Восстание

Врать парню приходилось нечасто, оттого давалось это неимоверными усилиями, и волевыми, и физическими. Он стоял, тяжело дыша из-за внезапно разогнавшегося сердца и задержек дыхания, бессильно опустив руки и уставившись на Зверева широко раскрытыми глазами, в которых легко читалась тревога.

Ничего подозрительного в этом член Ревсовета не углядел.

– Там такое дело… Поймите, его мозг был не целостный, его препарировали, сделали более сотни тонких срезов, – словно извиняясь, еле слышно залепетал Кирилл.

Коммунист с ненавистью сплюнул на асфальт.

– Сволочи!

– Это давно, ещё советские власти, – поправил ход его мыслей Кирилл.

Зверевское лицо вытянулось от искреннего недоумения.

– А зачем они так?

– Тогда ещё не знали, что нужна полная целостность, думали, что сгодится ткань в массе, объём, так сказать. А срезы делали, чтобы установить, чем болел, и выявить формулу гениальности.

– Выявили?

– Нет, запутались в обоих вопросах. Только предположения.

Зверев опять сплюнул. На этот раз разочарованно. Непонятно было, как он умудряется выражать такие богатые эмоции таким примитивным образом, но получалось у него виртуозно.

– Дебилы всё-таки. Надо ждать своего часа. Если нет технологий, предпосылок, чего дрова ломать? Всему своё время. Вот мы ждали и дождались! – партиец взглянул на Кирилла с торжеством, но тут же задумался. – А что ты… вы говорили про проблемы?

– Так вот, – Кирилл продолжил уже академично, чётко. – Мозг был не целостный, плюс почти столетнее воздействие химикатов. – В этот момент на лице его отразилась скорбь нескольких поколений ленинцев. – В общем, пока ему ещё требуется помощь. У нас с ним занималась…

Тут Кирилл запнулся, глаза забегали. Антон начал переминаться с ноги на ногу, покряхтывая.

– Занимался специальный сотрудник, – решил немного исправить положение Кирилл. – Чтобы он вспоминал свои речи, статьи. Сотрудник ему помогал писать тексты и для вчерашнего выступления, и для будущих, уже готовых к записи. Это их, скажем так, совместная работа.

Зверев понимающе кивнул.

– А какие, собственно, проблемы? Заберём и вашего сотрудника. Мы практически не ограничены в средствах, оплатим по любым тарифам его услуги, если он не идейный.

– А сотрудник не захотел, – поспешил разочаровать коммуниста Кирилл. – Не захотел дальше продолжать из идейных как раз соображений. Ей претит насилие, она, то есть он, боится эскалации.

– Так ему или ей? – депутат подозрительно прищурился.

Глаза у Кирилла забегали, он с надеждой посмотрел на находчивого обычно в подобных ситуациях Антона. Но вмешательство опытного вруна не потребовалось.

– Да какая, на хрен, разница? – вдруг решительно махнул рукой Зверев. – Нам-то что? У нас что, сотрудников мало своих? У нас, – тут в голосе Юрия Алексеевича появилась гордость, – каждый второй с диссертацией по марксизму-ленинизму. Справимся, поможем Ильичу. Он и не через такие испытания проходил. А мозг его… Даже половины его мозга хватит, чтобы затмить любого тут, на хрен, умника!

Дистанции были разорваны, собеседник вернулся в привычный образ партийного руководителя. Три недостатка в нём сразу угадывались: образования, чувства такта и чувства юмора. В совокупности это было трагическим стечением качеств, но Зверев как-то с этим жил и, судя по всему, неплохо.

– Поехали! Берите из квартиры системные блоки, личные вещи, документы. Другого ничего не надо, всё необходимое купим. У вас две минуты. И сразу отправимся за Ильичом.

Неожиданно в разговор вклинился Антон, недовольный, по-видимому, своим положением стороннего наблюдателя.

– А если… если мы не захотим?

Зверев напрягся, глаза заблестели, желваки на скулах задвигались.

– А вы нам и не особо нужны. Мы лишь из уважения к вашему… – он порыскал глазами по сторонам, словно ища там нужное определение, – открытию. И чтобы Ильичу комфортнее было с научным сопровождением. А если вы не хотите, то, какие проблемы, сейчас скажете, где Ленин…

Парни вопросительно взглянули на разошедшегося Юрия Алексеевича, тот красноречиво показал глазами на охранников.

– А вы скажете! И мы уедем. Вас заберут буквально через полчаса. И лучшее, что вам светит, учитывая статью за терроризм – это встретить свой 50-летний юбилей на свободе. Ясно? Причём до этого возраста в колонии ещё дожить надо. В общем, шансов у вас немного.

Зверев демонстративно повернулся к охране и бросил через плечо:

– Ну так как?

– Да, сейчас, – подавленно ответил Антон, а Кирилл просто кивнул.

– Две минуты… – не оборачивая головы, сказал босс и спокойным шагом направился к своему авто.

Парни бросились в подъезд, за ними поспешил один из здоровяков-охранников.

– А как же Катя, мы же обещали? – поднимаясь по лестнице, шепнул Кирилл.

– А что не так? – холодно, с интонациями только что «завербовавшего» их Зверева спросил Антон. – Она выходит из игры, сказала же. Так что мы перед нею чисты.

***

Зверев сел на переднее сиденье, Кирилл и Антон разместились сзади. Машина была, конечно, шикарной: все городские звуки куда-то удалились, тихонечко играла музыка, призывно светились разные технические навороты.

Антон озирался заворожённо, всё трогал руками, ёрзал на сиденье, заглянул в холодильник, примерил наушники мультимедийной системы. Кажется, жизнь коммунистов ему начинала нравиться.

Кирилл сидел сосредоточенный, слушая гудки в телефоне.

– Алё, Владимир Ильич? – он пару раз натужно кашлянул.

Юрий Алексеевич обернулся, глядя на старенький кирилловский телефон с благоговейным трепетом.

– Я говорю, Владимир Ильич, вы меня слышите? – Кирилл едва не кричал в трубку, словно ехали они в шумном автобусе. – Мы едем к вам прямо сейчас с товарищами.

Кирилл недовольно сморщился и попытался вместе с телефоном сползти как можно ниже по сиденью, будто желая спрятаться или вовсе провалиться сквозь пол. Продолжил всё так же громко, всеми силами заглушая собеседника на том конце трубки, но говорил с расстановкой, медленно, чуть не по слогам, словно втолковывая непонятливому ребёнку.

– С товарищами. По делу. Вы должны быть в форме. Вы меня понимаете? В форме! Я всё объясню, ждите.

Он спрятал телефон в карман.

Зверев судорожно сглотнул.

– Ильича научили уже мобильным пользоваться? – он восхищённо покачал головой. – Вот что значит гений!

Затем смутился, словно первокурсник на экзамене, наморщил лоб, формулируя вопрос:

– А насколько… не совсем адекватен Владимир Ильич?

Закончив деликатную фразу, он впился взглядом в Кирилла, уже требовательно.

– Да фигня, Юрий Алексеевич! – не к месту проявил инициативу Антон, залихватски махнув рукой. – Он выглядит очень хорошо.

Кирилл громко задышал, сверля глазами неугомонного друга.

– Просто у него словарный запас стал сейчас минимальным, – с трудом давя злость в голосе, заговорил Кирилл. – Ему трудно самому сразу воспроизвести что-то серьёзное.

Зверев понимающе улыбнулся и кивнул, довольный отвернулся от ребят и откинулся на спинку кресла.

– А-а-а, ну понятно. Сейчас все такие безо всякого воскрешения и распила мозгов! – впервые он позволил себе предстать обычным человеком, даже хихикнул над собственной шуткой. – Руководитель нынче обмельчал. Все по бумажке говорят, ни один себе сам речь не пишет. Уж я-то на них насмотрелся.

Расслаблено закинув руки за голову, Юрий Алексеевич продолжил уже серьёзно, но как-то нараспев, словно в бане с верными товарищами общался.

– Настоящих лидеров нет, поэтому нет и порядка. Народ как стая, ему нужен вожак. Кругом ворьё, люди недовольны. Идеологии нет, только деньги. Деньги – это не идеология, это переходящие тридцать серебряников. Уже и маму родную все за них продать готовы, но и не нравится это никому, просто живут по установленным правилам. Но правила эти зыбкие. Все недовольны – и бедные, и богатые, и простые, и интеллигенция вшивая… все, кроме самого ворья. Его спихнуть – один толчок нужен, все одним фронтом пойдут. Надо только эту революцию возглавить, а потом уже, как тогда, в семнадцатом, со всеми остальными разберёмся. А вожака и нет. Есть… так, временно исполняющие обязанности. А вождя… – из-за подголовника появился крепко сжатый кулак, призванный символизировать твёрдую руку. – Нет. Ильич пришёл и всё исправил.

Кулак исчез, переместившись ладонью под голову Зверева. Коммунист мечтательно вздохнул.

– Мы ваши имена золотом везде выбьем, вы принесли спасение России. Сразу шевеление пошло, народ почувствовал хозяина. Всё сейчас в движении, скоро придёт наша власть. Вот увидите, скоро даже те, кто на митинги ходит за этими либералами, – последнее слово Зверев произнёс с таким отвращением, будто было оно похабнейшим ругательством в его лексиконе, – как овцы, все они прозреют, все пойдут за нами, за великим Лениным!

С самым доверительным выражением на лице, на которое был способен, Юрий Алексеевич повернулся к парням всем корпусом, повиснув между спинками передних сидений.

– Мы должны взять реванш за выборы девяносто шестого года, когда нас и народ обманули, обвели вокруг пальца олигархи и их марионетка Ельцин. Мы тогда ещё должны были взять власть! И сейчас всё было бы спокойно, и Ильича можно было не тревожить. Но вот такая судьба у него, спасителя народов. С тех пор многое изменилось: они укрепили свою власть, обложили нас со всех сторон, облапошили народ! – Зверев скорбно помолчал. – Теперь придётся их вешать, а раньше бы гуманно расстреляли.

Депутат подмигнул Антону, который одобряюще кивал всё время его спича, и заржал. Парням ничего не оставалось, как поддержать в меру способностей. Пару раз вежливо гыкнул даже двухметровый водитель.

Зверев замолчал так же внезапно, вернул своё тело в кресло.

– Вы не волнуйтесь за свою безопасность и будущее, – напутствовал он. – Вы нам даёте нашего лидера, спасаете Россию, а мы спасём вас. В течение недели мы отзовём двух депутатов из Госдумы от Коммунистической партии, поставим вас в наш партийный список на первые места, и вы займёте депутатские кресла, получите депутатскую неприкосновенность, забудете про преследования властей. Пока они там будут пытаться через Думу вас неприкосновенности лишить, успеем с ними разобраться. И народ за вас встанет, вас уважают.

Зверев внимательно смотрел через зеркало заднего вида на реакцию Кирилла и Антона. Те оторопели.

– У каждого будет особняк на Рублёвке, машина с мигалкой, корочка. Полная свобода! Хочешь, пьяным езди за рулём, хочешь, ментов матери и раком загибай, похрен. Это наша власть и наш ответ этой власти. Это по ими же установленным правилам.

Коммунист опять выглянул между сидений, глаза искрились хулиганским огоньком.

– Вы это всё заслужили. Только отдайте нам Ильича и сохраните его в целости. А что там до… его недугов, так это ничего. Он наш символ, этого достаточно. Он заслужил покой, работать много не придётся. Мы знаем, что делать, план у нас есть. Нужно было только знамя, скажем так. Искра, от которой разгорится пламя.

***

В дверь требовательно постучали. Отец Всеволод открыл с опаскою: уж больно часто в последнее время в Знаменском стали замечать посторонних, шныряющих тут и там, что-то выглядывавших да вынюхивавших. И самое подозрительное, всегда трезвых.

Особенно эти шпики зачастили после того, как стоявшая в лесах Знаменского района мотострелковая бригада взбунтовалась и, никем не останавливаемая, менее чем за пару недель дошла до самой Москвы. Поговаривали об особенном радушии жителей населённых пунктов, через которые проходили мотострелки: и хлеб, и соль, и чистейшая самогонка. «Где положено», наконец-то, заинтересовались, чем на самом деле дышит и грезит народ. Вернее, интересовались-то они всегда, но ресурса не хватало для масштабного наблюдения: заказа верхов не было. А теперь, стало быть, появился. И заказ, и, соответственно, бюджет, и люди. Хоть кому-то стало лучше от всей этой поразившей Россию сумятицы.

Но священник насторожился зря. На пороге стоял глава района, он же председатель районного отделения правящей партии, он же главный в районе землевладелец и хозяин элеватора, он же основной и, признаться, единственный давно уже спонсор знаменского прихода, поскольку одного из его коллег-спонсоров давно убили, а второго надолго посадили. Евгения Петровича, в прошлой жизни Храпа, наверняка ждала одна из двух участей, но он был не только крепок телом и духом, но и умён, в отличие от своих друзей. После убийства первого компаньона он быстро сообразил что к чему, собрал свой нехитрый скарб в виде двух чемоданов американской наличности и скрылся из внезапно ставшего неродным Новосибирска в Знаменский. Там, по крайней мере, был хоть один знакомый – заметно уже обросший связями и уважаемый среди диких и непонятных местных отец Всеволод, на их с друзьями деньги отстроивший храм. Авторитет иеромонаха и чемоданы денег помогли Храпу быстро наладить дела и связи сначала с местными властями, а потом уж, когда он стал настолько значимой фигурой районного масштаба, что ни игнорировать, ни тем более преследовать его было уже не только непросто, но и невыгодно, и с областными.

– Отец Всеволод, я вас не потревожил?

– Заходите! – священник раскрыл дверь шире.

Уверовал раб божий Храп давно, ещё на пике бандитской карьеры, как раз в момент, когда только что благополучно задушенный им с компаньонами (тогда братанами) дюже религиозный коммерсант, всё время в процессе удушения хрипевший молитвы, внезапно закашлялся и встал. Серёге-Китайцу (царствие ему небесное) тогда сплохело, и он плюхнулся задом прямо на пол. Впоследствии он рассказывал, что ему натурально привиделся над восставшим трупом нимб, причём почему-то радужный. Не растерялся Вовчик-могила, вскочил и принялся додушивать «блаженного», как они меж собой коммерса прозвали заранее за его беспрестанные и бесполезные тогда призывы прислушаться к голосу совести и божественным заповедям. Упрямый «труп» вновь схватил свой нательный крест и забормотал, а по мере удушения, зашипел молитву. Минут через десять, когда Храп с Могилой были увлечены осмеянием сконфузившегося Китайца, «труп» закашлялся вновь. Серёгу внезапно и необъяснимо вырвало. Могила задумчиво рассмотрел орудие неудавшегося убийства – порядком замызганное в процессе полотенце, потом перевёл потерянный взгляд на «блаженного». Тот откашлялся, тихонько отполз в угол, там сел, поцеловал нательный крест и стал вновь что-то мычать, периодически осеняя свих мучителей крестным знамением.

Через пару часов троица бандитов оттащила в сторонку первого попавшегося в храме священника и, повесив на его руку свои золотые шейные цепи общим весом не менее килограмма, каялась. Первым попавшимся и оказался иеромонах Всеволод.

Евгений Петрович заметно располнел, и облысел с тех пор, и даже получил правительственную награду. Сейчас он мялся перед Всеволодом и подобострастно, с надеждою, как тогда, после божественного озарения, заглядывал ему в глаза. Евгений Петрович возглавлял не только район и партячейку, но и тайную комиссию по организации крестного хода. Чем больше он общался с Всеволодом, тем лучшим, по мнению иеромонаха, христианином становился. Особенно загорелись глаза бывшего Храпа, когда сначала в Москве и далее повсеместно началась смута из-за воскресшего Ильича. Призыв своего духовника делом помочь Мессии он воспринял с искренней христианской радостью. Хотя, возможно, отец Всеволод приукрашал, и блеск в глазах заскучавшего в пасторальных пейзажах быкоподобного Храпа был вызван иными мотивами и предчувствиями.

Евгений Петрович прошёл в гостиную и сел на любезно предложенный Всеволодом стул.

– Дороги высохли все уже, припасы готовы!

Он увлечённо докладывал обстановку, как никогда не делал ни на совещаниях в обладминистрации, ни даже на партийных съездах, где его авторитет очень ценили и частенько давали слово, чтобы послушать людей от сохи.

Руки у него и вправду были крестьянские: широкие, жилистые. Не держи он тогда «блаженному» ноги, а души сам вместо облажавшегося Могилы, неизвестно ещё, чем бы история закончилась.

На вечерней службе отец Всеволод объявил общий сбор. Хотя и так все были готовы – только узлы свои взять да иконы с хоругвями.

Назавтра и вышли. Сначала двигались очень медленно, с долгими остановками, дожидаясь всех, кто хотел примкнуть к ходу из окрестностей. Набралось в итоге более двух тысяч человек; это ещё брали самых здоровых, способных пройти около четырёх тысяч километров, причём в высоком темпе. Евгений Петрович до самой границы района обеспечил полицейское сопровождение, так что стартовали, можно сказать, комфортно и даже весело. Шпики смотрели вслед грустными глазами: что они могли сделать теперь?

Мобильный телефон отца Всеволода не умолкал. Долбили из Новосибирской епархии. Позвонили, казалось, все, кто хоть когда с ним соприкасался, от низших чинов с уговорами да задушевными беседами, призывами покаяться, до высших – с угрозами запретить в служении, извергнуть из сана и даже отлучить от церкви. Всеволод смиренно каждого выслушивал, но на своём стоял твёрдо. Вскоре села батарейка, а переходы стали длинными, за день по сорок-пятьдесят километров проходили, зарядить негде, некогда, да и незачем. Стали слать письма на электронку. Сулили блага, грозили карами. В случае покаяния, обещали епитимью самую лёгкую и на выбор: вернуться без наказания в свой приход или идти с повышением в Новосибирск. Пришло письмо даже из патриархата. Корили. Особенно за хоругви с ликом Ленина. Напоминали, как первый деревянный Мавзолей на Красной площади затопило зловонными потоками из прорвавшейся канализации, и патриарх Тихон заметил по этому поводу: «По мощам и елей». А также писали, что сам Мавзолей не что иное, как языческий зиккурат, преисполненный оккультных, а то и вовсе сатанинских символов… Кому служишь, мол? Но и эти вопросы Всеволод давно уже для себя решил, не помогало.

Когда через полтора месяца дошли до Урала, Всеволод, как обычно в крупном населённом пункте, первым делом отправился в интернет-кафе. Во-первых, конечно, проверить сайт живого Ленина: нет ли новых посланий от Мессии. Заодно добавить записи в свой блог, ставший за последнее время одним из самых популярных в Рунете, мирские новости прочесть да почту проверить. В электронном ящике уже ждала предсказуемая, но всё равно расстроившая его новость – официальное сканированное письмо – упрямящегося отступника решением епархиального суда лишили сана, патриарх решение немедля утвердил.

Таким образом, становился для всех православных он теперь просто Всеволодом. Монашества-то отнять у него никто не в праве.

Скрывать от паствы своё извержение из сана Всеволод не собирался, да и как скроешь в этот век, когда уж по всем новостям раструбили? Хоть и в крестном ходу, а от информации, которую и искать не надо, а сама она за человеком гоняется повсюду, не скроешься. Пришёл, сообщил. Никто не отвернулся, не засомневался. Напротив, ещё более сплотились все знаменские и примкнувшие православные вокруг своего расстриженного батюшки. Между собой договорились решения епархиального суда и патриархата не признавать, а идти до конца, до Питера. А там уже Мессия рассудит. Да и, может, Бог патриарха вразумит уже к тому времени. Пошли дальше с ещё большим задором, с новыми силами, приданными обрушившимися на них гонениями и хулой.

Мёртвые, однако, вопреки ожиданиям Всеволода, по пути крестного хода из могил не вставали. И тогда неожиданную теологическую мудрость проявил Евгений Петрович, предположив, что мёртвые могут быть в смысле не буквальном, а всего-то умершие для общества. Крестный ход сделал огромный крюк, дойдя до колонии особого режима, где те изгои, приговорённые по большей части к срокам от пятнадцати до пожизненного, и обитали. Там и связь у Всеволода была в лице настоятеля храма, открытого после долгой и упорной борьбы православной и блатной общественности с репрессивной машиной. Настоятель был оповещён, подготовил паству, и аккурат к приходу крестоходцев поднялся бунт. Подмоги администрации ожидать было неоткуда, колония была в считанные часы окружена тысячами православных, изнутри бушевали сотни осуждённых. Да и вообще в стране непонятно что творилось – за кого и за что кровь проливать? Охрана покинула вышки и заперлась вместе с администрацией в главном здании. Обошлось почти без жертв: человек десять надзирателей только успели зарезать.

К большому удивлению отца Всеволода и к неконтролируемой радости Евгения Петровича, первым из ворот поверженной темницы вышел сильно постаревший и осунувшийся Вовчик-могила. На пару с главой Знаменского района он стал распоряжаться ходом и присматривать за порядком в колоннах верующих. Множество освобождённых примкнули к процессии, как и предсказывал искушённый Евгений Петрович. Нехристи даже приняли крещение.

Отношения с деревенскими поначалу не особо у новообращённых складывались. И драки были, и воровство, и даже изнасилование. В процессии стали шептаться, зрели недовольство и раскол. Но порядок быстро навели Храп с Могилой, сбившие вокруг себя стайку православных дружинников, в основном из уголовников. Чудным образом за одну ночь исчезли десять самых ярых задир, насильник и двое его приятелей, не остановившие осатаневшего брата. Уже наутро остальные беглые зэки были на редкость улыбчивыми и обходительными.

Впереди ещё было около двух тысяч километров, но до холодов рассчитывали дойти. Денег на продукты хватало: и участники хода с собой все накопления взяли, и Евгений Петрович постарался, не пожадничал. Местные повсюду встречали дружелюбно, и даже власти препятствовать не решались, несмотря на грозные петиции из Москвы. Часто приходили пообщаться, скрытно, правда, даже священники, хотя после инцидента с колонией Всеволода вовсе отлучили от церкви. Всюду он проповедовал неистово. Количество крестоходцев неуклонно и быстро росло. Новости о ходе летели впереди него, журналисты слетались, как мухи. Во многих городах и районах уже ожидали толпы готовых присоединиться, их было тем больше, чем дороже была машина у местного попа. Люди отчаялись правды искать, идти готовы были даже без прослушивания знаменитых проповедей. В одном городке, где местный священник имел двух любовниц, мельницу и «Порше», примкнуть хотели сразу пять тысяч добровольцев. Пришлось разъяснительную беседу два часа вести и прибегнуть к жесточайшему отбору, взяли с собой только десятую часть. Так ход распухал и тянулся уже на сотни метров. За Уральский хребет перевалило более семи тысяч человек.

Глава IX

Давно стемнело, но полная луна освещала путь. Представительский «мерседес» в первый раз, наверное, видел такую дорогу. Периодически цепляя брюхом грязную, склизкую колею, чуть не зарываясь бампером в чёрную жижу, он полз между покосившихся не то домиков, не то сарайчиков. Колючие кусты вдоль дороги охотно царапали полированный кузов, накренившиеся столбы электропередач словно выгадывали момент, чтобы рухнуть на эту неведомую в бедном и дальнем дачном массиве четырёхколёсную роскошь. Даже предоставленные сами себе собаки не лаяли на машину, а тихо вздыхали и поскуливали, раскрыв от удивления пасти.

Единственными громкими звуками в этой загородной идиллии были рыки внедорожника сопровождения. На них и среагировал один из дачников. Внезапно фары выхватили косматого покачивавшегося мужичка неопределённого возраста со штыковой лопатой наперевес. Процессия остановилась, один из охранников полез в багажник за бейсбольной битой. Мужик, щурясь и хмурясь, разглядел, наконец, чужаков, плюнул неудачно (себе на грязные брюки) и отступил.

– Маня, всё нормально, это бандюганы приехали труп закапывать, – прохрипел он в темноту и скрылся.

Ещё метров через двести, когда, казалось, весь запас прочности немецкого кузова был исчерпан, и вот-вот, судя по звукам, что-то должно было отвалиться, Кирилл велел остановиться. В свете фар была видна неприглядная халабуда, более похожая на бичёвскую ночлежку, чем на дачный, пусть и самый бедный, домик.

– Мне надо будет сначала одному зайти, – просящим голосом сообщил Кирилл, дотронувшись до плеча Зверева.

Тот, не оборачиваясь, согласно кивнул.

– Конечно, я понимаю… – замолк, потом передёрнулся всем телом, скорее демонстративно. – Ух, прямо дрожу, как школьник. Непривычно. Ты нам позвони, как выходить будете, чтобы мы встретили, как положено.

Выходя из машины, Кирилл бросил:

– О’кей!

Зверев, услышав американское словечко, сморщился, будто нечаянно съел таракана.

Кирилл размотал проволоку на покосившейся сгнившей калитке и скрылся в ночи.

Юрий Алексеевич распорядился поставить нужную музыку. Водитель моментально нашёл альбом, заиграли советские марши, в ожидании прослушали несколько. Наконец, из темноты выплыли две фигуры. Раздражённо размахивавший руками Кирилл и Он. Сгорбленный, слегка пошатывающийся, измученный, истерзанный, несущий на себе груз нечеловеческой ответственности – Ленин! Зверев легко узнал Ильича, тот был в своём традиционном картинном облачении: в кепке, в чёрном костюме-тройке старинного покроя с красным бантом на груди.