Восстание

Ленин вернулся к своему лежбищу, забрался с ногами на диван, укутался пледом, как ребёнок обхватил колени и уткнулся в них подбородком, сосредоточенно уставился в телевизор.

– Деньги… – сказал он в задумчивости. – За прошедшие годы сбылся полностью мой прогноз. Капитализм окончательно перешёл в свою высшую стадию – империализм. Я об этом ещё в шестнадцатом году писал… – Ленин на пару секунд задумался в своей исторической позе, с силой упёршись костяшками пальцев в огромный лоб. Затем решил пояснить. – В тысяча девятьсот шестнадцатом, я никак не запомню, какой у вас сейчас год.

– Да не важно, Владимир Ильич, – заметил Подиров.

– И то верно. Не важно, – легко согласился идеолог коммунизма, – так вот, империалисты смогли чудную штуку с миром сотворить, заменив бумажными деньгами все остальные ценности, человеческие желания и стремления. Они как-то сумели всех вас мобилизовать на строительство их, не вашего, золотого тельца и заставили всех вас ему поклоняться.

Он перевёл мутный взгляд на застывших в дверях Подирова с Прокуроровым.

– И в этом вашем обществе золотого тельца, окончательно задурманенном трестами и картелями, финансисты, я смотрю, этакими жрецами стали, – Ленин распалялся всё сильнее, в нём проснулся былой вождь и оратор, он даже плед скинул, чтобы было удобнее жестикулировать. – Прослойка такая между вами, олухами, и единственным настоящим вашим богом, деньгами! Небольшая кучка империалистов наняла этих болванов, позволила им быть вашими царьками, распоряжаться даже не деньгами, а каким-то их суррогатом, а вы и рады, вы приняли эти правила! Вы забыли уже, что деньги – это всего лишь мера стоимости, которая образуется трудом. Трудом, понимаете?! Эти самовлюблённые болванчики-финансисты сами уже поверили в свою способность делать из денег деньги и вам всем внушили благоговейный трепет перед ними самими и их фальшивыми банкнотами. Они же искренне считают, что правят миром. А так и будет, пока вы не прозреете. Вот в чём ваша проблема. Деньги не делают деньги. Деньги – это труд. Ваш труд.

Подиров горестно вздохнул. Судя по всему, ему приходилось выслушивать подобные нравоучительные речи регулярно.

– А эти наши революционеры? – осторожно вставил в образовавшуюся паузу Прокуроров.

Ленин, наконец-то, одарил его взглядом.

– Тут история немного другая. Из того, что я успел понять, это очень разномастная публика, и она действительно хочет перемен. Многие, я вижу, удивляются, как это так, вчерашние непримиримые противники – либералы и коммунисты, какие-то там православные дружинники и прочая, и прочая – и вдруг вместе под красными знамёнами выступили. То, что их сплотил этот мерзавец, самозванец, моим именем прикрывающийся – это только фасад. На самом деле природа явления проста, и идеология там никакой роли не играет. Им нужна справедливость. Ради неё народ легко готов пожертвовать свободой и прочими абстрактными ценностями. Людям надоело ходить окольными путями, они хотят иметь вождя, сплачивающего нацию своим авторитетом, быстро и эффективно способного гарантировать справедливость, карать казнокрадов и прочих преступников.

– Мы, что ли, не караем, не гарантируем? – вполне искренне сначала возмутился Прокуроров, но уже к концу фразы под взглядом Ленина зарделся и сник.

– Вы-то, батенька, гарантируете. Себе да своему кругу. Ведь вы это восстание создали своими руками, которые у вас из того же места растут, каким вы и думаете – из жопы.

Подиров вежливо кашлянул, Ленин отмахнулся.

– Бросьте вы, дорогой мой доктор Франкенштейн, на мораль мне тут намекать. В вашем поступке, например, ею вообще не пахло, когда вы меня с того света вытащили по своему усмотрению. Тоже мне, возомнили себя Богом.

Ленин разошёлся не на шутку, вскочил с дивана и в пижаме с подировского плеча, огромной, висевшей на нём мешком или, скорее, смирительной рубашкой, начал расхаживать взад-вперёд.

– Так вот, спросили – слушайте. Вы же за этим сюда пришли, не просто полюбоваться на диковинку, как в цирке?

Прокуроров кивнул, хотя он на самом деле пришёл просто поглазеть, а если повезёт, то и потрогать. И то и другое он уже получил, а теперь было бонусное шоу – говорящая вчерашняя мумия, с ума сойти. Он даже ущипнул себя незаметно два раза.

– Вот какая у вас навозная куча на переднем дворе: вы способ мобилизации элит избрали самый примитивный, тотальную коррупцию. Внешне всё вроде благообразно, законоподобно, и повязаны все, в любой момент можно за жабры взять. Вам нравилось, вас устраивало. Вы и сами стали заложниками этой системы, загнали себя в угол, не оставив выхода. Вы на этом гнилом и вонючем основании построили государственность, по сути. На самых низменных чувствах – страхе, алчности. Но на изначально ущербном фундаменте ничего не возведёшь долговечного. И это полбеды. Тут вот ещё какая штука: вы забыли, что у народа есть глаза и уши. Вы разрушили фундаментальную идеологическую основу государства… Вы ведь слышали о существовании теории общественного договора?

Прокуроров кивнул. Он действительно что-то такое слышал.

– Вы, видимо, считаете это всё философской блажью, далёкой от реальности, да? И поэтому так легко взяли и подменили её коррупционной своей системой? Народ делегирует часть своих прав и свобод государству, по сути, репрессивному аппарату ради того, чтобы оно гарантировало соблюдение его оставшихся прав, карало отступников. А на деле? На деле народ видит, что он только отдаёт, никто ему ничего не гарантирует, никакой справедливости, что все по общественному договору делегированные права используются в собственных интересах кучкой узурпаторов. Это колоссальная проблема, причинная. Между тем ещё Локк в семнадцатом веке доказывал, что при нарушении общественного договора народ имеет право на восстание. Вот он этим правом и воспользовался. Другое дело – кто ими руководит и с какими целями. Мне эта кучка мерзавцев вовсе не симпатична. Особенно в свете того, что моё имя марается. Цель у них, судя по всему, одна – просто власть. Никакой программы, никакой идеологии. Они часть вашей системы, её порождение. И принципы те же. Вместо патриотизма – убогий низменный национализм, вместо осознанной классовой борьбы – желание отнять и поделить, по сути, алчность, присущая вашему режиму, вместо идеологии – такая же идиотская, как и вы сами, пропаганда.

Ленин раскраснелся, начал тяжело дышать, в углах рта выступила пена. Он схватился за грудь, присел на диван. Подиров засуетился, бросился на помощь слишком разошедшемуся пациенту. Но тот уверенно остановил его протянутой вперёд ладонью.

– Не стоит. Я не ваша собственность, не игрушка, не пациент. Оживили – будьте любезны, терпите и позвольте мне самостоятельно… самостоятельно, – вождь подыскивал подходящее необычному, прямо скажем, случаю определение. – Функционировать. Как получится, и как я захочу!

Подиров попятился на всякий случай в сторону столика с медикаментами.

– Так вот… – успокоившись, продолжил Ленин. – Это странное сборище с убогими вождями ничего хорошего не принесёт ни России, ни пролетариату, ни коммунистической идее. Хотя война, пожалуй, единственное, что может вам помочь хоть как-то, насколько у вас хватит решимости оздоровить систему, вновь сплотить народ вокруг себя тот, что вам ещё хоть капельку верит. Вам, можно сказать, повезло. Если не вы же сами к этому руку приложили, с вас станется, – Ленин обернулся к Прокуророву, впервые взглянув на него серьёзно, без презрения и без усмешки. – Но не волнуйтесь, я хоть уже сделал за свою жизнь грандиозное дело, но и тут помогу, вашу просьбу выполню. Мне Илья Иванович миссию в общих чертах обрисовал. Тем более что это в моих интересах тоже и в интересах истории.

Он лёг, повернулся лицом к стене, свернувшись калачиком, и накрылся небрежно пледом. Уже в стену, засыпая, пробормотал:

– Помереть нормально не дадут, мерзавцы.

***

Давно стемнело. За большими окнами Смольного, где лидерам восстания оборудовали квартиры (безопасности ради и чтобы жили, так сказать, без отрыва от производства), шёл снег. Он искрил в свете фонарей всеми цветами спектра, точно так, как в детстве. Антон смотрел, не отрывая пьяных глаз от идиллической картинки. Он искал в себе те детские ощущения, когда он мог разглядывать падающие снежинки часами, познавая мир. Он хотел за эти ощущения зацепиться, окунувшись в беззаботное время хоть на пару минут. Но тщетно, не было уже в голове той очаровательной пустоты, куда складывались новые знания и опыт. Голова была набита мыслями одна отвратительней другой, и никуда от этого было не деться.

В руке у него была трубка от аппарата связи революционных сил. На журнальном столике стояли почти осушенная бутылка водки, рюмка и открытая банка маринованных огурцов с нетронутым содержимым.

Встряхнувшись и яростно потерев свободной рукой лицо, он набрал номер.

– Смольный, – голос Антона звучал непривычно глухо и немного протяжно, но язык не заплетался. Когда-то, благодаря этому своему сверхъестественному умению, он даже на спор ходил на лекции пьяный и ни разу не был раскрыт.

Трубка бойко и с готовностью к подвигам ответила:

– Дежурный опергруппы капитан Иванов слушает!

– Примите сигнал. Срочная информация. Сегодня ночью где-то возле западного блокпоста, где есть заброшенный кинотеатр, будет предп… – Антон запнулся, испугавшись сложного слова, быстро исправился. – Будет попытка перейти к белым опасного шпиона. Нужно пресечь, срочно выезжайте, он может быть уже на подходе!

– Есть! Извините, как мне записать, от кого приказ?

– Капитан, тебе не всё равно? Смольный! – Антон уже почти на бас перешёл и даже добавил в голос командной хрипотцы. – Я же тебе по секретке звоню, что разводишь тут… бюрократию! Срочно, некогда.

– Слушаюсь!

– Смотрите осторожно там, – уже смягчая голос, напутствовал Антон, – он вооружён и очень опасен, может взорвать себя в момент задержания.

Парень положил трубку. Налил полную рюмку, посмотрел сквозь неё на окно. Достал из банки огурец. Посидел ещё немного в задумчивости, при этом лицо с каждой секундой всё более искажалось то ли от злости, то ли от обиды, нижнюю челюсть сводило до судороги, пока не заскрипели друг о друга зубы.

Тогда Антон глубоко вдохнул, с силой выдохнул и залил в себя точным броском содержимое рюмки. Занюхал огурцом и бросил его обратно в банку.

Завалившись на диван, закинул голову и начал читать Маяковского. Он часто делал это в последнее время, когда переполняли чувства:

Грудой дел,

суматохой явлений

день отошёл,

постепенно стемнев.

Двое в комнате.

Я

и Ленин –

фотографией

на белой стене.

Ухмыльнулся, посмотрел опять в окно, потянулся к водке. По щекам ручьём текли слёзы, вымывая из организма ненужные чувства и эмоции.

***

Парочка – учёный и генерал – тихонько, на цыпочках покинули помещение, аккуратно заперев за собой дверь.

– Илья Иванович, – шёпотом, хотя они отошли уже метра на три по коридору, заговорил Прокуроров, – а он нормальный вообще? Ну… в смысле… психически? Мне показалось, что он опасен. Я так сегодня президенту и доложу, прям сейчас звонить буду и поеду к нему, наверное, дело-то неотложное. Как бы ваш Ильич не вышел из-под контроля! Мне кажется, у него энергии только добавилось от ваших этих книг да документальных фильмов, зря вы ему дали…

– Не переживай, – пробасил полным голосом Подиров, – он, считай, как в тюрьме тут. Я думаю, его единственное желание – поскорее всё закончить и спокойно умереть, наконец. Ты что же, боишься, что он решит власть в свои руки взять?

Подиров засмеялся. Он делал это так редко, по крайней мере, на людях, что это было большим событием.

– Нууу… – замялся Прокуроров. – Кто его знает. Время-то его ушло, только не факт, что он это понимает. Взять не возьмёт, а вот проблем добавить сможет легко.

– Он не дурак и не сумасшедший, успокойся. Хотя это, конечно, можно назвать своего рода одержимостью… – учёный на секунду задумался, формулируя мысль. – Бывает одержимость деньгами, бывает большая всепоглощающая любовь или просто психическое расстройство. Но тут другой случай. Когда человек вдруг, внезапно для большинства, решается менять что-то кардинально вокруг. Не себя, не свою скрипящую кровать и надоевшую жену, а всё вокруг: людей, обстоятельства, государственное устройство. Это, может, и буйнопомешательство, но его редко диагностируют, потому что когда оно проявляется во всей красе, человека уже нельзя назвать сумасшедшим, он уже вождь.

Прокуроров угрюмо слушал.

– И то, что ты наблюдаешь – это проявления, он по-другому и не может. Но врать ему нет никакого смысла. Очевидно, что он свою миссию считает завершённой, хотя и пошло всё потом наперекосяк. Но это история, ничего не поделаешь, удел всех революционеров. Ни в одном случае не получилось так, как они хотели и планировали, но тем не менее историю они меняли глобально. Он смирился. Сейчас ему важно лишь своё имя сохранить. Его не изменить, да и не надо. Он в своей роли, в хорошей интеллектуальной форме, чего я, признаться, даже не ожидал. Это, можно сказать, чудо. Как и то, что он согласился помочь безо всяких условий, без пререканий. Его бы вы не уговорили, не заставили, даже смертью его не напугаешь.

Подиров вновь засмеялся от души, благо были они уже в его кабинете. Хрустальные бокалы в баре ответили звенящей дрожью на эти раскаты мощного баса.

***

Это было странное место, непонятно как сохранившееся за годы перестройки наследия тоталитарного режима в коммерческую недвижимость. В зарослях давно не стриженых деревьев и разросшихся на пустыре кустов, покрытых снегом, виднелось полуразвалившееся здание кинотеатра, типичного образчика советского ампира. Перед кинотеатром стоял потрёпанный временем бетонный Ленин с торчащей вперёд арматуриной вместо указующей руки. Полная луна дополняла картину, ярко освещая развалины. Для пущей драматичности не хватало только жуткого волчьего воя.

В одном из пустых дверных проёмов показалась фигура в пуховике и осторожно, стараясь не хрустеть снегом, двинулась на задворки.

В кустах началось шевеление, яркий лунный свет бликовал на касках солдат.

– Стоять, руки вверх! Держать, чтобы мы видели! – сотряс мёртвую тишину властный голос командира.

В пуховик воткнулись лучи сразу нескольких одновременно включённых фонарей и пара красных игл лазерных прицелов. Кирилл застыл на месте, прикрывая рукой лицо от бьющего в глаза света.

– Стойте, не стреляйте, я свой! У меня есть мандат, я – советник… – он расстегнул пуховик и полез за пазуху, чтобы достать оттуда документ.

Фразу он закончить не успел.

Грянули выстрелы. Куртка взорвалась в нескольких местах невесомыми белыми фонтанчиками пуха.

Глава Xv

Что же случилось в кабинете Лжеленина в Смольном накануне гибели Кирилла?

Кабинет был тот самый, исторический, откуда настоящий Владимир Ильич руководил революционными массами и который потомки заботливо сохранили. Те же диван и стулья. Тот же стол, покрытый зелёным сукном, с раритетными номерами революционных газет под стеклом. Тот же зелёный абажур. Человек не тот только сидел за этим столом, хотя и похож был на оригинал невероятно. Перед ним стоял хрустальный графин с тёмно-янтарной жидкостью и стакан. Сбоку на стуле расположился, закинув ногу на ногу, Зверев, держа в руке такой же стакан с коньяком. На диване напротив стола сидели Антон и Кирилл. Антон также со стаканчиком, а вот Кирилл к налитому даже не притронулся. Выглядел он жутко: измождён, лицо серое, взгляд потерянный. Более полугода прошло с той ночи, которую он провёл с Катей. Влюблённые ежедневно общались через Интернет. Как бы ни исхитрялись революционные власти, такие контакты жителей разделённой страны предотвратить не удавалось. И только сегодня она опустила веб-камеру чуть ниже, чтобы показать животик… Никаких предпосылок не было, что они смогут увидеться до рождения ребёнка.

В кабинет влетел непривычно возбуждённый Новиков с внушительной стопкой бумаг под мышкой.

– Вы видели? Срочно включайте телевизор!

Зверев бросил через плечо ленивый взгляд на него, не спеша отпил коньяку.

– А что за срочность? Мы взяли Москву и ещё не знаем? – он хихикнул и подмигнул Лжеленину.

Тот поддержал.

– Да что за смешки? – раздражённо вскрикнул Новиков, бросив полный злости взгляд на Зверева, потом на графин и стаканы. – Вы что празднуете? Переход гражданской войны в затяжную фазу? То, что уже полстраны изрыто окопами? Мало того, что провалился наш план по мгновенному захвату власти, так тут ещё…

Задохнувшись, он махнул свободной рукой в сторону телевизора.

– Включайте, я вам говорю. Там сюрприз от федеральных властей почище любого контрнаступления. По всем центральным каналам с самого утра они транслируют своего собственного Ленина! – Новиков бросил на Царёва растерянный взгляд и развел руками, чуть не растеряв бумаги. – Якобы наш ненастоящий, а в Москве академик Подиров из того тела и мозга, что они предъявляли давно, воссоздал вождя. Транслируют выступление. Выглядит и говорит правдоподобно, как Ленин. Народ уже волнуется.

В кабинете повисла пауза. Никто и не думал бросаться искать пульт. Зверев глуповато ухмылялся, переваривая информацию. Лжеленин застыл за столом, скованный страхом и бледный как смерть. Антон нервно вращал стакан в руке и вопросительно посматривал на Кирилла, который отреагировал страннее всех: внезапно взгляд его ожил, руки сжались в кулаки и с силой ударили по старинной обшивке дивана.

– Так что же вы? Или знали уже? Владимир Ильич, у вас же пульт, включайте! – Новиков стоял растерянный.

Лжеленин окоченевшей рукой потянулся было к пульту, но остановился в паре сантиметров от него. Поднял стеклянный взгляд на генерала и чужим, без намёка на картавость, голосом прохрипел:

– А что там смотреть? Что мы не видели ихнюю пропаганду?

Новиков оторопел, даже выронил из-под мышки документы. Проследив внимательно за падающим листком, Зверев, наконец, пришёл в себя, встряхнул головой, словно отбрасывая наваждение. Резко встал, поставил стакан на стол, схватил пульт и нажал кнопку.

По телевизору крутили наспех смонтированный документальный фильм про оживление Подировым Ленина. Видео в основном любительское, а то и вовсе с камер наблюдения в лаборатории. Комментировал происходящее сам учёный.

– Сейчас вы видите избранные кадры процесса восстановления тканей тела, – рокотал знакомый Антону и Кириллу голос. – А вот уже Владимир Ленин подаёт признаки жизни.

Когда дело дошло до сцен с работой по восстановлению умственной деятельности и функции речи пациента, Зверев оторвался от телевизора и стал коситься попеременно то на бледного как мел Лжеленина, то на Антона с Кириллом, также выглядевших странно.

– Мы готовы к сотрудничеству с любыми научными коллективами, чтобы аргументированно доказать подлинность нашего эксперимента и, соответственно, фальсификацию результатов своего псведоэксперимента моими бывшими аспирантами Матвеевым и Фоминым, не имеющими попросту необходимой квалификации, – продолжал академик, уже сидя перед студийной камерой вместе с оживлённым Лениным, наряженным, в отличие от своего двойника, не в раритетную тройку, а в современный костюм модного покроя. – Однажды мы уже представляли результаты анализа тела Владимира Ильича, но, увы, это не встретило практически никакого отклика в стране. Теперь, как мы думаем, прозреют самые убеждённые сторонники лжевождя. Ведь, кроме экспертиз, мы вам предъявляем настоящего Ленина с его памятью и его умом. Впрочем, что я говорю всё, Владимир Ильич, вам слово…

Телевизор отключился. Присутствующие, и даже Царёв, вопросительно посмотрели в сторону Зверева, державшего в руках пульт. Он как ни в чём не бывало обратился к Новикову.

– А… – при всём внешнем спокойствии бегающие глаза его выдавали. – А что это у вас за бумаги, Владимир Валентинович? На подпись что-то принесли? Давайте сюда!

Новиков постоял несколько секунд, озираясь по сторонам. Но никто по поводу внезапно выключенного телевизора возмущения не выказывал. Более того, и вождь, и его воскресители старательно прятали глаза.

Владимир Валентинович нагнулся, собрал упавшие листки, подошёл чеканным шагом к столу, двинул тыльной стороной ладони стоявший в центре графин к краю. Лжеленин (даром что пялился в окно, хотя ничего нового там с утра не показывали, только падающий снег) тут же отреагировал и молнией метнулся в сторону коньячка, чтобы перехватить его, если разведчику вздумается графин вовсе со стола скинуть.

Новиков чуть заметно ухмыльнулся, плюхнул пачку бумаг на стол и застыл, ожидая указаний.

– Что, враги опять, а, Владимир Валентинович? – Зверев добродушно, как мог, улыбнулся, стараясь разорвать вдруг значительно выросшую между ними дистанцию.

Генерал даже бровью не повёл. И без того суровый вояка, он словно изнутри одеревенел.

– Выявленные вражеские пропагандисты, лица, сотрудничавшие с федералами в освобождённых нами районах, организаторы акций саботажа – все очень опасные для революции люди, их необходимо изолировать. Последние арестованные – организаторы сегодняшней акции с требованием доказать подлинность Ильича, – он многозначительно кивнул в сторону Царёва. – Два часа назад прошла.

– Ну и что, их арестовывать, судить? Мы где столько тюрем возьмём? Если враги, то сразу в расход на месте, и баста! – Зверев не унимался в своих попытках пошутить. – Что мы с ними цацкаемся, как миссионеры какие? Визируйте: всех расстрелять!

Он уже стоял у Лжеленина за спиной и панибратски хлопнул его обеими руками по осунувшимся плечам.

– Давайте-ка покончим с делами, и в спокойной обстановке досмотрим, и обсудим это интереснейшее кино, да, Владимир Ильич? – в голосе Зверева чувствовались нетерпение и скрытая угроза.

Лжеленин старательно закивал, он вообще сообразительный мужик был. Но дар речи возвращался постепенно.

– Да-да. Вы свободны, Владимир Валентинович, спасибо. Мы сами. Тут. Разберёмся… – и, по-прежнему не глядя Новикову в глаза, начал выделывать руками в воздухе разные пассы, должные изобразить одновременно и «всё хорошо», и «идите уже», и «дверь вон там».

Новиков, не говоря ни слова, вышел.

Практически сразу же вслед за ним вышел и Зверев, вопреки своему обещанию «посмотреть и обсудить». Предварительно, правда, он налил себе полстакана коньяка и выпил за один приём, но не спеша, умудрившись во время процесса ещё раз пристально рассмотреть каждого из троицы, оказавшейся в интересном положении. Царёв, Матвеев и Фомин молчали, и в их глазах читалось только одно желание – тоже выпить.

Зверев молча поставил стакан на стол, крякнул.

– Ну ладно, товарищи. До завтра. Надо всё обдумать в одиночестве, потом поделимся… эээ… мнениями.

***

Неизвестно, за какими раздумьями прошла ночь Юрия Алексеевича, но наутро он опять был полон сил и решимости бороться с врагами новой власти. Видимо, прагматизм взял верх, и он решил вовсе ничего не выяснять и не рушить существующий порядок вещей. Это было, пожалуй, самое верное для Зверева решение, чтобы совсем не сломать картину мира, выстроившуюся в последние месяцы в его представлении.

Первым делом он принял «попа Гапона», как про себя окрестил расстригу Всеволода, впервые о нём услышав.

Всеволод регулярно обивал пороги Смольного, требуя сначала, а потом уж вымаливая аудиенцию с Мессией. Не допускать шибко умного попа к шибко пьющему воскрешённому решено было сразу небольшой коллегией приближённых. Не поймёт расстрига, да и неизвестно, что ещё там Ленин учудить может, не хотелось бы настроить против себя эту православную армию с огнём самопожертвования в глазах.

Всеволода загрузили пропагандистской работой в регионах, но он всюду успевал и выкраивал всё равно время на походы в Смольный. Надоел всем, а ещё и попутно охмурил своим апокалиптическим учением нескольких бойцов охраны, рабочих кухни и уборщиц. Зверев всё чаще чувствовал себя в осаде: не успевал увольнять прозревших верою и нанимать новых, как всё повторялось. Всеволод подбирался через заднее крыльцо, не иначе. Уже и по ночам стало сниться, будто заходит он, Зверев, в кабинет к Ильичу, а там Всеволод ладан палит.

В этот раз поп напирал пуще обычного.

– Не дело это – пастыря от людей ограждать! Смута в народе, шепчутся на всех углах, что ненастоящий он. Новости эти по телевизору да в Интернете, Ленин новоявленный обращениями сыплет, причём весьма красноречиво и правдоподобно, словно, – Всеволод перешёл на шёпот, – он Антихрист!

Посидел чуть-чуть, многозначительно посматривая на Зверева, и, так и не дождавшись никакой реакции, кроме усталого зевка, продолжил с напором:

– Да и «последние дни» что-то затянулись. Народ колеблется в вере своей! Пусти, говорю, к нему! Я понимаю, что миссия особая, не до нас, смертных, но надо выйти к народу, обратиться, благословить! Пусти, найду я слова убеждения!