Несправедливость

Не, мам. Не делал я ни хрена. И не собираюсь. Мне восемнадцать, хватит уже относиться ко мне, как к несмышленышу. Ты всегда ловила момент, чтобы поумиляться мной при всех, и мне это осточертело. Дай мне передохнуть, а? Просто побыть одному в тишине. И, пожалуйста, без этих вечных: «хватит бездельничать!». Я умнее тебя, ты это хоть понимаешь? Я знаю больше, чем вы с отцом за всю свою жизнь. Ваше поколение безнадежно устарело, вы ни в чем не разбираетесь. Когда-нибудь, может, ты научишься писать мне в «ВКонтакте», но тебе, как всегда, лень. Цивилизация прошла мимо тебя, перепрыгнула через твое сознание, твой мозг, все твои принципы. Ты осталась той же бабой из совка, с ее заскоками и понятиями. А папа? Что папа? Он тоже в этом варится. Да, ему некогда, вечная работа. Может, на пенсии очнется, но будет уже поздно. Сейчас – только работа, только добывание денег, которые тут же уходят на кредиты. Я не хочу быть таким. Я хочу развиваться, не лезьте ко мне, не вламывайтесь в мое пространство. Как вам это объяснить? Вы все равно не поймете. Я что, еще не дорос? А по-моему, и по меркам этого общества, я дорос уже давно. Отпустите. Не надо вести меня за ручку, как младенца. Я не обоссусь от страха при виде этого мира. Мне он нравится. Я умею им наслаждаться, смотреть на город изнутри. У вас на это не было времени, а у меня – есть. Я распоряжаюсь своей жизнью как хочу, а вы не смогли. Так чего вы добились? Вы старше – и что? Только и успели, что законсервировать свое древнее, отмершее мышление. И теперь пытаетесь впихнуть эту хрень и мне. Нет, не выйдет. Спасибо, обойдусь.

Собираться было пора. Движения стали резкими, почти механическими. Накинул темную кофту, взяв ту самую, выгоревшую на солнце сумку. Проглотил на кухне вчерашний бутерброд, не разбирая вкуса. Готово. Как на эшафот.

Вышел из дома. Воздух был прохладным, с примесью выхлопов. Где метро? «Звездная». Родная «Звездочка». Он посмотрел на время – оставался ровно час. Успеет, если не будет давки.

Он заглянул в карты на телефоне, изучая маршрут. На «Адмиралтейку» надо. А где там Кунсткамера? Карта показывала запутанную вязь улиц. Вот ты, Васька… красотка. Сойти на «Василеостровской»? Или пойти пешком по мосту? По мосту. Так быстрее, да и вид лучше. Маршрут выстроился в голове: до «Сенной», потом пересадка на «Садовую», одна станция – и вот она, «Адмиралтейская». Легко. Быстро. Минут тридцать в метро, еще минут двадцать пешком через полгорода.

Спускаясь в подземку, он мысленно похвалил синюю ветку. Прекрасная линия. Особенно эти первые станции – «Купчино», «Звездная», «Московская». В вагоне было просторно, народца – кот наплакал. Можно было сесть у окна и кайфовать всю дорогу, наблюдая за мельканием темного туннеля. Если, конечно, тебя не попросят уступить место. Обычно они молчат, эти старики. Сидят и молча выедают твой мозг взглядом, а окружающие, видя это, сами начинают тебя упрашивать: «Молодой человек, уступите, пожалуйста, место». А сами – встать не могут? И вообще, почему тот, кому нужно сесть, всегда молчит, как партизан?

Доехал до «Сенной» без происшествий, без чьих-либо упреков. Пересаживаться нужно. Он вышел из вагона и огляделся. Где тут переход? Вот он – длинный, бесконечный туннель, уходящий куда-то вглубь. Светлый, но с моргающими лампами, грязным полом и идиотскими полосками от маркера на стенах. Один из самых людных переходов в городе. Хоть и грязный, но в своем роде – изящный. Как все в этом городе – грязь и величие в одном флаконе.

Войдя в вагон фиолетовой ветки, он понял, что здесь все иначе. Мест не было. Вагон был забит под завязку, приходилось толкаться, вжиматься в чужие спины. Даже не удивился.

До «Адмиралтейской» доехал быстро, за какие-то три минуты. Выплеснулся из вагона вместе с бурлящим людским потоком.

Люди вокруг что-то говорили, смеялись, спорили. Шум толпы был оглушительным и притягательным одновременно. Хочется здесь остаться, замереть и просто смотреть. На проходящих мимо мужчин в деловых костюмах, женщин с яркими сумками, детей, тащащих за руку уставших родителей.

И тут он увидел их. Издалека. Девушка бежала по платформе к парню, разбежалась и прыгнула на него, обвив ногами. Тот едва устоял, отшатнувшись, но успел подставить ногу и удержал равновесие. Они обнялись, слились в долгом поцелуе, потом, не разнимая рук, пошли ждать свой поезд. Любовь. Настоящая, глупая, бесстыдная. И от этого немного тошнит.

Петербург. Его иногда называют городом любви. Северный Париж. Город, вобравший в себя немецкую расслабленность, итальянскую архитектуру и эту самую французскую, всепрощающую любовь. Иногда не верится, что такое возможно здесь, на этом болоте. Он представил Москву – вечно спешащую, нервную, четкую. А здесь… здесь все делают в свое удовольствие, никуда не торопятся. И дело не в веществах, как многие думают. Просто здесь другой ритм. Другое состояние. Состояние вечного покоя, граничащего с оцепенением.

Он вышел на поверхность, и его ослепило дневное солнце. Теперь нужно было идти к мосту. Сейчас – на Невский, потом – вдоль Дворцовой, дальше – мост. Он снова достал телефон. Навигатор, блядь. Вечно он путает. Налево – направо – вперед, опять налево.

В итоге, все вышло так, как он и рассчитывал: тридцать минут на метро, двадцать пешком. Все по плану. Идеально.

На Дворцовой площади его взгляд выхватил из толпы десятки азиатских лиц. Любят они наш город. Зачем – загадка. Что им нужно в этом северном, промозглом городе? Он знал, что азиаты, особенно китайцы, давно и прочно обосновались здесь. Слухи ходили, что на Васильевском острове есть рестораны, куда русских уже не пускают. Своей земли им мало, вот и осваивают чужие пространства. Чайна-таун на Ваське растет как на дрожжах. С одной стороны, это даже красиво – еще один план в и без того пестрой культуре города. Ну и что, что целый остров? Пусть живут. Еда у них, кстати, – охуевшая. В хорошем смысле.

Вот и он – Дворцовый мост. Узнаваемый силуэт, соединяющий два сердца города. Мост, который видел все: его начинали строить еще при царе, потом бросали, переносили, он тонул, горел, его реконструировали бессчетное количество раз. Говорят, когда-то даже договор был – строить только русскими руками, из русского материала, с русской душой. Тогда узбеков тут еще не было.

Откуда я это знаю? – Дима удивился сам себе. Может, в школе проходили, а может, вычитал где-то в интернете. Город впитываешь вместе с его мифами.

Он развернулся на полпути, и его взору открылся Исаакиевский собор. Огромный, темный, подавляющий своим масштабом. Золотой купол слепил глаза. Священное место. А может, просто памятник чьему-то гигантскому эго.

Все здесь древнее, как говно мамонта, – с внутренним, знакомым цинизмом подумал он. – Но, сука, какое красивое. Огромное. Пиздатое! Он оглядел панораму. Какой еще город в этой стране может таким похвастаться? Только Москва. Да пошла она на хуй, Москва! Вспомнились поездки в столицу – суета, вечные пробки, люди-роботы. Цивилизация там, да. Все новое появляется сначала там. Но красоты – нет. Один сплошной лабиринт из стекла и бетона. Он взглянул на Неву, на ее спокойное, величавое течение. А здесь заблудиться сложно. Вышел к реке – и пойдешь вдоль, всегда найдешь, куда нужно. Все здесь расслабленные, никуда не торопятся. Идут ровно, с достоинством. А в Москве – толкаются, бегут, сметают все на своем пути. Он представил себя на их месте. Люди, конечно, не выбирают, где родиться. Но если бы был выбор – Питер всегда был бы моим братом. Москва – как сложная, капризная женщина, с которой вечно натыкаешься на подвохи. А Петербург – брат-близнец. Все понимает без слов. С ним какая-то необъяснимая связь с самого рождения. Уедешь – и тоскуешь. Все в жизни может предать, но этот город – никогда.

Вот и она. Кунсткамера. Величественное здание, а перед ним – огромная, предсказуемая очередь. Туристы, школьники, любопытствующие.

Дима прошел вдоль живой цепи, и его взгляд упал на знакомые берцы и клетчатую рубаху. Это был он. Стоял спиной, безмятежно наблюдая за голубями.

– Как тебя угораздило в Кунсткамеру-то пойти? – Дима похлопал его по плечу, стараясь, чтобы в голосе звучала невынужденная легкость.

Вова развернулся. На его лице не было и тени удивления. Молча, с серьезным видом, он протянул руку для рукопожатия. Дима пожал ее.

– Да вот, скучно мне что-то, а тебя для веселой компа-а-ании взял, – Вова растянул слово, и его глаза сощурились в знакомой ухмылке. Он похлопал в ладоши, как ребенок. – Повеселимся слегка, а? Я вообще думал, что ты кинешь меня и забьешь, а на деле ты очень солидный человек, не подвел. Благодарю.

– Никогда не был тут, а желание – очень большое. Хочу, – признался Дима, и это была чистая правда.

– Тогда отлично! – Вова оживился. – Щас мы будем разглядывать са-амые старые маринованные огурчики. Ну и еще какие-нибудь там макеты питекантропов. Ар ю рэди?

***

– Надеюсь, вы передали ему свое доверие не из-за денег? – Герман произнес это мягко, но в его глазах читалась настороженность. Он следил за малейшим изменением в лице пациента.

И тут Дима рассмеялся. Это был не просто смех – это был нервный, надрывный хохот, вырывающийся из самого нутра. Из уголка его глаза, против воли, потекла единственная слеза, оставившая влажный след на бледной щеке. Он даже не заметил этого.

Герман смотрел на него в полном недоумении, его профессиональное спокойствие на мгновение дало трещину. Он не понимал источника этой странной, почти истерической реакции.

– Не-а, док, – выдохнул Дима, наконец справляясь с приступом смеха и смахивая ладонью предательскую влагу. – При чем тут деньги? Он просто… – Дима снова фыркнул, качая головой, – он просто охренительный шутник. Понимаете? Охренительный.

***

– Кунсткамеру построили еще в восемнадцатом веке, – Вова говорил с важным видом экскурсовода-дилетанта, размахивая руками. – Точный год не помню, но в первой половине уж точно. Петр Первый ее основал. Петр Первый ее освятил. И, между прочим, Петр Первый тут частенько бывал! – Он подмигнул. – Купил он себе, понимаешь, коллекцию всякой диковинной всячины. Ну, реально – безделушки, курьезы. А потом этих «безделушек» становилось все больше, хранить их стало негде, вот и построили специальное здание. Тут еще Ломоносов работал, ну, этот… универсальный гений, этакий умник, который везде успел – и в химии, и в физике, и в естествознании. Сейчас его в школах проходят, как образец ученого. Физическая химия, обычная химия, обычная физика… А! Он еще и писателем был! Точно! Везде хотел себя проявить, неуемная натура. Уважаю, честно.

– Ты что, историк? – удивился Дима.

– Не, просто читать люблю. Знания бесполезные, но блеснуть иногда хочется. Ну, так вот, продолжу. Построили они здание – большое, красивое, превосходное. И как-то раз тут пожар случился. Жаль, не могу сказать, что это Петр виноват – мол, так увлекся своими экспериментами, что искру случайно устроил. Нет, Петя к тому времени уже давно в земле лежал. Но! Ломоносов-то был жив! – Вова значительно поднял палец. – Так что, возможно, это он, увлеченный изучением всяких явлений, что-то там переборщил. Башню Кунсткамеры видел? Так вот, в ней как раз музей Ломоносова и находится: его приборы, инструменты, книги. А ирония в чем? В том, что башня как раз в том пожаре и пострадала. Вот такие пироги.

Дима расхохотался. Его смех, громкий и неожиданный, разнесся по залам, заставляя других посетителей оборачиваться и смотреть на них с неодобрением.

Они дошли до анатомического раздела.

– А сейчас, друг мой, будет самое интересное! – Вова понизил голос до конспиративного шепота. – Видел когда-нибудь настоящие банки с… людьми?

– Нет, но наслышан, – признался Дима. – Даже фотографий специально не смотрел.

– Тогда готовься к новому опыту! О! – Вова остановился перед одной из колб. – Глянь-ка! Голова-то какая исполинская! Наверное, очень умный был. Жаль, что это не помешало ему оказаться здесь.

– А у этого, – Дима показал на другой экспонат, – брат-близнец, похоже, так и не отделился.

– Интересно, как они с этим… жили? – пошутил Вова.

– «Девочка с врожденной водянкой мозга и нарушением костных покровов», – прочитал Дима табличку. – Жуть…

– Согласен! – Вова присвистнул. – Видишь отверстие? Прям как в тех старых анатомических атласах рисовали. Почти идентично.

– Это ты по каким атласам изучал? – ухмыльнулся Дима.

– По самым что ни на есть познавательным! – пропел Вова. – Девушка с гидроцефалией… Боже, кто эти термины такие придумывает?

– А на этого посмотри, – кивнул Дима.

– Опа. Карлик. Маленький, необычный. Вообще, они тут все… особенные. И, если вдуматься, хорошо сохранившиеся. Я же говорил, что будут похожи на маринованные огурчики? Вот, пожалуйста. Прям целая коллекция.

– Ну, водянка, может, и на деликатес смахивает, – пошутил Дима. – Делить будем?

– А то! – рассмеялся Вова. – Кстати, продолжаю исторический ликбез. Петр хотел себе большую коллекцию таких вот редкостей, ну и получил, как видишь. Он даже указ специальный издал, где велел со всей страны свозить сюда все найденные уродцы, а еще косточки разные – мол, будем собирать этакого Франкенштейна по частям. Как видишь, не только человека – вон там, – он свистнул в сторону витрины, – и зверушки разные есть. Так и жил Петр: собирал всякие диковины со всей Европы и таскал сюда. Целую гору натаскал. Опа, смотри, циклоп!

***

– Я эти шутки запомню надолго, – улыбка медленно расползалась по лицу Димы, становилась все шире и искреннее. – Я даже пытался ему подражать, понимаете? Перенимал его манеру, этот… абсурдный стиль. Настолько мне это понравилось. – Он замолкает, словно прислушиваясь к эху того смеха. – У меня было странное, почти детское наслаждение от того, что я могу нести такую… такую абсолютно бесполезную, бредовую чушь. И это вызывало смех. Настоящий.

Он смотрит куда-то в пространство за спиной психолога, видя не белую стену, а залы Кунсткамеры и ухмыляющееся лицо Вовы.

– Да, это был черный юмор. Мрачный, циничный. Но он был… живым. И мне это нравилось. Я к этому привык. Я понял, что именно этого – этой возможности смотреть в лицо абсурду и смеяться ему в ответ – мне и не хватало всю мою предыдущую, такую правильную и такую мертвенную жизнь.

Герман не шевелился. Он просто слушал, погрузившись в это воспоминание вместе с ним, его внимание было абсолютным, почти осязаемым в тишине кабинета.

***

Они шли обратно, в сторону «Адмиралтейской», по тому самому мосту, что всего пару часов назад казался воротами в другую реальность. Теперь он был просто куском железа и бетона, ведущим домой. Вечерний ветер с Невы трепал волосы и забирался под куртки, но Дима почти не чувствовал холода. Внутри него все еще горело – горело тем странным, непривычным теплом, которое рождается от безудержного, почти истерического смеха.

Я в нем ошибался, видимо? – вопрос повис в сознании, беззвучный и настойчивый. Я давно не ржал так сильно. Да что уж там – я никогда в жизни так не смеялся. С самого рождения. Он украдкой посмотрел на Вову, который шел рядом, насвистывая какой-то бессмысленный мотив. Он… нормальный. По-своему нормальный. Со своим, пусть и уродливым, но цельным взглядом на вещи. И с этими его уморительными, абсурдными шутками, которые режут правдой, как стекло. Но тут же, как холодная струя, пробежала привычная мысль: Но почему? Почему ты решил начать со мной общаться? Почему ты заплатил за меня? Почему, Вов? Как я, серая, ничем не примечательная масса, могу вписаться в твои планы? Я же ничего не стою. Абсолютно. Так на кой черт я тебе сдался?

– Слушай, а зачем ты меня пригласил в Кунсткамеру? – осторожно, почти робко, спросил он, нарушая тишину.

– Захотел сходить, давно планировал сюда прогуляться, – Вова пожал плечами, не глядя на него. – Изначально, честно говоря, не тебе предлагал. Но так вышло, что лучшая замена – это тот, кто рядом.

– Так значит, мы товарищи? – Дима произнес это с легкой усмешкой, проверяя почву.

– А ты как думал? – Вова наконец повернулся к нему, и в его глазах мелькнула знакомая искорка. – Расслабься, ничего от тебя не хочу. Ты не в моем вкусе, если о чем-то таком.

– С девушкой хотел сходить? – уточнил Дима.

– Ага. Не сложилось, как видишь, – Вова сморщился, и все его веселье мгновенно испарилось, сменившись на мгновенную, глубокую усталость.

– А что случилось?

– Долгая история. Не стоит.

– А я вообще-то психологом мечтаю стать, – не отступал Дима, пытаясь звучать как можно легче. – Можешь спокойно рассказать. Считай, я уже почти твой брат.

Вова хмыкнул, и тень улыбки вернулась на его лицо.

– Люблю я психологов. Я одного даже посещал, года полтора назад. Потом забил. Могу тебя к нему записать, для практики. Чтобы ты понял, как все это на самом деле работает, а не как в дешевых сериалах показывают.

– Сходим как-нибудь, – согласился Дима.

– Клевый мужик, между прочим. С розовыми волосами. И нет, он не гей.

– Розовыми? – Дима не сдержал смешка.

– А что? Говорю же – клевый. Кабинет, правда, у него староват, штукатурка сыпется. Но это ерунда. Главное – он талантливый. Очень помогает. Я ему вообще всех благ желаю. И личного счастья.

– Так что там с девушкой-то? – Дима не отпускал тему, чувствуя, что напал на что-то важное.

Вова вздохнул, и его взгляд стал отрешенным, уставшим.

– Да что рассказывать… Пришел на встречу, дурак дураком, счастливый. Она пришла, обнялись, все как обычно. А потом я вижу – на шее у нее след. Засос. И явно не мой. А я… я не знал, что сказать. Онемел. Просто стоял и молчал. Она взяла меня за руку, а у меня аж передернуло. Не мог смотреть ей в глаза. А она еще ближе прижалась, хотела, наверное, обнять, а я… я просто развернулся и ушел. Сказал, что забыл кое-что дома, извинился непонятно за что и свалил. А ведь я как раз хотел пригласить ее в ту же Кунсткамеру. Не срослось. – Он помолчал, глядя на мокрый асфальт. – Тварь она. Яблоко от яблони недалеко падает, вся ее семейка такая. В общем, пошла она вон. У меня теперь друг есть. А это, поверь, куда круче, чем какая-нибудь ненадежная подружка. Друзья не предают. И посмеяться есть с кем. С девушкой ты не станешь ржать над заспиртованными уродцами. А с другом – запросто.

– Понимаю, – тихо сказал Дима. – У меня тоже была одна… Вроде умная, красивая. Книги любила, как и я. А потом раз – и сообщение: «Нам надо перестать общаться». Я ничего не понял, начал спрашивать – а она меня везде заблокировала. Потом выяснилось, что у нее другой парень был, а я так, запасной аэродром. Глупый, наивный. Прошло три года, а осадок до сих пор. Как будто что-то во мне сломалось тогда.

Он солгал. Настоящая история была другой, более жалкой и болезненной. Но эта версия звучала достаточно правдоподобно, чтобы не вызывать лишних вопросов.

– Извините, что перебиваю этот душераздирающий сериал, сэр, – внезапно оживился Вова, и его лицо снова озарила широкая, безумная улыбка. – Предлагаю свернуть к достопримечательностям. Вон, глянь, Медный всадник.

– Без проблем, – Дима с облегчением перевел дух.

– Короче, запомни: красивая оболочка – еще не показатель. Урод может скрываться под самой шикарной упаковкой. И наоборот. Правда, люди, у которых и внутри, и снаружи все в порядке, – это нынче редкий вымирающий вид. Так что забей на свою барышню. Если напишет – посылай куда подальше. Стихами, как Есенин.

– Поздравляю! – вдруг выкрикнул Вова так громко, что несколько прохожих обернулись.

– С чем? – опешил Дима.

– А с тем, что я – симпатичный, сексуальный и просто великолепный! И внутри, и снаружи! Я – ходячая редкость! Я – самый прекрасный мужчина на этой планете, и спорить бесполезно! А все те, кто мне изменял – просто слепые дуры! Я – Владимир, блядь, запомните это имя! – он кричал уже во всю глотку, раскинув руки, и его глаза горели настоящим, неподдельным безумием.

И Дима увидел это – его обезумевшие, сияющие глаза и ту самую ухмылку маньяка, которая не пугала, а, наоборот, завораживала.

Вот чего мне не хватало. Вот оно. Отбитости. Настоящей, искренней, до мозга костей. Чтобы быть счастливым, надо быть немного ебанутым. Совсем чуть-чуть. Капля этого безумия – и готово. Это как горючая смесь, которую уже не остановить. Та самая капля, что прожигает мозг насквозь, перекраивает сознание, стирает старого тебя и создает нового. Она воплощает все, что казалось невозможным. Она может уничтожить всю накопившуюся годами грусть. Эта самая… ебанутость.

– А это мой друг! – не унимался Вова, хватая Диму за плечо. – Зовут Димон! Дмитрий! И он, черт возьми, тоже великолепен! И МЫ СДЕЛАЕМ С ЭТИМ МИРОМ ЧТО-НИБУДЬ ЭПОХАЛЬНОЕ!

– Заткнись уже! – крикнул в ответ Дима, и его собственный голос прозвучал для него чужим, полным какой-то дикой, освобождающей силы.

– Мы – конченные! Мы – великолепные!

Мимо них проходили люди. Кто-то смотрел с недоумением, кто-то – с улыбкой. Какая-то пара даже подняла вверх большие пальцы, словно поддерживая их необъяснимый порыв. И Дима почувствовал это – щемящее, острое наслаждение. Чувство освобождения, отпущения всех грехов. То, чего ему не хватало всю его сознательную жизнь.

– А вот и Медный всадник, – подошел он ближе к ограде, запыхавшийся и счастливый.

– А вот и он, – Вова встал рядом, и его дыхание тоже сбилось.

– Хочешь сказать, мы теперь друзья?

– А мы только что вместе отправили всех бывших в космос, как ты думаешь? Конечно, друзья! Правда, чтобы дружба считалась настоящей, нужно совершить ритуал. Переплыть Неву. Туда и обратно.

– Погнали, – Дима с вызовом хрустнул костяшками пальцев.

– Э-э-э, нет, я, конечно, все понимаю… Но это, пожалуй, перебор. Ладно, ограничимся устным договором. Друзья так друзья. Не хочется мне знакомиться с водолазной командой МЧС и купаться в этой жиже.

– Обломал энтузиазм, – фыркнул Дима.

– Не отчаивайся. Может, как-нибудь, в особо жаркий день… Мне просто лень потом мокрые штаны сушить. А так – я бы хоть сейчас.

– Запомню, – Дима сделал преувеличенно злобную гримасу. – При случае напомню.

– Напоминай. А пока – давай полюбуемся на бронзового дедушку, – Вова уперся руками в боки, рассматривая монумент.

– Что, будет продолжение исторического ликбеза?

– А почему бы и нет? Легенду про этого гиганта знаешь?

– Нет.

– Тогда слушай, будет интересно. Легенд много, но самая дурацкая и потому – лучшая – про Павла Первого. Шел он как-то по городу со своим приятелем. И видит – идет за ними какой-то тип, с лицом, скрытым плащом. Павел говорит другу: «Смотри, какой-то странный человек за нами следует». А тот в ответ: «Что ты? Никого нет». Павел в недоумении, но идет дальше. А незнакомец подходит и говорит ему: «Бедный, бедный Павел…» Ну, или что-то в этом роде, точную цитату не помню. Пришли они на это место, и призрак говорит: «Прощай, Павел. Увидимся здесь снова». И исчез. А перед этим на миг приоткрыл лицо – и Павел узнал в нем Петра Первого. Здорово, да? Но это не все! Позже Павел получает известие – на этом самом месте открывают новый памятник. И угадай, что?

– Обалдел? – предположил Дима.

– Еще как! Петру, бля, Первому! Именно там, где призрак обещал снова встретиться. Легенды… они же прекрасны своей абсурдностью, правда? – Вова замолчал, глядя на медного всадника, застывшего в вечном порыве. – Кстати, как думаешь, много ли у Петра было… ну, фавориток?

– Ну, он же император, – Дима задумался. – Наверное, как у нынешних олигархов. Только, наверное, меньше. Сейчас, я слышал, у некоторых состояния такие, что Петру и не снилось.

– Я вообще-то не про деньги, – Вова покачал головой с укором. – Я про женщин. А ты снова о материальном.

– А вилять ушами ты мастер, – усмехнулся Дима.

– О, это я еще с пеленок освоил!

Они простояли у Медного всадника еще с полчаса, пока небо не потемнело окончательно и не хлынул осенний ливень, смывая с города остатки дня и заставляя их искать укрытие под раскидистыми ветвями ближайших деревьев.

Глава 4. Не узнают. Не услышат. Не поймут!

17 сентября.

Петербургские дворы-колодцы, повторяющиеся, как кошмар наяву. Замыкаются в себе, прячут свои грязные секреты за фасадами облупленных парадных. Идеальное место для убийства. Никто не увидит, не услышит. Особенно ночью, когда темнота становится густой, как деготь, и только силуэты чахлых деревьев, подсвеченные желтым светом из чужих окон, шевелятся во тьме, будто призраки. Можно подойти тихо-тихо, уткнуть нож под ребра, прижать ладонью рот. Пусть барахтается, хрипит – все равно его крик поглотит эта каменная ловушка. Единственная проблема – глухой звук падения тела на мокрый асфальт. Он может выдать.