Несправедливость

– А вы уверены, что вас не обманули? – из вежливости поинтересовался Дима.

– Мне аргументы привели, что золото уже не то, да и каким-то прибором проверили бриллиант, а он оказался ненастоящий. Короче, хреново все.

А золото ведь не портится. Обманули тебя, дядя. Развели как лоха. Золото хоть и не портится, зато однозначно портит людей. И всегда находились те, кто пользуется этим.

– Ну, а у тебя как дела? Как отец?

– Да у меня все нормально, вот учиться опять начал. А отец, как всегда, работает, попивает, – Дима начал медленно разворачиваться, давая понять, что разговор пора закруглять.

– Ты там передавай привет обязательно. И удачи тебе, – старик достал из кармана помятую пачку сигарет «Беломорканал» с зажигалкой.

– Передам, дядь Вить. И вам удачи.

Дима продолжил двигаться к своему дому, чувствуя на себе взгляд старика.

Район не менялся. Вот одинокое дерево, облокотившись на которое, стояло разбитое стекло – пустое, без рамки, с дырой посередине, будто в него кинули камень. Осколки лежали на утоптанной, холодной земле, и на одном маленьком, как осколок надежды, была бурая, подсохшая жидкость: кровь. Сразу понятно. Недавно разбили. Дима жил в неблагополучном районе, и это было видно невооруженным глазом: шприцы, как в лихие девяностые, могли валяться прямо во дворе дома, на детской площадке. Иногда использованные шприцы воткнуты прямо в кору деревьев, травили и их. Дерево-то выдержит, а люди – сдохнут. Пустые, стеклянные бутылки от дешевого пива стояли в ряд на скамейках, будто на параде – когда-то пустые, когда-то полные и недопитые впопыхах. Было бы весело покидать эти бутылки в стену и посмотреть, как красиво разлетаются мелкие, острые стеклышки, переливаясь на солнце. Молодость, а я не пользуюсь своим возрастом. Другие в это время гуляют, пьют, трахаются… прекрасные года, чтобы «увидеть жизнь». А что, если поймает полиция? Да никого не ловят. А вот за мной, конечно, приедут специально и скажут: «пройдемте, молодой человек», и на пятнадцать суток в обезьянник. Не жизнь, а сказка.

Он дошел до своего дома. Панельная девятиэтажка, некогда серая, теперь грязно-серая. Доставать ключи даже не требовалось – массивная железная дверь в парадную давно сломана, и ее нужно было просто с силой дернуть на себя. Дима так и сделал.

Дверь с громким, утробным скрежетом открылась, выпуская наружу знакомый запах сырости, старых газет и чего-то кислого.

Квартиры в их доме были, в основном, двухкомнатные. Трехкомнатных не было, планировка не позволяла. Обычно тут ютились семьи, которые когда-то хотели жить поближе к метро, а также алкаши с наркоманами, которым когда-то правительство бесплатно подарило это жилье, и теперь они медленно убивали его и себя. Если кто-то курил в квартире, едкий запах табака просачивался через щели в проводке и вентиляцию. Ужасный, въедливый запах, под который невозможно было уснуть. Крики по ночам в других квартирах и глухие стуки по стенам были настолько частым явлением, что все уже давно свыклись с этим, как с шумом трамвая за окном. Как-то раз Диме удалось услышать особенно жуткую ссору в соседней квартире: женщина орала убийственно, будто ее резали ножом. Как потом выяснилось, так оно и было – они с мужем употребляли наркотики и дошли до стадии белой горячки и передозировки. Муж умер от остановки сердца, а эта женщина, вся в крови, орала одну и ту же фразу всю ночь, пока не приехала полиция и скорая.

Дима начал подниматься по лестнице. На лестничной площадке между вторым и третьим этажом устойчиво пахло мочой. Ничего нового. Все как всегда. Ноги уже начинали ныть, а ведь подниматься всего-то на третий этаж. Есть хотелось зверски, организм требовал энергии, потраченной на бессмысленное сидение за партой. На подоконниках, заляпанных мухами, стояли самодельные пепельницы, скрученные из алюминиевых банок из-под энергетиков, а рядом с дверью мусоропровода – чья-то недавняя, еще не просохшая рвота. Пусть кошки доедают, им все равно.

Дошел до своей квартиры, нащупал в кармане холодные ключи и вставил их в замок. Дима всегда закрывал дверь на все три замка и проворачивал их до упора, до характерного щелчка. Привычка, с детства внушенная матерью. Даже когда он находился дома один – так же щелкал всеми засовами. Этот раз не стал исключением.

Скинул вещи прямо в прихожей, на старую вешалку, которая грозилась развалиться. Все равно завтра на учебу идти. Тащить все в комнату – лишние телодвижения. Нужно было поесть. Он пошел на кухню, заглянул в холодильник. Три бутылки отцовского пива, полкоробки какого-то торта, открытая бутылка дешевого вина, кастрюля с остывшими макаронами и пластиковый контейнер с котлетами. Ничего не приготовлено. Устали, наверное, после работы. Может, сегодня вечером что-то соорудят? Мать у него была настоящим шеф-поваром в прошлой жизни. На один из его дней рождения она приготовила огромный, многоярусный торт, причем сама, от коржей до крема, без малейшей помощи. Училась на кондитера, не зря несколько лет своей молодости потратила, матушка. Он выложил макароны на тарелку, сверху водрузил две холодные котлеты и сунул в микроволновку. Прекрасная, сытная еда. Пища богов. Пока тарелка крутилась за стеклом, он пошел в свою комнату переодеться. По пути захватил из прихожей свою драгоценную сумку.

Вот и его комната. Маленькая, но очень уютная, его крепость. Дима с любовью посмотрел на заставленную книгами полку и почувствовал знакомый прилив гордости. Это была его библиотека. Он помнил каждую прочитанную книгу, обложку, сюжет, героев. Пятьдесят семь штук и одна, восьмой том Пруста, в процессе. Настоящий повод для гордости. Никто в его семье – ни отец, ни мать, ни дальние родственники – не прочитали и десятой части за всю свою жизнь, а он осилил за три с лишним года. Любимые жанры, конечно, были детективы, где всегда находился виноватый, и книги по психологии. Диме просто нравилось изучать человека, а именно его голову – этот сложный, запутанный механизм. Я знаю всех своих окружающих лучше, чем они себя, даже не общаясь с человеком, могу увидеть его сущность, просто по внешнему виду, по походке, по тому, как он держит вилку. Психология и психотерапия – мое призвание. Ирония в том, что самому себе я помочь не могу.

Он положил сумку на письменный стол, заваленный бумагами и ручками, быстро переоделся в растянутые спортивные штаны и старую футболку, а свой парадный костюм аккуратно, почти с нежностью, сложил и убрал в шкаф. Завтра я в нем точно не пойду. Раз уж можно приходить в свободной форме – надену что-нибудь попроще. Зачем создавать себе трудности и одеваться по три часа утром, как на показ мод? Можно ведь надеть легкую, удобную одежду и наконец-то расслабиться.

Где-то вдали послышался настойчивый писк микроволновки. Готово.

Он вернулся на кухню, распахнул дверцу. От тарелки повалил пар. Горячее. Как мама в детстве говорила? «Есть нужно горячим, Дим, холодное невкусное и живот потом заболит». Интересно, что большинство продуктов и вправду отвратительны в холодном виде. Только и трать на них энергию на переваривание. А мясо-то… Мясо еще пещерные люди ели сырым, а потом как додумались поднести его к огню – так и глаза себе открыли: вкусно им стало. Не так, конечно, сочно, но это было куда лучше – глисты-то теперь не жрали изнутри твою еду и самого тебя. А сейчас, с появлением термообработки и умением прожаривать стейки до нужной степени – вкус стал куда лучше, и никаких паразитических червей ты себе в кишечник, как правило, не пускаешь.

Справился с едой минут за десять, почти не прожевывая. Хоть мама и не успела приготовить что-то экстраординарное, но и это было превосходно. Пусть мама приготовит даже дерьмо, но оно будет вкусным дерьмом. У нее такой талант.

На часах было без десяти четыре. Спать рубило так, что веки наливались свинцом. Даже на самом скучном уроке так не хотелось в сон, как сейчас. Он был готов рухнуть прямо посреди кухни, на линолеум, и провалиться в глубокий, беспробудный сон. Видимо, это еда так подействовала. Углеводы. Иногда, приходя после учебы, он съедал малую порцию супа и так же готов был заснуть на ходу, едва добравшись до комнаты.

Вот она, его комнатка. Который раз я с тобой уже вижусь за сегодня? Неужели я сейчас смогу наконец отдохнуть от всего этого дерьма, что происходило сегодня? Его взгляд упал на кровать. Вот и ты, манишь меня, чертовка. Мягкая, удобная, легкая, хоть и скрипишь на каждый мой поворот, но люблю я тебя, сука. Сколько мы с тобой знакомы? Лет пять? А ты ни разу не подвела меня, всегда была готова принять. Спасибо.

Дима закрыл дверь в комнату, отсекая себя от всего мира. Положил телефон рядом с подушкой, лег в кровать, уткнувшись лицом в прохладную наволочку, и попытался уснуть.

Он снова выходит из дома. Опять учеба. Он механически проверяет сумку – все на месте: учебники, тетради, ключи, телефон. Тот же путь, отшаганный тысячу раз: километр от дома до школы. Как и всегда, еще один год потерпеть в этом зоопарке. Все то же: те же деревья, те же облупленные дома, те же вечно спешащие куда-то лица, те же разбитые стекла на асфальте – все идентично, все застыло в этом городе. Но сзади, краем глаза, он заметил незнакомого мужчину, одетого во все черное: длинная черная накидка, похожая на пальто или плащ, скрывала его фигуру. Черная шляпа с широкими полями закрывала половину лица, черные перчатки на руках. Красиво выглядит. Я всегда любил все черное. Стильно. Неизвестный начал ускорять шаг и легонько коснулся его плеча.

– Да? – Дима смутился, остановившись.

Мужчина молчал. Его лица не было видно в тени полей шляпы, будто его и не существовало вовсе. Настолько все в нем было черным и безликим.

– Извините, – Дима резко развернулся и зашагал быстрее, чувствуя, как по спине пробежали мурашки.

Оставалась половина дороги до школы. Вокруг ни души. Естественно, кто еще будет гулять в восемь утра, кроме таких несчастных, как я? Дима украдкой обернулся. Заметил, что незнакомый все так же неотступно шагает за ним, сохраняя дистанцию. Его охватила мелкая дрожь. Что же ему нужно-то? Деньги? Телефон? Или что-то другое? Он резко свернул в грязный переулок между гаражами и начал бежать, прижимаясь к стенам. Обернулся – никого. Вот и хорошо. Просто показалось. Хорошо.

Не успел он развернуться обратно, как чья-то сильная рука схватила его сзади за шею и с размаху бросила на землю. Дима попытался встать, оттолкнуться, но нападавший оказался сильнее, он прижал его лицом к асфальту со всей силы. Дима даже не мог вымолвить слова, только хриплый шепот вырывался из его пережатого горла. Незнакомый что-то достал из кармана. Блеснул металл. Нож. Длинный, с тонким лезвием, белый, будто только что вылитый из чистой, отполированной стали…

Резкий, вибрирующий звонок разорвал тишину.

Дима проснулся весь в липком, холодному поту, сердце колотилось где-то в горле. Он резко вскочил, смахнул со лба мокрые волосы и посмотрел на экран телефона – «Неизвестный номер». Он молча, дрожащими пальцами, выключил звук и просто смотрел, как экран горит и гаснет. Никогда не отвечаю на неизвестные. Никогда. Звонок с этого же номера начался снова – он сбросил, почти выронив аппарат. Сердце стучало так бешено и громко, будто хотело выпрыгнуть из груди и остаться там, на последнем издыхании.

Больше в этот день он не смог уснуть.

Глава 2. Преследователь

Семь утра. Именно на это адское время Дима поставил будильник, чтобы не проспать учебу. Резкий, дребезжащий звук ворвался в сон, вырывая из объятий забытья, где не было ни школы, ни вчерашнего кошмара.

И зачем, блядь, на тридцать минут раньше начинать учебный процесс? В чем смысл этого идиотского нововведения? Чтобы мы еще больше ненавидели свою жизнь? Он лежал, уставившись в потолок, представляя директора. У этого придурка свои, извращенные мысли, он ведь тот еще ублюдок, и не такое может выкинуть. Его могущество в этих стенах превосходит все разумное, каждый учащийся ему поклоняется и чуть ли не отсасывает, лишь бы не получить выговор. А может, и преподаватели тоже отсасывают? Кто знает, вдруг его тянет на старых и немощных? Тогда зачем он ту молоденькую, шестнадцатилетнюю девочку завел к себе в кабинет в прошлом году и лишил ее невинности? Может, у него после этого момента наконец встали правильно мозги, и он одумался, что нужно вести свои половые отношения только с совершеннолетними? Хотя… вряд ли. Знает только он сам, старый извращенец.

В квартире стояла гробовая тишина, нарушаемая лишь гулом холодильника. Только один Дима находился в ней. Родители всегда уходили на работу еще в шесть, поэтому он мог бы давно забросить учебу, выключить будильник и продолжать спать до обеда. Но он не мог так поступить. Учеба для меня – это какой-никакой, но важный процесс. Маршрут. Ритуал. Хоть что-то, что связывает меня с этим миром, не дает окончательно оторваться и уплыть в небытие.

С трудом, будто поднимая гирю, он встал с кровати и с тем же усилием, кое-как, заправил постель, чтобы мама вечером не ворчала. С кухни потянуло горьковатым, знакомым запахом гари. Дима, как зомби, побрел на источник вони: на столе на тарелке лежали два подгоревших бутерброда. Кто-то – вероятно, отец перед уходом – чуть больше часа назад засунул хлеб в тостер и забыл о нем, пока тот не покрылся черной, угольной коркой. На этой корке, как на погребальном костре, красовались бледные кружочки вареной колбасы и сморщенный ломтик помидора.

– Охуеть, спасибо! – вслух, с искренним сарказмом, высказался Дима.

Он аккуратно, вилкой, сковырнул подгоревший хлеб и отправил его в мусорное ведро, а потом съел оставшуюся колбасу с помидором, стоя у раковины и запивая все остывшим чаем из кружки, оставшейся с вечера.

– Так-то лучше, – пробормотал он, чувствуя, как безвкусная еда на время заглушает пустоту в желудке.

Зашел в ванную, плеснул себе в лицо пригоршней ледяной воды. Дескать, умылся. Чистота – залог здоровья, а здоровье – залог… долгой и несчастливой жизни.

Придя в комнату, он вспомнил, что так и не записал вчерашнее расписание. Да и хер с ним. В сумку он положил только одну общую тетрадь и ручку. Большего, по его мнению, не требовалось. Надел ту же самую спортивную одежду – серые штаны и темную футболку. Пока на улице еще тепло, нужно пользоваться случаем. Сколько этих теплых дней осталось? На часах было уже без пятнадцати восемь. Нужно было выходить.

Вроде все собрал. Осталось только переступить порог и пойти. И он пошел, захлопнув за собой дверь и щелкнув всеми замками.

Вышел на улицу – и сразу, полной грудью, вдохнул прохладный, свежий воздух. Пахло мокрым асфальтом после ночного дождя, деревьями, их листьями, которые уже вот-вот должны были пожелтеть и опасть. Такова жизнь растений – буйствовать несколько месяцев, а потом впадать в спячку, как медведи. Только медведи просыпаются отдохнувшими, а деревья – все теми же.

Дима шел все по тому же пути, никуда не сворачивая, автоматически переставляя ноги. Но сегодня все было иначе. Из-за любого шороха позади – упавшей ветки, пролетевшей машины – у него сводило мышцы шеи, и он с трудом, преодолевая внутренний страх, поворачивал голову назад. Паранойя. Но она так реальна. Пока люди шли ему навстречу, он, в свою очередь, инстинктивно резко отходил в сторону и провожал каждого пристальным, подозрительным взглядом, выслеживая в их чертах того самого неизвестного из своего сна, который чуть ли не перерезал ему горло.

Где же ты? Прячешься, затаился где-нибудь в кустах, за углом гаража? Ждешь меня, а я буду бежать от тебя, бежать и не оглядываться, как в тех дурацких фильмах. Выбегу на дорогу, брошусь под колеса машинам. Почему я во сне этого не сделал? Почему просто побежал в тупик? Идиот. Ну так, где ты? Я тебя жду! Появись, попробуй меня поймать. Я готов. На этот раз я готов.

Спустя минут двадцать, наполненных нервным напряжением, он наконец дошел до школы – до самого ненавистного для него здания, которое в утренних лучах солнца выглядело почти безобидным.

И тут он услышал за спиной громкие, быстрые шаги. Не один человек, а будто несколько, шагающих в унисон, в одном темпе. Адреналин ударил в голову. Он моментально, резко развернулся, готовый к бою или к бегству.

– Привет, Дим, – сказал улыбчивый Вова, останавливаясь перед ним и слегка запыхавшись.

Ну что же тебе от меня нужно-то? И откуда ты мое имя знаешь?

– Что? – холодно, отрезая, спросил Дима, стараясь скрыть дрожь в голосе.

– Я вот тебе вчера звонил вечерком, знаешь, пообщаться, поразговаривать. Ну, как люди, а ты вот не ответил. Обидненько просто. Ладно, хрен с ним. Как дела-то, сокамерник?

Кроме имени он еще знает и номер телефона. Каким чертом он вообще влезает в мое личное пространство? Да и кто ему, сука, сказал номер и имя?! Классная?

– Откуда ты имя с номером знаешь? – спросил Дима, и в голове пронеслось: Осталось добавить только «мразь», а может «ублюдок», или «тварь». Хотя нет, надо с большой буквы – «Тварь». Пусть хоть какое-то уважение будет.

– А, так я это… – Вова рассмеялся, и его глаза сощурились. – У классухи нашей спросил. Такая стремная тетка, как ты с ней учишься уже год? Ладно, это неважно. В общем, я спросил у нее твой номерок, ну и имя соответственно. Не бойся, по твоему лицу я вижу, что я тот еще засранец, так что могу тебя порадовать: адрес твой не спрашивал.

Нашел чем успокоить. Радуйся, что адрес не выудил, придурок.

– Ладно, пошли на учебу, – сказал Дима со сдержанной злостью и развернулся, направляясь ко входу.

Оставалось несколько минут до начала первого урока. Дима, к своему стыду, даже не знал, в какой кабинет идти. Вова шел позади, улыбчивый и довольный, будто наблюдал за забавным спектаклем. Может, он в курсе?

– Че у нас первым, ты не в курсе, случайно ли? – Дима чуть повернул голову назад, чтобы услышать ответ, не замедляя шаг.

– Утром смотрел, в расписании был русский, – бодро отрапортовал Вова.

Кабинет 117, на первом этаже. Это помещение никогда не предназначалось для русского языка и литературы. Раньше здесь обитал учитель математики, сумасшедший старик, который пах мелом и коньяком, а потом он куда-то переместился, на второй этаж. Но кабинет до сих пор был пропитан духом бессмысленных чисел, теорем и логарифмов, а сейчас его пытались пропитать словами, правилами и синтаксисом – такими же бессмысленными в глобальном масштабе.

Везде, как призраки прошлого, висели портреты математиков и физиков – Эйлера, Лобачевского, Ньютона – их еще не успели снять; на зеленой, цвета тошноты, доске было выведено мелом: «С днем знаний!». Рядом по коридору проходили учащиеся, лениво заглядывая внутрь, будто мысленно сочувствуя тем, кому выпала участь провести здесь ближайшие сорок пять минут.

– Слушай, а может, я к тебе пересяду, а? – внезапно прервал тягостную тишину Вова. – Может, повеселее будет? Мы же отдельно сидим, так скучно все-же. Тебе ли не знать? Хоть какой-то фигней может позанимаемся. В этой школе скучно, – последнюю фразу он произнес шепотом, с наигранной конспирацией, будто не хотел, чтобы все услышали этот всем известный и очевидный факт.

Дима молча, почти незаметно, покачал головой в знак согласия. Они оба подошли к свободной парте у окна и сели за нее. Новый учебный год начинался не просто с нового расписания, а с нового, странного и навязчивого соседа.

***

– То есть, Владимир узнал ваш номер телефона у классного руководителя? – Герман произнес это с легким, почти незаметным удивлением, будто проверял, не ослышался ли.

– Именно так, – Дима коротко кивнул, чувствуя, как по телу пробегает знакомая судорога раздражения при воспоминании о той наглости.

Герман медленно поднялся с кресла. Его взгляд скользнул в сторону небольшой полки, где стоял невзрачный электрический чайник – единственный предмет, нарушавший стерильную белизну кабинета.

– Дмитрий, предлагаю сделать небольшую паузу. Перерыв на чай. Вы будете? – его голос прозвучал мягко, но в нем слышалась не просьба, а констатация факта.

– Буду, – Дима мотнул головой. – Но только без сахара.

– Сахар – дело такое, – Герман слегка склонил голову набок. – А чем он вам, если не секрет, так не угодил?

Чем, чем… Дима поджал губы, глядя куда-то в пространство за спиной психолога.

– Люблю горькость. Тащусь от этого, вот.

А ведь Вова бы то же самое сказал. Слово в слово. И еще бы ухмыльнулся во всю свою дурацкую рожу, насколько это физически возможно, пока скулы не свело бы.

– Горький, без проблем, – Герман развел руками, принимая правила игры.

Он поставил на стеклянный столик две абсолютно одинаковые белые керамические кружки, налил в них темного, почти черного чая. Одну подвинул к Диме, другую оставил перед собой. Такая же белая, как и все здесь. Интересно, есть ли в этой комнате хоть что-то цветное, хоть один проклятый темный предмет?

– Осторожней, горячий, – предупредил Герман, усаживаясь обратно в кресло и с наслаждением делая первый глоток своего пойла.

– Хорошо, – пробормотал Дима, не глядя на него.

От кружки поднимался красивый, густой пар. Запах был насыщенным, цветочно-травяным. Ароматный. Наверное, невтерпеж уже попробовать, ощутить этот вкус, согреться.

Он поднес свою порцию к лицу, почти уткнувшись носом в пар. Но ничего. Никакого запаха. Ничего, кроме легкого ощущения влажности у ноздрей. Пустота.

Неловкое, резкое движение руки – и часть темно-коричневой жидкости выплеснулась через край, пролившись ему прямо на колено, на ткань спортивных штанов.

Герман аж подскочил на месте, будто его самого ошпарили.

– Дмитрий, горячий же! – он тут же отставил свою кружку и засуетился, порывисто открывая ящик стола в поисках пачки бумажных салфеток.

Дима спокойно смотрел на мокрое, потемневшее пятно на своей одежде. Он провел ладонью по ткани. Не моргнул.

– Да вроде не такой уж и горячий, – равнодушно произнес он.

Он не ощущал ни тепла, ни тем более жжения. Для него этот обжигающий, по всем признакам, чай был будто ледяным. Пустышкой. Еще одним предметом в этом мире, лишенным для него всякой сути и ощущений.

***

Друг ли ты мне, Владимир? – мысль пробилась сквозь нарастающий гул в голове, ясная и острая, как осколок стекла. Появляешься ни с того ни с сего, врываешься в мою жизнь, как ураган в запертую комнату. Ты что-то хочешь поменять, сместить правила, которые я годами выстраивал, чтобы выжить. Не даешь даже шанса осмотреться, привыкнуть. И ведь все тебе сходит с рук. Все.

А теперь ты еще и идешь со мной после учебы. Навязываешься. Я человек терпеливый, а ты? Доведешь до ручки – заведу в темный угол, достану из-под полы нож и вырежу тебя, как тыкву. Этого добиваешься? Хочешь, устрою?

Решил познакомиться – так знакомься, получай. Если ты так этого хочешь.

Шли они все по тому же пути, вытоптанному за год дорогой от школы до дома и обратно. Асфальт под ногами был неровным, в трещинах, из которых пробивалась упрямая, серая трава. Мимо них с ревом проносились автомобили, выдыхая в и без того спертый воздух клубы выхлопных газов. Едкая вонь бензина и раскаленного металла просачивалась даже сквозь глухие стены панельных домов, въедаясь в одежду и волосы. У обочины, как обычно, стоял развальчик с арбузами. Пыльные, полосатые шары лежали прямо на голой земле, на старом, промасленном брезенте. Хрен его знает, что на них за дерьмо попало за день, а люди берут, не боятся. Или уже просто похерили все, как и я?

Молчали. И это молчание было к лучшему. Оно висело между ними тяжелым, осязаемым полотном. Зачем лишний треп? Слова только все усложняют. Словами можно сорваться, наговорить лишнего, открыть душу, а потом жалеть об этом до конца своих дней.

Поравнялись с кварталом новостроек – относительно чистеньких, с пластиковыми окнами, за которыми виднелись чьи-то одинокие огоньки, и пустыми детскими площадками с ярким, но уже потускневшим пластиком. Вот и конец цивилизации. А за ними начиналась та самая, знакомая до боли реальность – с переполненными помойками у каждой парадной, от которых исходил сладковато-кислый запах гниения, и стихийными свалками старой мебели и хлама через каждые сто метров.

– Кстати, а это мой дом, – Вова внезапно прервал тягостную тишину, протянул руку в правую сторону и указал на одну из трех одинаковых, как близнецы, девятиэтажек двумя пальцами, сложенными в подобие пистолета.

Манеры. Настоящий джентльмен. Сейчас, наверное, щелкнет.