!..

– Слава Всевышнему! – отвечали воины хором.

– Слава Богу, дитына миленькая! – отозвался отдельно Мотовидло, который, как отец, любил Володыевскую и в минуты особенного волнения говорил по малороссийски.

– Смотрите господа, – продолжала выздоравливающая, – что со мной сделалось!.. Но кто мог ожидать этого?.. Хорошо еще, что все кончилось сравнительно благополучно.

– Господь хранит невинных, – отозвались голоса из светлицы.

– А еще пан Заглоба часто смеялся надо мною, что у меня больше охоты к сабле, чем к веретену. Хороша бы я была с этим веретеном или иглой. А ведь я – не празда ли – отличилась, как мужчина?

– Пожалуй, и мужчина не отличился бы так!..

Разговор этот прервал Заглоба и, боясь, что он вредно отзовется на больной, запер дверь в боковушу. Володыевская надула губки: ей хотелось поболтать, а главное – послушать, как ее будут хвалить за геройство. Теперь, когда опасность миновала, она очень гордилась своим поступком и требовала похвал. Часто она обращалась к мужу и, дотрагиваясь рукою до его груди, как разнеженный ребенок, говорила ему:

– Хвали за мужество!

И он слушал ее, хвалил, нежил и целовал ее руки, глаза, лицо, так что Заглоба, несмотря на свою чувствительность, начинал ворчать:

– Ну, растаял, как баба, как дедовский бич…

Общая радость по поводу выздоровления Володыевской возмущалась только одной мыслью, а именно, об измене Азый, который мог причинить много неприятностей Речи Посполитой; затем о судьбе старика Нововейского, обеих барынь Боска и Евы. Володыевская чрезвычайно беспокоилась о них, так как рашковский инцидент был известен не только в Хрептиове, но и в Каменце и далее. Несколько дней тому назад в Хрептиов приехал пан Мыслишевский, который, несмотря на измену Азыи, Крычинского и Адуровича, питал надежду перетянуть на свою сторону некоторых липковских ротмистров. Следом за последним приехал и пан Богуш, а после них пришли известия из Могилева, Ямполя и даже из Рашкова.

В Могилеве пан Горженский, по-видимому, лучший солдат, чем оратор, не позволил обойти себя. Подслушав инструкцию Азыи, данную липчанам, он сам напал на них со своею горстью солдат и частью перерезал, а частью взял в плен. Кроме того, он послал в Ямполь предостережение, вследствие чего уцелел и этот город, а вскоре туда пришли войска, так что пострадал только один Рашков. Володыевский получил оттуда письмо от пана Белогловского, который доносил ему обо всем случившемся и других делах Речи Посполитой.

«Хорошо, что я приехал, – писал он между прочим, – потому что Нововейский, занимавший мое место, не был бы в состоянии исполнять свои обязанности. Теперь он больше похож на кощея, чем на человека, и мы, наверное, потеряем его, так как отчаяние совсем его сломило: отца зарезали, сестру подарили Адуровичу, а молодую Боско Азыя взял к себе. Таким образом, хоть бы и удалось освободить их из плена, но они уже лишены чести. Все это мы узнали от одного липчанина, который при переправе через реку свихнул себе шею; мы взяли его и, поджаривая на угольках, вынудили у него признание. Тугай-бей, Крычинский и Адурович пошли под Адрианополь; Нововейский тоже стремится туда; он хочет отомстить Азые, хоть бы ему пришлось вытащить его из середины турецкого обоза. Он всегда был горяч, а теперь особенно, потому что дело идет о панне Боско, судьбу которой мы все оплакиваем, потому что она была очень хорошая девушка. Однако я успокаиваю его и говорю, что Азыя сам придет к нему, потому что война неминуема, как и то, что орды должны идти вперед. Я получил известие от турецких купцов, что под Адрианополь уже собираются войска орды – большая сила; туда же идут турецкие спаги, и скоро прибудет сам султан с янычарами. Да, милостивый государь, у них войск, как муравьев в лесу, а у нас только горсть. Одна надежда на каменецкую крепость, которая, быть может, защитит нас, если ее хорошенько осмотреть. В Адрианополе уже весна, и у нас – почти, потому что идут дожди и трава зеленеет. Я еду в Ямполь, потому что Рашков представляет груду золы, так что некуда ни головы преклонить, ни чего поесть. Притом я думаю, что скоро всех нас потянет туда».

У маленького рыцаря были свои известия, и тем более верные, что они происходили из Хотина: война была неминуема. Об этом он сообщил уже и гетману. Однако полученное письмо Белогловского, подтверждавшее его известия, произвело на него сильное впечатление. Конечно, он не боялся войны, но опасался за жену.

– Гетманский приказ собирать войска может прийти каждую минуту, – говорил он Заглобе, – и мне придется немедленно выступить, а тут Баська еще лежит, да и погода скверная.

– Хоть бы пришло десять приказов, – возразил Заглоба, – Баська – основание, и будем сидеть, пока она совсем не выздоровеет. Ведь война не скоро начнется, потому что по распутице нельзя везти пушки к Каменцу.

– В вас всегда сидит старый волонтер, – сказал нетерпеливо маленький рыцарь, – неужели вы думаете, что можно игнорировать приказание ради частных интересов?

– Ну, если тебе милее приказ, чем Баська, то упаковывай ее и поезжай!.. – воскликнул Заглоба. – Я знаю, что ты готов на вилах посадить ее в бричку, если она не будет в силах сесть сама. Черт бы вас побрал с такой дисциплиной!.. По-старинному, человек делал, что мог, а теперь у вас все иначе, и стоит только сказать: «Гайда на турку!» – ты выплюнешь свою жену, как косточку от вишни, и поведешь ее за собою на аркане.

– Побойтесь Бога!.. Что вы говорите?.. – воскликнул Володыевский. – Я ли не люблю Басю.

Заглоба сердито засопел, потом взглянул на Володыевского и, видя, что тот очень опечалился, ласково произнес:

– Послушай, Миша, ведь ты знаешь, что я говорю так только благодаря моему родительскому чувству к Басе. Иначе я не сидел бы здесь под турецким топором, вместо того чтобы сидеть где-нибудь за печью и пользоваться полным спокойствием в моих летах Вспомни, кто сосватал тебя с Баськой?.. Если не я, то прикажи мне выпить кадку чистой воды.

– Жизнью своею я заплачу вам за это! – ответил маленький рыцарь.

И они обнялись. После этого Володыевский продолжал:

– Если будет война, то я уж так решил: вы возьмете Баську и поедете с нею к Скшетуским, в землю Луковскую. Ведь туда не дойдут турецкие войска.

– Я все сделаю для тебя, хоть у меня и чешутся руки на турку; для меня нет хуже этого народа, не пьющего, как свиньи, вина.

– Я только одного боюсь, что Баська захочет ехать в Каменец, чтобы быть фи мне. Я даже дрожу при этой мысли, а я убежден, что она настоит на этом.

– В таком случае не соглашайся. Ведь ты знаешь, сколько неприятностей вышло из этой рашковской экспедиции, а ведь я сразу был против нее.

– Неправда!.. Вы сказали, что не хотите советовать.

– Раз я так сказал, значит, не хотел советовать, потому что это вышло бы хуже.

– Стоило бы ее поучить, но что с ней сделаешь?.. Если она увидит меч над моей головой, то упрется и поставит на своем.

– Говорю: не позволяй!.. О, Господи!.. Какая ты, право, тряпка.

– Признаюсь, когда она выпялит на меня свои глаза и станет плакать, то растаю, как масло на горячей сковороде. Верно, она что-нибудь сделала со мной – иначе я не был бы таким мягким. Отослать-то я отошлю ее, потому что мне милее ее безопасность, чем мое здоровье, но когда я подумаю, что этим я сильно опечалю ее, то я даже немею от страха.

– Полно, Миша!.. Можно ли позволять водить себя за нос!..

– Ага!.. Вот вы как запели!.. А кто говорил, что я немилосерден к ней.

– Гм!.. – почесал затылок Заглоба.

– Кажется, ты человек умный, между тем теперь и сам чешешь за ухом.

– Потому что обдумываю, как поступить с нею.

– А если она сразу вперит в вас свои глаза?

– И, пожалуй, вперит, – сказал Заглоба с большой озабоченностью.

Оба они опечалились над этим вопросом, так как, правду сказать, Володыевская знала их насквозь. Они разнежили ее до крайности во время болезни и так любили, что мысль поступить с нею вопреки ее воле ужасала их Что Володыевская покорно подчинится своей участи – это они хорошо знали, но даже Заглоба предпочел бы ударить на полк янычаров, чем выдержать ее взгляд.