Хоупфул

ГЛАВА 20

acquaintance [əkweɪntəns] – сущ. знакомство, ознакомление

different [dɪfrənt] – прил. другой, иной

appropriation [əprəʊprɪeɪʃn] – сущ. присвоение, завладение

Женя стоял на остановке и ждал троллейбус. Лямка давила, а сам портфель норовил слететь на землю. Но нацепить вторую лямку на плечо было бы как-то по-лоховски, так что приходилось мириться с неудобствами.

В принципе, у тети Тани на работе ему нравилось. Детский дом у него ассоциировался с каким-нибудь приютом в духе Оливера Твиста, роман про которого входил в список литературы на лето. Но детский дом, в котором работала тетя Таня, напоминал скорее приятный пансионат. В нем даже не ощущалась казенность, которая обычно сквозит из узких коридоров, однотонно покрашенных стен и жидких каш в столовой.

Там даже был зимний сад. Удивительно, что этот оазис прятался за оранжевыми неприступными стенами.

Сам зимний сад представлял собой репродукцию лесной опушки, с ручьем с живыми рыбками и полукруглым мостом, соединяющим два берега. Со стен смотрели портреты Пушкина, Толстого и картины Шишкина и Айвазовского.

Из невидимых колонок – оказалось, они были спрятаны в густых кустах искусственной травы – играла спокойная музыка.

У окон стояли большие клетки – скорее даже вольеры – с волнистыми попугайчиками.

Женя любил ложиться на зеленое покрытие, имитирующее луг, и смотреть в потолок. Его нирвану прерывали крики и гомон освободившейся после занятий группы – их путь пролегал как раз через зимний сад. Женя поспешно вставал – лежать у всех на виду ему было неловко. Толпа пролетала мимо – некоторые без особого интереса смотрели на Женю, другие, подбежав к вольерам, пугали попугаев и, громко хохоча, бежали дальше. Гогот, удаляясь, стихал. Воцарялась тишина. Женя ждал еще пару минут – на случай, если кто-то задержался и не побежал с толпой, а затем снова ложился и закрывал глаза.

– Че, кайфуешь? – неожиданно прозвучавший над его головой голос заставил вздрогнуть.

Женя приподнялся на локтях.

Над ним, улыбаясь, стоял парнишка.

– Гриша, – протянул руку он.

– Женя.

– Ты Танин, да? – оглядев его с головы до ног, спросил он.

– Ну типа того.

– Так типа того или Танин? – к Гришиной улыбке добавился прищур.

– Танин. Ну в смысле, она подруга бабушки моей.

Гриша был маленького роста и хилого с виду сложения. Он как будто перестал расти лет в 12, но лицом и, в особенности, руками он походил на 23-летнего. Женя помнил его ладони – костистые, даже острые. На них отчетливо проступала паутинка сосудов, как будто рука находилась в постоянном напряжении.

– Ну будем знакомы, Танин Женя, – Гриша улыбнулся и ушел.

Женя на автомате проверил карманы. Мама говорила ему, что в детдоме постоянно воруют. Добавляла, что многие из них уже начинающие карманники. Но ключи и мелочь были на месте.

Женя лег и закрыл глаза. Вроде местная ребятня не походила на рецидивистов. В школе он видел ребят и поотмороженнее. Воровство так вообще было бичом их класса. Уже даже избирался дежурный, который бы взял шефство над раздевалками. Наверное, первое, чем начинают помышлять дети – это воровство. Точнее, первым идет вранье, а уже за ним, чуть припоздав, воровство. Впрочем, вранье и есть своего рода воровство у правды, так что сильно они не разминулись.

Первое воровство было у Жени в детском саду. Слишком уж много искушений в виде чужих игрушек и их нерасторопных хозяев.

Восполняли запасы игрушек они обычно после обеда, когда группа детей из соседнего корпуса большой и шумной гурьбой вываливалась на улицу. У Жени даже был подельник. Все было по-взрослому. К выбору соучастников, кстати, приходилось подходить осмотрительно – тебя могли сдать при любой ссоре, шепнув воспитателю на ушко и ткнув в твою сторону пальцем. Явка с повинной, как правило, освобождала от стояния в углу. Зато ты мотал срок на стыке двух стен за двоих. Ну или можно было падать в ноги и клятвенно извиняться. Хоть Женя и не знал, кто такой Аль Пачино, но принцип его репризы про краденый велосипед знал и без этого.

Двумя мелкими фуриями Женя с другом влетали в игровую комнату, хватая любые подвернувшиеся под руку игрушки – рассматривать их не было времени. Прижав их, как младенцев, к груди, они как можно скорее ретировались. Попрыгунчики выпадали из рук и с глухим стуком прыгали по полу. Несмотря на воровство, Женя старался относиться аккуратно к чужой собственности, но были и откровенные варвары – один из таких (кстати, оказавшийся предателем) руководствовался принципом «после нас хоть трава не расти». Даже если время поджимало, о чем Женя громко шипел у дверей, тот успевал пнуть конструкторный домик и разворошить собранную мозаику. Чистокровный иезуит. Такие, как он, никогда не могут пройти мимо свежеслепленного снеговика, не превратив его в грязный сугроб.

Правда, вернувшись с добычей, они частенько забывали запрятать награбленное подальше, поэтому приходившие на разборку вместе с потерпевшими воспитатели соседнего корпуса возвращали незаконно нажитое. А дети еще и забирали парочку их игрушек, либо приходилось отдавать самим в качестве компенсации. Такая вот игрушечная контрибуция.

Потом последовало воровство из родительских карманов. Женя испытывал от этого процесса смешанное чувство стыда и азарта.

Не то чтобы он «копил» на что-то определенное, когда он ночью на цыпочках подбирался к родительским курткам и пальто – скорее ему было просто приятно ощущать тяжесть монет и плотность свернутых купюр в своих карманах. Была некая уверенность, что у него есть деньги, случись что. Сумма была неважна. Здесь был важен процесс – скрип кровати, шум простыней, которые могли означать, что кто-то проснулся и пошел в туалет или на кухню. Родители денег не хватались – обычно то, что лежит в карманах, а не в кошельке или сумке, уже потеряно.

Женя уже начал чувствовать зависимость от этих ночных вылазок, пока однажды он не стал свидетелем того, как толпа избивает карманника. Это немного охладило Женин пыл.

Мужик в темно-зеленом спортивном костюме пытался вытащить кошелек, пока полноватая дама рассматривала халаты и колготки. Ее истошный вопль ясно дал понять горе-щипачу, что его замысел провалился. Когда он понял, что разоблачен, он заехал женщине по лицу и тут же попытался скрыться – однако не успел проскочить между рядов и оказался в плотном кольце из толпы. Обычно в таких случаях все прохожие продолжают идти по своим делам, но скорее всего, в данном случае решающую роль сыграло то, что он ее ударил. А еще Жене казалось, что невмешательство раньше не было таким вопиющим. Суд Линча случился во всей своей красе. Особенно преуспевали в этом женщины. Плотным кольцом, как пираньи, они окружили мужика и начали охаживать его всем тем, что было в руках. Особо мстительные и жаждущие крови пытались заехать каблуком в уязвимые места. Лица того карманника он не видел – тот лежал, свернувшись клубком и обхватив руками голову.

В тот день он понял две вещи. Первое: толпа – самое разрушительное явление. Насколько хаотичное, настолько же и опасное. Коллективный разум подчиняется только двум командам – нападать или бежать. Фактически они даже не защищали эту женщину. Они защищали себя, потому что на ее месте мог быть любой из них. Толкающиеся в очередях и хамящие друг другу женщины моментально превращались в мобилизованный отряд.

Особенно удивили Женю те женщины, которые не участвовали в завязке конфликта, но тоже не упустили возможности внести свою лепту в виде пинка. Какая-то пожилая тетка, которая вообще шла мимо, пару раз ударила воришку по его согнутой спине полуторалитровой бутылкой разливного молока из бочки и, выругавшись, пошла дальше. Каким-нибудь исследователям по вопросам толпы и социального поведения можно было бы взять этот случай на вооружение. Он бы достойно встал в один ряд со «Стэнфордским экспериментом» и «Третьей волной».

Вторая вещь, которую он понял – это то, что женщины беспощадны. Если бы их не растащили подоспевшие армяне из кафе, от того мужика осталось бы мокрое место. У мужчин как-то не принято бить по лежачему. Для женщины же это, оказывается, самая удобная позиция для нанесения ударов.

ГЛАВА 21

avoidance [əvɔɪdəns] – сущ. избежание, предотвращение

usage [ju zɪʤ] – сущ. использование, эксплуатация

betrayal [bɪtreɪəl] – сущ. предательство, измена

С утра все же оставался открытым вопрос, что теперь Жене делать в больнице, где он не мог избежать физического контакта с больными.

«Трогать всех этих горемык и подвергать себя опасности я не собираюсь, – думал он, стоя под горячим душем. – Бля, ну не в перчатках же резиновых мне на работе сидеть. Хотяяя… если сказать, что у меня какие-нибудь эмфиземы или еще какая-нибудь херня… Не, бред какой-то».

«По возможности буду стараться побольше отсиживаться и поменьше участвовать, – решил он. – Только так. До момента, пока не пойму, что такое со мной происходит».

В понедельник Женя слегка нервничал, крепко сжимая руки в карманах халата и смотря на въезжающие и выезжающие из его палаты каталки.

Разумеется, трогать больных ему все же приходилось, но делать он это старался очень быстро, как будто боясь ошпариться. Такую резко возникшую брезгливость никто вроде даже не заметил, разве что Макс однажды, внимательно посмотрев на Женю, пытающегося взять у больного градусник чуть ли не тыльными сторонами рук, хмыкнул и сравнил его с девочкой-студенткой, в первый день пришедшей в отделение на практику. Но Жене было все равно – его даже не смущало, что на днях его упрекнул парень из хирургии за то, что он прошел мимо протянутой для пожатия руки – Женя соврал, что торопился и не заметил.

В голову пришла запоздалая мысль обмотать правую руку бинтом, сославшись на то, что он сильно порезался или сломал палец. Леворукий практикант был бы ни к чему, и он спокойно мог бы отсидеться пару дней. Но рано или поздно бинт пришлось бы снять, а больные никуда не делись бы.

Зато он смог сделать ряд выводов, которые сильно его успокоили.

Например, он заметил, что он может прикасаться к любым частям тела больных без каких-либо последствий для себя – к плечам, голове, рукам – всему, кроме ладоней. Это подтвердила моментально вылеченная женщина, схватившая замешкавшегося Женю за руку. Так он узнал, что острый панкреатит он переживает неприятной, но в общем-то, терпимой болью в животе.

Это позволило ему все же немного свободнее и расслабленнее вести себя в отделении. Но мысль о том, что он зря закапывает свой талант в землю, не давала ему покоя.

«Это то же самое, как если бы Сальвадор Дали картины не стал рисовать, – размышлял Женя, задумчиво глядя в зарешеченное окно отделения. – Или Стив Джобс так и продолжал бы мечтать о своей империи, нихрена для этого не делая».

Несколько раз Женя пытался разработать план о том, как задать своей новой способности денежный вектор. Оказывается, интернет пестрил людьми, которым необходима срочная помощь – просто раньше он на это не обращал внимания. Правда, тут он сталкивался с определенными сложностями.

Первым делом он проверял все новостные сайты на предмет состоятельных больных – он нашел пару человек из Законодательного собрания и Администрации, но так уж получалось, что лечились они не в Екатеринбурге, а чиновник рангом повыше – так вообще не в России. «А чего я ожидал, собственно», – хмуро щелкал Женя на очередной красный крестик вкладки браузера.

Была и вторая сложность – обговорить вознаграждение тоже представлялось весьма проблематичным. Было маловероятно, что расчувствовавшийся и вставший на ноги вчерашний полумертвец на радостях подарит Жене ключи от нового БМВ. А договариваться об этом заранее было бы странно – Жене трудно было представить его диалог с родственниками в духе «давайте, если он завтра пойдет, то с вас триста тысяч». Просто глупо. Такого врача сразу за дверь выставят. Можно, конечно, попробовать обыграть это как шутку, но за шутку денег не дают.

О простых людях он даже не думал – ну, во-первых, он не собирался подвергать себя риску, который не оценят по достоинству и соответствующе не оплатят. Банка растворимого кофе, коробка конфет и мятая тысячерублевка – явно не то, ради чего стоило собой жертвовать. А во-вторых, он знал, чем это закончится – излечившийся больной на следующий день либо позвонит и скажет, что он поправился и врач ему больше не требуется, либо вообще телефон не возьмет, когда звонить будет сам Женя. При любом из раскладов Женя оставался минусе.

«Да и это все плаванье на мелководье, – раздраженно думал он. – Растрачивание себя и своего времени».

В идеале он видел себя где-нибудь в европейской клинике с оборотом в миллионы долларов. Из разряда тех, в которые на срочные операции россияне годами собирают баснословные суммы с помощью всяких спонсорств и благотворительных фондов.

Он даже представлял себе, если можно так выразиться, свой график – по одной-две «операции» в полгодика и беззаботная богатая жизнь. И что самое важное – минимальный риск для своего здоровья.

Только попасть в интересующие его клиники не представлялось возможным – начать, пожалуй, стоило с того, что его бы даже на порог не пустили, не говоря уж о том, что позволили бы прикоснуться к пациенту. Да и вообще, прилетевший откуда-то из России студент с троечным дипломом, на ломаном английском заявляющий, что он сделает то, чего не могут именитые врачи, напоминало ему сюжет какой-то тупой комедии. Так что помечтав еще пару дней о кабинете с большой дубовой табличкой Dr Gurtz в какой-нибудь швейцарской клинике в стиле хай-тек, Женя отбросил эту идею.

Потратив полтора часа за ноутбуком на бесплодные поиски, Женя даже зашел на сайт фонда помощи больным с пороком сердца.

С заглавной страницы сайта на него смотрели глаза нескольких десятков детей – их фотографии были соединены в коллаж в центре большого красного сердца. Почти все из них улыбались – если не знать, что все они были тяжело больны, то этот коллаж можно было принять за один из тех, что вручают юному выпускнику по окончании детского сада. Беззаботные детские улыбки светились на фоне попавших за кадром морей, озер, песочниц и зеленых школьных досок. Просьбы о пожертвовании были оформлены шрифтом, имитирующим детский почерк.

Женя прокрутил колесико вниз.

Здесь он тоже был бессилен – почти все из них уже проходили лечение в кредит, а если и нет, то готовились к нему в клиниках – партнерах фонда.

Женя с сожалением захлопнул ноутбук и откинулся в кресле. Все его надежды на безоблачное будущее с банковской картой во внутреннем кармане бархатного пиджака рассеивались, как туман.

Наверное, то же самое бы испытывал грабитель, стащивший «Мону Лизу» и яйца Фаберже – в руках у тебя огромное состояние, вот только продать его некому.

Днем он даже прошелся под окнами паллиативной клиники. Ее отстроили буквально пару месяцев назад. Выглядела она современно, если не сказать изысканно. Неизвестно, чего он ждал. Почему-то он чувствовал себя как волк из сказки, который прохаживался мимо нового домика Нуф-Нуфа или Наф-Нафа.

Какой-то дед тайком курил в верхнем окне, торопливыми движениями поднося сигарету ко рту. Заметив Женин взгляд, он заговорщицки улыбнулся и поднес указательный палец к губам. Женя улыбнулся уголками рта.

«Кури, дедуля, кури. В конце концов, раз ты замурован в этих стенах на дожитие, тебе уже глупо бояться ворчания санитаров или укоров приехавших к тебе детей или внуков. Если они еще к тебе ездят. Не сегодня завтра подъедет белая газелька, издалека похожая на маршрутку. Только вместо номера маршрута на лобовом стекле – сложенный пополам лист А4 с надписью „груз 200“». Такие газельки постоянно приезжали на территорию паллиативной клиники – вопреки представлению о черных катафалках, все они были белые. Может, для того чтобы оттенить смерть. Хотя скорее всего, только такая расцветка была в распоряжении городской администрации. Женя, бросив взгляд на верхнее окно, которое уже пустовало, пошел домой.

Правда, одна из попыток зашла дальше других и даже имела все шансы увенчаться успехом.

На одном из местных благотворительных сайтов Женя нашел информацию об одном пареньке, страдающем ДЦП. Это был рыжеватый веснушчатый парнишка с лицом, одернутым недугом – его выражение лица на фотографии напоминало гримасу, появляющуюся у детей за секунду до взрыва смеха или истерических рыданий. Наверное, фотографирующий попросил его улыбнуться. Под описанием больного были ссылки на электронные кошельки, номера двух банковских карт и контактный номер родителей. Женя долго не решался позвонить – несколько раз он набирал номер, после чего, не дожидаясь гудков, судорожно сбрасывал. Он даже обнаружил, что, держа телефон, начисто сгрыз ногти на левой руке, хотя отучился от этой дурной привычки уже много лет назад.

Наконец, набрав номер в очередной раз, он нашел в себе силы и не сбросил – после четырех мучительных гудков ему ответил женский голос. Сбивчиво поговорив с матерью больного Арсения, он договорился о встрече.

К счастью, мать парнишки была несведуща в вопросах медицины, в противном случае лечение ДЦП на дому без каких-либо предварительных анализов и исследований каким-то представившимся врачом вызывало бы у нее подозрения – в любом случае Женин план был таков: порядка двух недель по возможности наиболее правдоподобно симулировать лечение и в один прекрасный день на прощание крепко пожать пареньку руку. А уже на следующий день получать благодарности по поводу полного выздоровления, восторженные возгласы и соответствующий гонорар. Касательно последнего Женя сразу обговорил момент, что, имея большой опыт и практику в лечении подобных больных, рассчитывает на определенную сумму в случае успеха. Женя нервничал и волновался – слов-паразитов в его речи, казалось, было больше, чем самих слов – однако женщина согласилась, сказав, что, помимо своих накоплений, займет недостающую сумму у родственников. Часа через два она перезвонила сама и доложила, что озвученная сумма будет набрана и приступать к лечению можно уже на этой неделе.

Правда, буквально за день до оговоренного Жениного визита позвонил отец Арсения. Женя был не готов к звонку и, что называется, посыпался – холодный мужской голос четко и по существу задавал вопросы о Жениной работе, месте учебы, образовании и о том, откуда он взял номер. По окончании разговора он в сдержанной, но жесткой форме посоветовал на этот номер больше никогда не звонить.

По-видимому, впечатлительная мамаша все рассказала единственному рассудительному и трезвомыслящему члену семьи.

– Сука, ну и пусть ковыляет он у вас до старости, – брошенный в сердцах телефон приземлился на диван.

На секунду ему стало неприятно за эту проскочившую в голове грубость – пацана ему было все же жаль, вернее, назвать это чувство жалостью значило б это самое чувство облагородить и сильно ему польстить. Скорее это чувство можно было назвать «сочувствующей неловкостью». Именно неловкостью, которая появляется при виде чего-то нездорового, неполноценного и отличного от тебя.

Для такого чувства есть даже своя формула: неловкость + капля сочувствия (кто-то обходится и без нее – не принципиально) и щедро приправленное «Слава Богу, не я» или «Слава Богу, не у меня».

Сострадание сильно преувеличено. Можно ли выбросить из головы образ безногого нищего, сидящего в подземном переходе? Да легко. Разумеется, кратковременное и даже вполне искреннее сочувствие появится, особенно если приглядеться к нему, а не просто скользнуть взглядом. Но скорее всего, забудем о его существовании мы ровно тогда, когда поднявшись по ступенькам, выходим на оживленную и залитую солнцем улицу.

Это и есть сочувствующая неловкость. Это и не жалость, и не сострадание – так, вялая эмоциональная эякуляция на фоне прогрессирующей душевной импотенции.

Впрочем, Женя даже был рад такому повороту событий – рисковать он боялся, даже когда на кону были неплохие деньги. Он втайне надеялся, что так все и произойдет. Тем более он не знал, как поведет себя его организм – и насколько долго он будет переживать симптомы. Судя по наблюдениям, в среднем это занимало от 30 до 45 минут, но поскольку пособий по сверхспособностям еще никто не печатал, проверять и доказывать это наблюдение опытным путем ему не хотелось.

Боялся он и «забрать» у больного какую-нибудь сопутствующую или протекающую без симптомов болезнь, о которой не знал ни сам больной, ни его родственники.

Все эти мысли кирпичик за кирпичиком выстраивались в прочную и непробиваемую стену паранойи и ипохондрии.

Не быть мудаком! – наверное, уже в сотый раз он перечитывал это отрезвляющее предложение.

Так или иначе, ему был нужен некий свод правил, которого он должен неукоснительно придерживаться – если, конечно, он не хотел подвергать себя опасности. Любую мимолетную жалость надо пресекать на корню и безапелляционно гасить – об этом он тоже написал в блокноте.

Наверное, главный вопрос, который его волновал больше других, был в причине и обстоятельствах возникновения этой его «особенности» (именно так, в кавычках, он ее называл, когда записывал в блокнот очередную пометку).

Ничего такого, о чем учил кинематограф или литература – ни выходов из комы, ни приема каких-либо препаратов – в общем, никаких мало-мальски уважительных событий и причин.

– Ну как так, ну не с неба же, блин, свалилось, – вставая с дивана, Женя в очередной раз наворачивал круги по квартире. Комната – кухня, кухня – комната – этот нехитрый маршрут за последние несколько дней он прошел, наверное, уже тысячу раз.

Но выходило так, что по-видимому, свалилось с неба. Никаких более-менее правдоподобных версий он найти не мог.

Каждый день он просыпался с мыслью, что все это был какой-то не в меру затянувшийся сон, настолько все было иррационально и сюрреалистично.

Доказательством реальности служил тот самый блокнот – его единственный проводник в происходящей действительности, которая в одночасье, сделав крутой кульбит, стала абсолютно противоречивой и необъяснимой. Он превратил его в какое-то подобие дневника – только без дат: он вел записи сплошным текстом, обводя наиболее по его мнению важные в круг. Спрятанные в его середине сокровенные страницы служили ему своего рода якорем – эти несколько десятков строк, выведенных карандашом, каждый день убеждали его, что он не тронулся рассудком.

Практика в больнице тоже доставляла неудобства – всех поступающих он настоятельно просил не двигать руками, прежде чем начинал обследование. Если больные находились в тяжелом и бессознательном состоянии, он аккуратно брал их за предплечья и разворачивал ладонями книзу, продолжая внимательно следить за их движениями – часто бывало, что человек, не контролируя себя, начинал дергаться и хватать все вокруг, что создавало для Жени определенный риск.

Все эти меры предосторожности действительно сработали – за последние две недели «чудесных исцелений» на территории больницы №5 не произошло.

Он помнит глаза Полины, которая иногда забегала посмотреть на прибывших пациентов и с оживлением спрашивала, не встал ли кто на ноги. Несмотря на ее профессионализм и большой врачебный опыт, на нее напал какой-то азарт и кураж, который она и не думала терять.

По-видимому, она считала, что сорвала какой-то джекпот или на прохудившуюся крышу их больницы свалилась манна небесная.

– Нет уж, Полин, придется самим работать, – провожал он ее взглядом, когда та, услышав в очередной раз отрицательный ответ, поджимала губы и выходила за дверь.

Один из инсультников незадолго после этого скончался в реанимации.

Это был седой мужчина чуть за 50 – учитель не то физики, не то математики. Приступ случился у него прямо на уроке. Привезли его прямо оттуда. Даже руки еще были в меле. «Первый удар нанесла система образования, добьет система здравоохранения», – едко пошутил еще тогда в палате Женя. Теперь, когда мужчину, накрытого простыней, выкатывали из реанимации, Женя старался не смотреть в ту сторону. Как назло, каталка остановилась рядом с ним – сработал тормоз. Несколько секунд этот немой укор Жениному безразличию стоял перед его глазами, пока каталка, гулко громыхая, не укатила дальше по коридору.

С кислым настроением он вышел прогуляться на обед. Всю дорогу эта картина с каталкой стояла у него перед глазами и не давала покоя.

«Так, ну давай трезво, – сказал он себе. – Люди рождаются и умирают. Так заведено. И никто не может этот процесс остановить или запустить так, как ему хочется».

Проходившие мимо Жени люди о чем-то весело говорили, смеялись или же просто шли в наушниках и своих мыслях. После больницы уличная жизнь выглядела какой-то чересчур красочной и веселой, как будто постановочной.

Женя заметил, что застав смерть (а он в больнице несколько раз был ее свидетелем), жадно начинаешь хотеть жить. Тосковать не хочется – если, конечно, речь не идет о смерти близкого человека. Она не оставляет после себя страха, депрессии и пустоты. Она действует по-другому, не так грубо и односторонне. Увидев ее работу, поначалу ты испытываешь легкий шок. У некоторых к нему добавляется трепет и вожделение, у других – оцепенение, как у застывшего перед змеей кролика, уже не в силах убежать. Природа этих эмоций – приходящее осознание своей смертности. Вернее, о смерти ты знал всегда, но ни разу ее не видел на расстоянии вытянутой руки и не примерял на себе. Зато теперь можешь – перед тобой человек, который так же, как и ты, не так давно работал, спал, смеялся, забывал ключи от квартиры, стоял в очереди, был душой компании, оставлял чаевые в кафе, ругался с родителями или друзьями.