Хоупфул

Любовь. В школе девочки влюбляются всегда возвышенно и целомудренно, а мальчики – похотливо, зато некоторые – щедро. Большинству же приходилось оставлять свою любовь на платоническом уровне насильно. Вернее, они бы с удовольствием спустили бы ее на уровень пониже, но никто не знал как.

Любовь. Родители говорили: в школе не время. В их представлении, если ты влюбишься, то обязательно забросишь учебу, начнешь поздно возвращаться домой, а все деньги, которые тебе давали утром на столовую, будешь тратить на объект своего обожания. Наверное, их представления не были далеки от истины.

От любви тебя тщательно уберегали, как от эпидемии ОРВИ.

Правда, когда оберегать от нее переставали, к тому времени эта самая любовь уже обрастала кучей условностей. Ты уже не сбежишь в кино на дневной сеанс, который начинается в 11:30. Серьезным мужчинам вообще не пристало куда-то сбегать.

Выходит, что для любви нет подходящего времени. Она всегда к месту и всегда не вовремя.

Но надо отдать любви должное, она благотворно сказывалась на школьных хулиганах, шпане и прочих дворовых маргиналах. Ребята, которые были безразличны к родительским угрозам про детскую школу милиции и армию, оказались абсолютно уязвимы для веснушек, тонких запястий и острых коленок.

Только любовь оказалась способной поумерить их отчаянный максимализм и откровенное разгильдяйство. Она спасала от брошенного в чью-то голову булыжника, а школьников помладше – от ограбления. И если школьников все же грабили – то только для того, чтобы купить цветы и плюшевого мишку. Но уж никак не из хулиганских побуждений.

Нравиться девочкам или найти машину времени – подумал про себя Женя, когда Рахманинов спросил его, чего бы он хотел в жизни больше всего. Обе идеи были по-своему фантастичны.

В какой-то момент между Женей и его ровесницами появилась пропасть. Появилась она как-то случайно, незаметно и без треска. Только вчера вы смеялись над одними шутками, а уже сегодня в ее глазах появляется какое-то снисхождение. Ему казалось, что он с каждым днем все меньше и меньше их понимает. У них вдруг резко появляется чувство личного пространства и моментальное отторжение при их нарушении. Они перестают обсуждать с тобой личные темы.

Девочки стали чаще появляться в компании старшеклассников, а то уже и закончивших школу парней. За некоторыми даже приезжали парни на машинах. Те частенько мерили выходящих из школы ребят с ранцами насмешливыми взглядами и лузгали семечки, хотя в этой демонстрации превосходства не было необходимости. Все и так было понятно. Никто даже сильно не расстраивался такому исходу, за исключением, наверное, самых оголтелых романтиков или наивных и влюбленных. Никто из них не мог предложить им досуг поинтереснее, чем шатание по парку холодным ноябрьским вечером.

Как сказал один мамин друг, любовь – как тот порш, припаркованный у салона красоты. Быстрый и захватывает дух, но не каждый может себе его позволить.

Правда, один из Жениных одноклассников все же мог.

В день рождения было принято выходить к доске и выслушивать поздравления. Учительница экспромтом выдавала какие-то приятные банальности. В эти редкие минуты все хулиганы становились «веселыми и коммуникабельными», а все задроты – «талантливыми и умными». После слов учителя класс нестройно хлопал, а виновник торжества, шурша целлофановым пакетом, разносил по рядам конфеты. Вечеринка заканчивалась.

Артем же задал совершенно новый уровень празднеств. В его день рождения без 15 минут девять на пороге класса появился доставщик пиццы. Еще через 15 минут подъехала мама Антона с растянутыми от тяжести пакетами с колой и спрайтами. Так как с продвинутым этикетом еще никто не был знаком, учительница намекнула, что в таких случаях принято предложить донести даме сумки.

Класс неуверенно поглядывал на появляющиеся пластиковые тарелки и стаканчики. В воздухе витало предвестие чего-то грандиозного.

Лицо Артема сохраняло выражение отстраненной деловитости. Налив себе стакан пузырящейся колы, он кивнул головой в сторону своего стола.

– Налетайте.

А потом был аниматор. Девушка лет 20 с большим бюстом в костюме Минни Маус. Наверное, все дети по приходе домой решили пересмотреть пару серий – чтобы удостовериться, что у подруги Микки Мауса действительно было декольте. Учительница стыдливо улыбалась. Чтоб хоть как-то себя занять, начала вытирать и без того чистую доску.

Минни Маус, громко считая, тянула Артема за уши.

Все это напоминало корпоратив небольшой компании, нежели день рождения четвероклассника.

Потом был хоровод. Жене польстило, что вторую руку она протянула ему – первой она уже крепко держала именинника. Женя отчетливо помнил прикосновение этих пальцев – слегка холодных и жестких. С тонкими, как проволока, но изящными колечками. Когда они поднимали руки вверх, от запястий проносился тонкий запах духов. Женя стеснялся этого движения – от беготни по коридорам он уже вспотел, и демонстрировать свои мокрые подмышки совсем не хотелось.

Этот внезапный стыд перед своей предательской физиологией сковывал тело и делал движения деревянными. Точно Женя не помнил, но скорее всего, именно после этого он впервые купил дезодорант.

В этом хороводе никто из парней не решался дурачиться – ни один не хотел упасть в грязь лицом перед девушкой в мышином костюме. Все чувствовали себя монахами, давшими обет безбрачия, и к которым на экскурсию в их уединенный монастырь приехала Саша Грей.

Стыдливо улыбаясь, ребята смотрели в пол и размеренно шагали. Если бы не школьная форма и общая придурковатость, застывшая на лицах, можно было принять их хоровод за марш кадетов.

Даже самый отъявленный классный оболтус не предпринял ни одной попытки сорвать или хотя бы слегка подпортить мероприятие, как он всегда это делал.

Краснощекий и вечно орущий, он, как Джек Николсон после лоботомии в «Пролетая над гнездом кукушки», добродушно улыбался и даже не вызывался участвовать ни в одном конкурсе.

В тот день он понял, что такое любовь. Во всяком случае, ему так показалось. Она не витала в воздухе, как писали лиричные поэты XVIII века. Она была этим воздухом. Ты не предпринимал никаких шагов и не добивался расположения к себе, а следовательно, не получал этой любви опровержения.

После того как ты влюбился, надоедливые стихотворения Александра Сергеевича звучат для тебя совершенно иначе. Наконец-то их начинаешь понимать.

Даже все школьные красотки стали казаться тусклыми, невзрачными. Не то чтобы они были не такими красивыми – хотя и это тоже, они как будто остались на земном, поверхностном уровне, не в силах дотянуться до этого платонического уровня где-то высоко над их головами.

Приехавший за Артемом отец по достоинству оценил аниматора и оставил ей денег на чай. А был он человек искушенный и серьезный. В фильмах «серьезные дяди» пьют виски со льдом и играют в гольф в поло Ralf Lauren. А вечером надевают костюм-тройку с узкой, корсетообразной жилеткой, которая так смотрится с торчащей из ведерка со льдом бутылочкой Cristal.

Папа Артема был в черных спортивных штанах «Нью Йорк Чемпионс» и такого же цвета найковской куртке. Но его серьезность под сомнение никто не ставил.

Учителя, сидя на кафедре, говорили «бизнесмен», а по губам читалось «бандит».

Источник его дохода многим не давал покоя.

Есть такая старинная русская забава – считать чужие деньги. Это просто, а главное, увлекательнее всех школьных задач про яблоки. Единственная в своем роде математика, которая придется по душе всем.

Считать можно хоть у кого – хоть у папы римского. Но тот сидит где-то далеко, в Ватикане. В другом мире, можно сказать.

Можно посчитать у Цукерберга, но там тоже особо не посплетничаешь. А вот новая машина Артемова отца – другое дело. И когда это только он успел ее купить, если они вот-вот вернулись с островов, где должны были сильно поиздержаться?

Цукерберг, можешь спать спокойно. Твои сбережения пересчитывать не будут. Не сегодня.

В ресторане таких, как отец Артема, выделяет дорогая водка, на дороге – дорогая машина, дома – дорогая жена.

Русским дельцам старой закваски чужда аристократичность и томный снобизм.

– Все эти сигары – говно. Обыкновенный понт, – вещал отец Артема. Не сам, а через самого Артема, который утром подробно рассказывал о выводах и умозаключениях своего отца.

Все слушали с придыханием жителей Советского Союза, услышавших первую радиопередачу про быт Америки.

От вопроса, чем же его отец занимается, Артем уходил или скромно обобщал: металлами.

– Дорогими? Платина? – выкрикивали любопытные голоса. Но осведомленностью в теме драг. металлов Артема было не удивить и не сбить с толку.

Он снисходительно и скучающе улыбался – так, наверное, улыбнулся бы Абрамович, если бы тысячный по счету журналист опять попросил рассказать его, как он заработал свой первый миллион. Абрамовичем Артема и называли – за глаза, разумеется. Хотя скорее так следовало бы называть его отца, но называть Абрамовичем отца Артема было страшно даже за глаза. В каждом однокласснике виделся ренегат и предатель, который хотя бы вскользь скажет Артему, что его отца тут не боятся и позволяют себе шутки шутить. А там исход был ясен – в багажник и в лес.

А со слов Артема, новые знакомства и бизнес-встречи отца заканчивались двумя способами – либо в сауну и пить водку, либо в багажник – и в лес.

Судя по всему, его отец действительно занимался какими-то ресурсами, потому что на уроках географии Артем знал обозначения всех полезных ископаемых.

Его даже однажды похвалили, хотя до этого почти все его диалоги с учителями состояли из односторонних угроз про дневник и звонки родителям.

Весь класс в немом вопросе обернулся на последнюю парту с лицами туземцев, увидевших первый в их жизни вертолет с гуманитарной помощью – все хотели увидеть, как Артем отреагирует на новую для него учительскую эмоцию под названием «похвала». Тот, насупив брови, ответил всем кивком головы, означающим «Че надо?».

Зато в тот день рождения Артема Женя удовлетворил больше потребностей, чем мог вместить. Он и наелся, и влюбился. Для «особо приближенных» к Артему в культурную программу входило кино. Чтобы попасть в список особо приближенных, надо было все это время не огрызаться на подколы Артема и сносить его выходки. И иногда, когда Артему было лень, брать у него деньги и покупать что-нибудь для него в столовой. Разумеется, с чаевыми для гонцов. Женя и двое других одноклассников в эти списки проходили.

Отец Артема курил у школьных ворот.

Рядом с ним, как ручной динозавр, хищно светил фарами гелендваген.

Увидев их, он махнул им рукой и, открыв водительскую дверь, скрылся за тонированным стеклом.

Гуськом, бросая тревожные взгляды на багажник, их троица аккуратно уселась на заднее сиденье.

В машине было темно, как будто на улице стояли глухие сумерки.

Пахло роскошью. Оказывается, чтобы услышать, как пахнет роскошь, надо не так уж много: кожаный салон (дорогого автомобиля), табак (от сигареты пятиминутной давности) и дорогой парфюм (очень дорогой). Герою романа «Парфюмер» даже не надо было снимать ни с кого скальпы и вымачивать в огромных мензурках. Рецепт был на поверхности. Впрочем, снимались ли скальпы с конкурентов ради покупки такой машины, история умалчивает. А добровольно узнавать об этом не хотелось.

Машина тронулась плавно и абсолютно бесшумно.

– Ну что, мужики, рассказывайте, – доверительно обратился отец Артема. – Кем хотите работать? – гробовая тишина.

Два улыбающихся глаза смотрели на них через зеркало заднего вида.

– Ну че все дружно замолчали? Признавайтесь.

– Ну там… Игры делать, – проблеял зажатый посередине одноклассник. Женя согласно кивнул.

Плох тот школьник, кто не хотел стать разработчиком компьютерных игр. Другие профессии в том возрасте мало интересуют.

Отец Артема иронично хмыкнул.

– А я поваром, – ответил тот, что сидел у окна.

Теперь уже хмыкнули Женя с первым одноклассником.

Почему-то рабочие профессии в детстве воспринимаются как ругательства. Точнее, не почему-то, а по вполне ясной причине – благодаря родительским угрозам вырасти дворником, поваром или сантехником.

– Зря ржете, парни, – отрезал смех отец Артема. – Ваш товарищ дело говорит. Надо идти в промышленность или производство. Играть в игрушки люди перестанут. Придумают что-нибудь новое. Компьютеры все устареют уже лет через 20. Какие-нибудь очки сделают, что их надеваешь и – хоба! Как в сон попал. И будут ваши компьютеры просто металлоломом. Вместе с газетами и пивными бутылками в пункт приема потащите. А вот жрать и срать, – выдержал он многозначительную паузу, – люди будут всегда. Небо если на землю упадет – все равно будут. И ничего в этом стыдного и плохого нет. Что бы там Пушкин ни говорил. А вам, кстати, не рассказывали, – он заговорщицки повернулся к ним на светофоре, – что Пушкин тот еще ебарь был? Нет? То-то же. Стихами пичкают вас там и все. А чтобы рассказать, что он в первую очередь живой человек был – это мы не хотим. А потом возмущаются, почему дети поэзию не любят.

Все заднее сиденье послушно внимало лекции.

– Я Артему и говорю – главное, чтобы был стержень, – для наглядности он продемонстрировал сжатые в кулак волосатые пальцы. Почему-то Жене вспомнилось, что размер кулака примерно равен размеру сердца его обладателя. Это означало, что сердце у отца Артема было огромное и, наверное, доброе. Обручальному кольцу явно было тесновато на его мясистом безымянном пальце. – А главное, парни, надо работать. И дохера работать, парни. Мне говорили: получишь образование, так тебя с руками оторвут. И че думаете? Ну получил. Не оторвали. Сука, за рукав даже никто не дернул, – хохотнул он, выпустив в окно строю дыма. – Руки так же из плеч и растут целые. Потому что мы все сами по себе.

Машина остановилась у кинотеатра.

– Ладно, парни, бывайте, – пожал он руку каждого огромной пятерней, – себя берегите и родителям нервы не портьте.

Отхлебнув еще пока горячий кофе, Женя наслаждался тем, что он находится здесь, в кофейне, а не на скрипящем и неудобном больничном стуле, приветствуя всех входящих кислой миной и вбивая возраст, рост и вес пациентов в постоянно виснущую программу, от которой хочется выкинуть системный блок и повеситься на шнуре удлинителя. Женя представил, как остается работать там после практики и окончания универа. Перспективы ужасные – все это напоминало ему оплачиваемую каторгу. Рабство XXI века. На смену галерам и кнуту пришли рабочий стол и выговоры с предупреждениями. Вместо кусочка сахара, небрежно кинутого тебе хозяином-землевладельцем – отпуска и тринадцатая зарплата.

Он давно перестал читать медицинскую литературу – все справочники, которые он скачал на телефон, мертвым грузом висели на экране, отложенные до лучших времен. Когда эти времена должны наступить – никто, включая Женю, не знал.

Единственное, что немного взбодрило его – это необъяснимым образом вставшие на ноги пациенты с инсультом и с безнадежной травмой глаза.

Задумчиво взяв сэндвич, Женя замер.

Пациенты. Точно. Инсульт и травма глаз. И в те же дни, как они появились в палате, он сначала чуть не отключился в зале, а потом стал слепнуть на стадионе.

Вот почему эти симптомы вчера показались ему так знакомы.

Это необъяснимое совпадение слегка взволновало его.

«Бред какой-то, – разубедил себя он. – Не сходится. Вчера у меня помутнение было, а пациентов с такими явлениями у меня не было».

Чтобы успокоить себя, Женя мысленно перебрал всех пациентов за последний месяц. Ни у одного из попавших к ним не было ни деменций, ни провалов в памяти, ни каких-либо дисфункций мозга.

«Вот и несостыковка, – подумал он. – Последний подобный пациент поступил в прошлом месяце – пенсионер, который, заблудившись и забыв, где он живет, всю ночь просидел в каком-то сквере и отморозил ноги».

Если только…

Женя почувствовал, как по всему телу побежали мурашки.

Соседка. Старушка, живущая под ним.

Все то, о чем подумал Женя, складывалось в общую картину, но картину настолько бредовую и гротескную, что в нее невозможно было поверить.

«Неужели опять началось, – подумал Женя, помятуя о своих вчерашних играх разума, – раз такая херня мне в голову лезет и я еще в нее верить начинаю».

Расплатившись, Женя взял пальто и вышел на улицу, оставив на столе недопитый кофе и нетронутый сэндвич.

«Нет, ну это же бред, – размышлял он, подходя к перекрестку. – Просто какое-то идиотское совпадение».

Все же оставался один способ проверить это.

Женя позвонил в дверь.

Звонок был неприятный и скрежещущий. Когда-то давно, когда Женя был маленьким, у них был точно такой же. Этот звонок делал из жильцов форменных невротиков. Не могут у человека, звонящего в дверь таким звонком, быть хорошие намерения.

Никто не открывал. Подождав с полминуты, Женя позвонил еще раз.

– Иду-иду, – услышал он. Через мгновение по ту сторону двери послышались шаги, дверной глазок потемнел.

Дверь открылась.

– Здравствуйте, – сказал Женя.

– Добрый день, – старушка доброжелательно посмотрела на него.

В ней что-то изменилось, но Женя не сразу понял, что именно.

– Я… Эээ. Это, услышал что-то, – Женя переминался с ноги на ногу. – Вроде звук какой-то громкий, думал, может, что случилось у вас. Может, помощь нужна.

– Нет, все хорошо у меня. Ничего не падало, – пожала плечами старушка.

Женя понял, что в ней изменилось – растерянно-вопросительный взгляд, который раньше не сходил с ее лица, куда-то пропал. На него смотрела обычная пенсионерка, этакая бабушка-одуванчик, до посинения откармливающая внуков пирожками, читающая «Комсомольскую правду» и предсказывающая погоду болью в суставах.

– Эээ. Ну понял тогда, извините. До свидания.

Поднявшись на две ступеньки вверх, он развернулся – старушка закрывала дверь.

– Простите, а вы… вы… помните меня? – с какой-то надеждой спросил он.

Бабуля с удивлением посмотрела на него.

– Жень, ну конечно помню. Я, конечно, старая, но не дура, – улыбнулась она.

Дверь захлопнулась.

Женя поднимался по ступенькам. Сердце колотилось, а мозг тщетно пытался найти логическое объяснение всему происходящему. Но каждой, казалось бы, разумной причине он тут же находил опровержение.

Логика и здравый смысл сейчас были шаткой башенкой из игры, по правилам которой надо было поочередно вытаскивать по бруску, чтобы она не упала.

И Женя чувствовал, будто кто-то решил сыграть в эту игру по правилам городков, метнув в эту самую башенку увесистую палку, от чего она с грохотом рассыпалась.

ГЛАВА 18

miracle [mɪrəkl] – сущ. чудо, диво

dare [dɛə] – сущ. вызов, смелость

distrust [dɪstrʌst] – сущ. недоверие, сомнение

Иногда, чтобы какая-то ерунда вышла из головы, надо просто лечь спать. Вот просто лечь и все. Не пытаться копаться и разбираться в проблеме – скорее всего, эта самая проблема просто-напросто еще больше раздуется или к ней добавится парочка других. Заснуть сразу, конечно, не получится. Но зато есть большой шанс следующим же утром проснуться абсолютно спокойным – во сне мозг как будто сам подберет все нужные аргументы и приведет все к общему знаменателю. У сна есть неоспоримый плюс – он все выравнивает и обнуляет.

Об этом ему говорила бабушка, но также она и добавляла, что, если ты о чем-то мечтаешь поздно вечером, обязательно запиши – потому что с утра это все тоже обнулится и вечерние мечты либо забудутся, либо будут казаться тебе полной ерундой, не стоящей твоего внимания.

С утра Женя смог убедить себя, что все это было не более чем дурацким совпадением. Необъяснимым, странным – но совпадением.

Он решил больше не думать об этом и увидеться с Сашей.

Его приготовление завтрака из двух тостов с арахисовой пастой и вареньем прервал звонок телефона.

– Але? – это был Макс.

– Женек, включай телек, – оживленно и без приветствия начал он. – Нас снимали вчера, щас покажут.

Голос Макса звучал так, будто он принял участие как минимум в съемках «Титаника».

Макс как в воду глядел – заведующая через день позвала съемочную группу с местного регионального телеканала.

Ведущая из студии, монотонно читающая сухой текст о чудесах, происходящих в больнице №5 г. Екатеринбурга, сменилась кадрами из Жениной больницы.

Сначала выбрали ракурс больницы со стороны курилки – как ни странно, всегда заполненная мерзнущими фигурами в белых халатах, испускающих клубы дыма, в этот раз она пустовала.

«Естественно, – подумал Женя. – Конечно, у нас же ни один врач не курит».

Показали заведующую – она что-то там рассказала про денно и нощно прикладываемые усилия и слаженную работу медицинского персонала.

«Все-таки не идет ей эта помада, – думал Женя, глядя на бордовые губы заведующей. – Еще лет 10 себе набросила. А ведь ради такого мероприятия еще на полтора часа раньше встала, чтобы накраситься».

Уже в самом конце показали и их захолустный кабинетик – Настя с Максом, стоя рядом, как два первоклассника на линейке, дебильно улыбались, рассказывая о том, как за эту неделю двое пациентов чудесным образом исцелились. Вернее, слово «чудесный» использовала лишь корреспондентша, заведующая же, на которую переключилась камера и которой снова дали слово, использовала куда более скромные выражения – такие как «слаженная работа», «профессионализм» и «ответственность».

– Полин, ну так и скажи: в российских больницах чудес не бывает, – глядя в экран, хмыкнул про себя Женя.

Показали и Макса – тот, по-видимому, пытался придать своей физиономии оттенок солидности, уложив волосы набок – но добился лишь торчащего антенной вихра, заметив который, Женя уже не мог не обращать на него внимания и прослушал все, что тот сказал.

Напоследок корреспондентша пообещала и в дальнейшем следить за происходящим в пятой городской больнице.

«Да следите на здоровье, – подумал он. – Я пока в отпуске, так что чудес не ждите».

Женя отбросил пульт и растянулся на диване. Через час он собирался встретиться с Сашей в парке, поэтому надо было собираться. А на улице опять какие-то невнятные тучи.

Парк – это единственное место в городе, где Женя чувствовал себя прекрасно.

Скорее даже два места – парк и вокзал. С парком все более-менее понятно – вряд ли можно найти ребенка, у которого бы парк не вызывал теплых детских воспоминаний.

Вокзал – это совсем другое.

Бросив взгляд в зеркало в прихожей, Женя вышел и хлопнул дверью.

На вокзале ты либо провожаешь, либо встречаешь. Либо уезжаешь сам. Любой из этих исходов заставляет сердце биться чаще.

Женя помнит, как он поехал с мамой в Краснодар – он был тогда еще совсем мелким. Вцепившись в мамину руку, он каждый раз вздрагивал от громкого голоса диспетчера, когда тот объявлял о прибытии поездов. Было почти невозможно расслышать, что он говорит – превратившийся в гул голос эхом отражался от вокзальных колонн и стен. Было слегка страшно – бегущие с чемоданами на колесиках люди то и дело задевали его, будто норовя вырвать его руку из маминой и шумным опаздывающим потоком куда-то унести.

Он испытывал какое-то детское благоговение – вокзал напоминал храм или органный зал.

Конечно, все это потом перемешалось со встречами каких-то бабушкиных и дедушкиных родственников. Те, всплескивая руками, наперебой его обнимали и восторгались, как он вырос – сам Женя при всем желании ответить взаимностью не мог, так как никого из них толком не помнил и не узнавал.

– Ну тетя Валя это, не помнишь разве? – громким шепотом отвечала ему бабуля в ответ на его удивленно вскинутую бровь. – Варенье тебе постоянно присылала и книжки. Мы на почту ходили за посылками с тобой. Забыл?

Женя равнодушно пожимал плечами – варенья, сгущенки и прочих атрибутов детства у него было в свое время предостаточно, поэтому каждого отправителя он не запоминал.

За тетей Таней следовали какой-нибудь дядя Гена или Толя и их внук, плюс-минус Женин ровесник.

Пенсионеры шли, о чем-то живо беседуя, иногда пытаясь вовлечь детей в свои дискуссии – впрочем, без особого успеха.

Женя и тот самый внук молча шли рядом – разговаривать вам было не о чем, да и не хотелось.

В век отсутствия социальных сетей Женю часто заставляли писать письма родственникам.

– А что я им писать-то буду? – Женя, болтая ногами на стуле, возмущенно царапал стержнем поля страницы.

– Ну как что? – искренне удивлялась бабушка. – Спроси, как здоровье. Чем занимаются. Жень, ну что за вопросы? Ты же стихи пишешь, а письмо двоюродному дедушке написать не можешь.

И Женя выводил на выдранном из тетради двойном листе в клетку вопросы о здоровье, досуге, отпуске – короче говоря, обо всем том, что меньше всего его интересовало.