Пан Володыевский

Только на четвертый день он пришел в сознание и понял, что с ним произошло. В тот же момент мысли его помчались за Володыевской; он видел ее бегущей среди скал в пустыне, и она казалась ему птицей, которая улетела от него навсегда; видел ее приехавшей в Хрептиов и в объятиях мужа, при этом его сердцем овладевала боль во сто раз несноснее его раны, а вместе с тем он чувствовал срам своего поражения.

– Убежала, убежала! – повторял он. и им овладевало такое отчаяние, что минутами он лишался рассудка.

– Горе мне. – говорил он Галиму, который старался успокоить его и уверял, что Володыевская не может уйти от погони; но он сбрасывал ногами кожи, которыми старый татарин накрывал его. грозил ножом ему и греку, выл, как дикий зверь, и вскакивал, желая лично гнаться за ней, схватить ее и потом, от злости и дикой любви, задушить ее собственными руками.

Минутами он бредил в горячке и кричал Галиму, чтобы тот принес голову маленького рыцаря а его жену связал и запер рядом с ним в чулан. Иногда он разговаривал с ней, просил, грозил и протягивал руки, точно желая прижать ее к своей груди; наконец, он изнемог, заснул глубоким сном и проспал целые сутки.

Когда он проснулся, то чувствовал себя настолько бодрым, что смог увидеться с Крычинским и Адуровичем.

Им тоже необходимо было поговорить с ним, так как без него они не знали что делать. Хотя войска, ушедшие под командой Нововейского, не могли вернуться раньше двух недель, тем не менее какой-нибудь случай мог поторопить их, и поэтому необходимо было знать, как поступать. В сущности, Дцурович и Крычинский хотели вернуться в Речь Посполитую, но Азыя вел все дело, и он один мог дать им указания, что им делать; он мог объяснить им, на чьей стороне большие шансы, вернуться ли им к султану или притворяться, что они служат Речи Посполитой, и как долго им притворяться. Они были убеждены, что в конце концов и Азыя изменит Польше, но допускали, что, пока эта измена не обнаружилась, он прикажет им ждать войны, чтобы изменить с большею пользою. Эти указания должны были послужить им приказом, так как он был их вождем, руководителем всего дела, человеком хитрым, имеющим влияние и, наконец, сыном Тугай-бея, известным между всеми ордами.

Оба стали у постели Азыи и начали бить ему челом; он слабо приветствовал их Хотя он был почти здоров, но сидел с перевязанным глазом.

– Я болен, – сказал он, – женщина, которую я хотел сохранить для себя, ранила меня рукояткой пистолета и убежала. Это была жена Володыевского; о, чтоб его жену и весь его род постигла зараза!

– Пошли Аллах! – сказали оба ротмистра.

– Дай Бог вам счастья и благополучия, – отвечал Азыя.

– И тебе, наш властелин!

Затем они начали говорить о том, что им делать.

– Нельзя медлить, как равно нельзя отложить султанской службы до войны, – сказал Азыя. – После того, что случилось со мной и с этой женщиной, они перестанут нам верить и скоро нападут на нас. Но пока они нападут, мы нападем на них и сожжем город во славу Аллаха, а оставшуюся часть команды и жителей, поданных Речи Посполитой, возьмем в плен. Что касается валахов, армян и греков, то всех их имущество мы разделим между собою, а затем пойдем за Днестр к султану.

Крычинский и Адурович, совсем одичавшие в татарских ордах, среди которых они долго находились и грабили вместе с ними, вдруг сверкнули глазами.

– Спасибо тебе, наш господин, – молвил Крычинский, – нас уже пустили в этот город и теперь он в наших руках.

– Нововейский не препятствовал вам войти? – спросил Азыя.

– Нововейский знал, что мы переходим на службу в Речь Посполитую, а также и о том, что ты идешь, чтобы соединиться с нами; так что он считает всех нас своими.

– Мы стояли на молдавской стороне, – сказал Адурович, – но ходили к нему в гости, и он принимал нас, как дворян, говоря, что этим поступком мы искупаем наши прежние погрешности, а так как гетман, благодаря вашей поруке, прощает нас, то и ему не следует сторониться нас. Он даже хотел, чтобы мы расположились в городе, но мы отвечали, что не войдем туда, пока Азыя не привезет нам на это гетманского позволения. Несмотря на это, уходя с войсками, он сделал для нас прощальный пир, на котором просил оберегать город.

– На этом же пиру мы видели его отца и старуху, которая старается освободить из плена своего мужа, – сказал Крычинский, – а также и ту девушку, на которой Нововейский намеревается жениться.

– А! – произнес Азыя. – Я еще не подумал о том, что все они здесь. Нововейскую я сам привез.

И Азыя хлопнул в ладоши; на этот зов явился Галим.

– Скажи моим липкам, – сказал он, – чтобы они, как только увидят пожар в городе, бросились на тех солдат, которые находятся в крепостце, и перерезали их, а женщин и старика шяхтича пусть свяжут и стерегут, пока я не сделаю нужных распоряжений.

Потом он обратился к ротмистрам и прибавил:

– Сам я не могу помогать вам, потому что слаб, но все-таки сяду на коня и посмотрю, как вы будете действовать, мои добрые товарищи Действуйте, действуйте!

Крычинский и Адурович тотчас ушли, а за ними вышел и Азыя; приказав подать коня, он поехал к частоколу смотреть с ворот высокой фортации, что будет делаться в городе.

Многие из липчан тоже лезли на валы, чтобы натешиться зрелищем резни. Солдаты, не вышедшие в степь, видя, что липчане лезут на валы, тоже взобрались туда, без всякого подозрения увидеть что-нибудь ужасное. Впрочем, их было не более двадцати человек, а остальные сидели в городе по кабакам.

Между тем отряды Крычинского и Адуровича рассыпались по городу, в них находились преимущественно липки и черемисы, затем прежние жители Речи Посполитой, большею частью – шляхтичи, но так как они давно оставили ее, то ничем не отличались от диких татар Их прежние жупаны порвались, а потому на них были бараньи тулупы шерстью вверх, надетые на голые тела, обветренные и загорелые от степного ветра, солнца, дыма и грязи; оружие их, однако, было лучше татарского: все они были вооружены саблями, луками, калеными стрелами, а некоторые и самопалами. Лица их выражали то же зверство и жажду крови, какое было на лицах добружеских, белгородских или крымских татар.

Рассыпавшись по городу, они бегали с шумом и криками, которыми как бы подстрекали друг друга к резне и грабежу. Несмотря на то, что, по татарскому обычаю, многие уже взяли ножи в рот, жители города, состоявшие, как и в Ямполе, из валахов, греков и армянских купцов, не обращали на них внимания и смотрели с доверием; их лавки были открыты, купцы сидели перед ними по-турецки и перебирали пальцами четки, а крики липчан только доказывали им, что те затевают какую-то игру.

Но вдруг по углам базарной площади взвились столбы дыма, и липчане до того завыли, что купцы, их жены и дети побледнели, всеми овладела страшная паника.

В тот же момент сабли и тучи стрел посыпались на головы мирных жителей. Их крики, стук запираемых дверей и ставен смешались с топотом лошадей и воем грабителей.

Весь рынок задымился; послышались крики «Горим, горим! спасите!». А в то же время татары начали отпирать лавки и дома, вытаскивать за волосы женщин, детей, а с ними товары на улицу; туда же выволакивались домашняя утварь, мебель и перины, от которых пух поднимался облаками к небу; раздались стоны, крики и плач недорезанных, вой собак, рев скота и ржанье лошадей, которых охватывал огонь в строениях; красные языки огня видны были и днем среди дыма, поднимавшегося черными столбами.

В крепостце азыевские солдаты прежде всего бросились на беззащитных пехотинцев, в которых вонзались по нескольку ножей, а затем этим несчастным отрезали головы и приносили к ногам азыевой лошади.

Тугай-бей позволил и этим липчанам присоединиться к своим собратьям в городе, а сам стоял и продолжал смотреть, но дым застилал кровавую работу Крычинского и Адуровича, убийственная гарь от горевших тел доходила до крепостцы; весь город горел в одном костре; время от времени раздавался выстрел из самопала, словно гром в туче, иногда убегал какой-нибудь человек, спасаясь от опасности, а за ним гнались целые десятки липчан.

Азыя смотрел и радовался; ужасная улыбка озаряла его лицо, он оскаливал свои белые зубы; улыбка эта становилась еще ужаснее, искаженная болью засохшей раны на лице Теперь он гордился своим поступком: он сбросил свою маску притворства и в первый раз после долгих лет дал волю своим разнузданным чувствам; теперь он чувствовал себя самим собою, настоящим сыном Тугай-бея.

Он сильно жалел, что Володыевская не видит этогр пожара и резни, не видит его в новом самообмане. Он любил ее, и в то же время его распирала дикая жажда мщения ей.

«Она стояла бы здесь, при коне, – думал он, – я держал бы ее за волосы, и она целовала бы мои ноги, потом я взял бы ее. расцеловал и сделал бы ее моей невольницей!»

И его только одно удерживало от отчаяния – мысль, что. быть может, погонит, посланная за ней. или оставленные отряды в городах приведут ее к нему. За эту надежду он уцепился, как утопающий за доску, и это прибавляло ему сил.

Он стоял у ворот, пока вырезываемый город не затих, что очень скоро настало, потому что Крычинский и Адурович насчитывали в своих отрядах столько людей, сколько было жителей во всем городе, и только пожар пережил стоны умиравших и шумел еще до вечера.

Наконец он слез с коня и пошел в свою просторную избу; посередине ему настлали бараньих шкур, на которые он сел и стал ожидать прихода ротмистров.

Вскоре пришли они, а за ними сотники; все они были в радушном настроении, потому что добыча оказалась большей, чем они ожидали, так как. вследствие нашествия крестьян, городок снова обогатился. Кроме добычи, они взяли более ста девушек и массу детей до десятилетнего возраста, которых могли выгодно продать на восточных рынках Всех мужчин, старух и детей, неспособных выдержать продолжительное путешествие, порезали поголовно. Руки липчан дымились от крови, тулупы пахли гарью. Все окружили Азыю, и Крычинский сказал:

– После нас останется только груда пепла и головешек. Пока вернутся войска, мы могли бы еще двинуться на Ямполь… Там, пожалуй, не менее – если не более – добра, чем в Рашкове.

– Нет, мы не пойдем в Ямполь, – отвечал Азыя, – там оставлены мои люди, которые зажгут город, а нам пора уходить в ханские и султанские земли.

– Твоя воля, – отозвались ротмистры и сотники. – Вернемся со славой и добычей.

– Здесь, в крепостце, есть еще женщины и старик, который воспитывал меня. – сказал Азыя. – Его нужно наградить.

И он хлопнул в ладоши и приказал вошедшему Галиму привести пленных.

Вскоре привели богомольную пани, заплаканную Софью, бледную, как полотно, Еву и старого Нововейского. Последний был скручен лыками. Все были поражены, а тем более удивлены тем, что случилось. Только одна Ева, догадывалась, почему все это случилось, почему Азыя долго не показывался и почему сожгли город, а их, как невольников, привели к нему. Она чувствовала, что Володыевская бежала, что Азыя по своей гордости не хотел просить ее руки у ее отца, и что теперь, бесясь от злобы, он хочет силой овладеть ею, но она не боялась за свою жизнь.

Приведенные пленники не узнали Азыю, так как его лицо почти все было завязано. Испуг их был ужасен: в первую минуту женщины подумали, что дикие татары напали на липчан, убили их и овладели Рашковом; присутствие Крычинского и Адуровича убеждало их, однако, что они находятся в руках липчан.

Все молча смотрели друг на друга; наконец старый Нововейский произнес неуверенным, но громким голосом.

– В чьих же мы руках?

Азыя начал снимать с головы повязку, из-под которой показалось его лицо, некогда красивое, а теперь навсегда обезображенное сломанным носом и черно-синим пятном вместо глаза: оно было чрезвычайно страшно и все проникнуто местью; его рот искривлялся конвульсивной улыбкой. Минуту он смотрел одним глазом на старого шляхтича и наконец ответил:

– В моих, сына Тугай-бея!

Но старый Нововейский уже узнал его; его узнала и Ева, сердце ее сжалось при виде этого отвратительного лица.

Молодая девушка закрыла лицо несвязанными руками, а шляхтич раскрыл рот и начал от удивления хлопать глазами.

– Азыя, Азыя! – повторял он.

– Да, тот самый которого вы воспитывали, которому вы были отцом, и у которого вспухла спина и обагрилась кровью от твоего родительского покровительства.

У шляхтича кровь прилила к голове.

– Изменник! – вскричал он. – Ты ответишь перед судом за свои поступки!.. Помни, что у меня еще остался сын!..

– И дочь, – прибавил Азыя, – за которую ты когда-то приказал сечь меня кнутом, теперь я эту дочь дарю последнему из своих ордынцев для служения и удовольствия.

– Вождь, – отозвался вдруг ротмистр Адурович, – подари ее мне.

– Ах, Азыя, Азыя! Ведь я тебя всегда.

И Ева бросилась к его ногам, но Азыя оттолкнул ее, а Адурович схватил ее за плечи и поволок по полу к себе. Пан Нововейский весь посинел, лыки, которыми он был связан, скрипели на его руках, а из охрипшего горла вырывались какие-то непонятные слова.

Азыя встал со своего импровизированного сиденья и сначала пошел к нему тихо, а затем бросился, как зверь на свою добычу, и, схватив кривыми пальцами за усы, начал немилосердно бить по лицу и голове.

Он даже захрипел от злости, и когда шляхтич упал на землю, прижал его грудь коленкой, и нож блеснул в его руках.

– Спасите, спасите! – вскричала Ева. Но в этот момент Адурович ударил ее по голове и зажал ей рот своею широкой рукой, между тем Азыя продолжал свое дело и резал Нововейского.

Сцена эта бала до того ужасна, что даже липчанским сотникам сделалось холодно и жутко, потому что Азыя, с рассчитанным зверством, медленно водил ножом по горлу несчастного шляхтича, который ужасно стонал и хрипел; из разрезанного горла лилась кровь, по рукам палача и стекала ручьем на пол. Мало-помалу хрипение постепенно прекратилось, а вместо него послышался свист из разрезанного горла, ноги умирающего судорожно подергивались и стучали по полу. Азыя хладнокровно встал и бросил взгляд на бледное, но прелестное лицо божественной Софьи, которая стояла как мертвая; ее поддерживал один из липчан.

– Эту девушку я оставляю для себя, – сказал Азыя, – а потом подарю или продам кому-нибудь. Ну а теперь, – прибавил он, обращаясь к татарам, – как только вернется погоня – сейчас же в путь.

Но погоня вернулась только через два дня, да и то с пустыми руками, вследствие чего Азыя выехал в султанскую землю в полнейшем отчаянии, оставив после себя лишь груду золы.

Глава IV

Около двенадцати украинских миль отделяли Хрептиов от Рашкова, если ехать так, как проехала Володыевская; днестренская же дорога составляла около тридцати миль. Несмотря на то, что с ночлегов выходили очень рано и останавливались позднею ночью, однако же, вследствие трудных переправ и переездов, это пространство нельзя было проехать менее, чем в три дня. В прежние времена люди и войска вообще не делали быстрых переходов, но кто хотел и кому нужно было, мог и поспешить. Володыевская, принимая это во внимание, рассчитала, что обратная дорога в Хрептиов отнимет у нее гораздо меньше времени, так как она ехала верхом и спасение ее зависело от быстроты бегства.

Однако в первый день она заметила свою ошибку: она не могла бежать днестрянским трактом, а должна была сделать крюк по степям. К тому же она могла заблудиться, попасть на оттаявшие реки или в непроходимые леса и болота, не замерзавшие зимой, наткнуться на человека или зверя, и хотя она намеревалась ехать и ночью, но невольно с каждой минутой убеждалась, что быстро ей до Хрептиова не добраться.

Ей удалось вырваться из рук Азыи, но что же будет дальше? Несомненно, ей здесь было лучше, чем в омерзительных руках, однако же кровь ее стыла в жилах при мысли о том, что ее ждало впереди.

Ей пришла в голову мысль, что если она станет щадить лошадей, то липчане могут настигнуть ее, так как они насквозь знали эту степь и от их глаза почти немыслимо было скрыться, потому что они сновали по ней днем и ночью, даже весной и петом, гоняясь за татарами, когда копыта лошадей не оставляли следов ни в снегу, ни на размягшей земле; они читали в степи, как в книге, проницали ее, как орлы, и обнюхивали, как гончие собаки; вся жизнь их проходила в рысканиях по ней. Напрасно татары иногда уходили водою, чтоб не оставить следов: казаки, липчане и черемисы, как равно и польские загонщики, успели отыскивать их и являться перед ними как из-под земли.

Как тут убежать от такого народа? Разве оставить их далеко за собою, чтобы самая отдаленность сделала погоню невозможной. Но в таком случае попадают лошади.

«Да, несомненно попадают, если пойдут так быстро, как шли до настоящего времени», – с ужасом подумала Володыевская, посматривая на мокрые, дымящиеся их бока и пену, которая пластами падала с них на землю.

Она сдерживала их бег и начинала прислушиваться, но ей слышались отголоски погони в каждом порыве ветра, в шуме листьев, в сухом шелесте стеблей, ударяющихся друг об друга, в шуме крыльев перелетной птицы и даже в пустынной тишине.

Испуганная этим, она опять пускала коней и летела вперед, пока их фырканье не показывало ей, что далее так бежать нельзя.

Чувство беспомощности и одиночества ужасно угнетало ее. Она казалась себе сиротою и несправедливо жаловалась на людей, дорогих ее сердцу, что они оставили ее.

Потом она подумала, что ее Господь карает за что-нибудь – за ее искание приключений, за страсть к охоте и другим опасным поездкам, шедшую вразрез с желаниями мужа, за оплошность, за недостаток благоразумия и ветреность.

При этом она расплакалась и, подняв головку вверх, всхлипывая, произнесла:

– Накажи меня, Господи, но не оставь! И помилуй Мишу, он невинен.

Между тем приближалась ночь, а с нею холод, неуверенность в дороге и беспокойство. Все предметы видимые начали стушевываться, терять свои очертания, а вместе с тем оживляться и как бы подкарауливать ее. Выступы высоких скал казались ей гигантскими головами, одетыми в круглые остроконечные колпаки, которые выглядывали из колоссальных стен и зловеще смотрели на проезжающего внизу. Ветви деревьев, колеблемые ветром, казались ей человеческими руками: одни манили ее к себе, как бы желая сообщить что-то таинственное, другие предостерегали не приближаться. Корни вывернутых деревьев казались ей чудовищами, готовившимися схватить ее.

Володыевская была чрезвычайно отважна, но, как и все люди того времени, верила в предрассудки; поэтому, когда совершенно стемнело, волосы на ее голове стали дыбом и она дрожала при мысли, что в этих степях обитают черти. Главным образом она боялась упырей. Вера в них была распространена по всему Днестру; из-за близости к Молдавии окрестности Ямполя и Рашкова пользовались в этом отношении худой славой: много там умирало внезапною смертью, без исповеди и покаяния.

Володыевская вспомнила все рассказы, слышанные ею в Хрептиове; старые рыцари говорили ей о пропастях, из которых, когда дул ветер, слышались тяжелые стоны и слова: «О Господи, Господи!» Слышала о блуждающих огнях, о смеющихся скалах, о бледных детях – вампирах с зелеными глазами и уродливой головой, которые просили путника взять их к себе на седло и, сев на него, высасывали кровь из человека; наконец, ей говорили о головах без туловища, ходящих на ногах паука, словом, о взрослых упырях, называемых по-местному «брукулаками», которые бросались на людей.

Она осенила себя крестным знамением и продолжала креститься до усталости руки; но тогда она творила молитву: только она одна могла спасти ее от упыря.

Лошади ободряли ее: не выказывая никакой тревоги, они фыркали и спокойно бежали. Время от времени она хлопала по бокам своего Джиомета, как бы желая убедить его, что она еще существует на свете.

Ночь, сначала темная, начала светлеть, и наконец через редкий туман замелькали на небе звезды. Это обстоятельство обрадовало Басю: во-первых, она перестала бояться, а во-вторых, смотря на звезды, она знала, в каком направлении находится Хрептиов. Осмотревшись вокруг, она заметила, что значительно удалилась от Днестра, потому что здесь было меньше скал, больше гор, поросших дубняком, и часто являлись широкие долины.

Однако время от времени ей приходилось спускаться в глубокие овраги с большим опасением, потому что на дне их было темно и холодно. Некоторые из них были так глубоки, что их приходилось объезжать, а из-за этого терялось много времени и удлинялся путь.

Но в этом отношении ей было гораздо хуже с ручьями и реками, которые стремились сетью к Днестру. Все они уже оттаяли, и кони храпели, входя ночью в воду. Володыевская переправлялась только в тех местах, где были отлогие берега, позволявшие допустить, что там было мелко. Тем не менее, в некоторых местах вода доходила до половины брюха лошадей; тогда молодая женщина становилась коленями на седло и, держась за переднюю головку его, старалась не замочить ног. Но это не всегда ей удавалось, и вскоре она почувствовала окоченение ног до колен.

– Хоть бы скорее день, – говорила она, – тогда я поеду энергичней и веселей.

Наконец она выехала на обширную равнину, поросшую редким лесом, и, видя, что кони еле волокут ноги, решилась остановиться и отдохнуть. В тот же момент оба бехмета протянули шеи к земле и, разгребая копытами снег, с жадностью начали хватать мох и завядшую траву. В лесу царствовала полнейшая тишина, нарушаемая только движением лошадей и хрустеньем травы.

Успокоив голод, или, точнее, обманув желудки, лошади, видимо, хотели лечь, но Володыевская не могла удовлетворить их желание, так как боялась отпустить даже подпруги и слезть на землю, опасаясь погони.

Все-таки она пересела на коня Азыи, так как Джиомет вез ее с самого полудня; несмотря на то, что он был благородной крови, он был гораздо слабее бехмета.

Утолив жажду, вскоре она почувствовала голод и принялась за коноплю, которая оказалась в мешочке при седле Азыи. Конопля показалась ей очень вкусной, хоть немного прогорклой; но она ела и благодарила Бога за эту находку.

Тем не менее она ела экономно, с расчетом, чтобы хватило этой пищи до Хрептиова. После еды ее начало клонить ко сну, глаза слипались, и в то же время она начала зябнуть; ее ноги совсем окоченели, она чувствовала сильнейшую усталость и слабость и в конце концов сомкнула глаза. Однако спустя минуту она открыла их с большим усилием.

– Нет, – сказала она, – лучше буду спать днем, во время езды, потому что если теперь засну, то замерзну.

Но как ни ободряла она себя, мысли ее мутились и представляли всевозможные образы, между которыми представлялись пуща, бегство, погоня, Азыя, муж, Ева. Все это куда-то бежало, как бежит волна, гонимая ветром. Азыя вроде бы гнался за нею, но в то же время говорил с нею и заботился о лошадях; пан Заглоба сердился, что ужин простынет, муж показывал дорогу, а Ева ехала в санях и ела финики.

Все это потом исчезло, остался только непроницаемый мрак и пустота, которая проникала повсюду, даже в голову Володыевской, тушила в ней все видения и мысли, как ветер тушит горящий ночью фонарь на открытом воздухе.

Володыевская заснула, но, к счастью для нее, прежде чем мороз успел сковать все ее члены и заморозить кровь в ее жилах, ее пробудил необыкновенный шум, от которого лошади шарахнулись в сторону.

Она мигом пришла в себя, схватила мушкет и, пригнувшись к гриве лошади, начала раздувать ноздри и прислушиваться. Это была такая натура, что каждая опасность моментально пробуждала в ней отвагу и чувство самозащиты.

Прислушавшись, она живо успокоилась, так как этот шум производили дикие свиньи. Видно, волки подбирались к вепрям или вепри грызлись между собою, только от их хрюканья стонала роща. Шум этот происходил довольно далеко, но среди ночной тишины казался очень близким, так что Володыевская слышала не только визг и хрюканье свиней, но даже их сопящее дыхание. Вдруг раздался сильный топот и треск ломавшихся сучьев, и целое стадо свиней, невидимых ей, промчалось мимо Володыевской и углубилось в пушу.

Несмотря на ужасное свое положение, в неисправимой женщине пробудилась охотничья жилка, и ей сделалось жаль, что она не видела этого стада.

«Жаль, что я не видала их, – подумала она. – Все-таки интересно посмотреть. Но не беда. Проезжая лесом, я еще не раз увижу их».

Однако потом она решила, что лучше не разглядывать свиней, а скорее бежать, и пустила коней. Впрочем, дольше она и не могла стоять, потому что холод очень докучал ей; только благодаря бегу лошадей она начала согреваться. Кони, поев мху и мерзлой травы, неохотно двинулись в путь. К тому же они обледенели и, казалось, еле передвигали ногами. Несмотря на это, они шли до полуденной остановки без отдыха.

Проехав поляну и глядя на Большую Медведицу, Володыевская углубилась в пущу, пересекаемую холмами и узкими оврагами. Сделалась темнее не только от деревьев, но и потому, что тушн скрыл от нее звезды. Приходилось ехать наобум. Только одни яры доказывали ей, что она едет верным путем, так как она знала, что все они идут по направлению к Днестру, и поэтому она была убеждена, что едет на север. Она понимала, что опасно как слишком приближаться к Днестру, так и чрезмерно удаляться от него. Как одно, так и другое было неудобно: в первом случае она дала бы большой крюк, а во втором могла выехать на Ямполь и попасть в руки врагов.