Введение в общую культурно-историческую психологию

Такой психологизированный и атомистический подход, оказавший сильное влияние на последующие поколения не только в Германии, но и далеко за ее пределами (В примечании: Гумбольдтианские идеи в интерпретации Штейнталя нашли свое распространение не только в Европе и России, но и в Латинской Америке. – А. Ш.), отвлекал внимание лингвистов от задач, поставленных Гумбольдтом перед теоретическим языкознанием» (Рамишвили, с.21).

Бедные лингвисты, вечно психологи перебегают им дорогу и мешают жить спокойно! Мне думается, Рамишвили не перечитывал того, что написал в этой статье. Он хороший филолог и внимательный читатель, наверное, он заметил бы анекдот, который случайно выскочил из-под его пера.

Для нас этот пример (а Рамишвили в этом своем возмущении представляет целую традицию определенного отношения со стороны «чистых лингвистов» к деятельности этнопсихологов), может быть интересен с точки зрения изучения психологии профессиональных сообществ. В данном случае можно условно говорить о вторжении «научных пиратов» на «чужую землю». Было бы, конечно, любопытно обнаружить и то, что Штейнталь и Лацарус при этом были озабочены просто поиском истины, а не только созданием собственного сообщества, для чего и отвоевывались территории у других сообществ. Впрочем, это не так уж важно. В любом случае пример показателен.

Что же касается понятия «дух народа» в понимании Лацаруса, могу сказать, что первоисточник мне был недоступен. И тем не менее, вполне определенное отношение и к нему, и вообще к идеям Лацаруса можно составить по примечаниям В.Вундта к 38-й главе его «Души человека и животных».

В этом примечании Вундт рассказывает, как родилась идея народной психологии, которой он сам занимался всю свою жизнь:

«Идея с о б и р а т е л ь н о й л и ч н о с т и о б щ е с т в а, которая сама по себе самого давнего происхождения и в особенности лежит в основании Гегелева взгляда на историю, в своем чисто-психологическом значении принадлежит только Гербарту. В основании этой идеи лежит мысль, что человеческое общество в психологическом отношении есть нечто целое, управляемое, также как и индивидуум, неизменными психологическими законами, которые в существенном хотя и согласны с законами индивидуальной психологии, но проявляются все-таки несколько иначе.“Если отдельные личности, – говорит Гербарт, – движутся тем духом, которого ни один индивидуум не признает своим и которого в то же время никто не признает чуждым, то эти индивидуумы могут рассматривать его как душу, которая живет во всех них, в их совокупности. Если же этот дух нужно действительно считать за нечто большее, чем сходный образ мыслей, повторяющийся во всех индивидуумах; то, по своей природе, он должен выходить за пределы индивидуальности”. А в другом месте: “Всеобщая жизнь есть ничто вне индивидуумов: она состоит именно в том, что совершают эти последние, взятые каждый отдельно, предполагая, что они дают к тому взаимный повод друг другу. Если мы усваиваем себе чужую мысль, то эта мысль должна быть возможна в нас, надобно, чтобы она могла возникнуть в нас, хотя и не заранее. Если план, нами составленный, принимается другими, если он находит себе в них содействие, то надобно, чтобы он также мог пустить корни в их наклонностях и стремлениях. Таким образом, ясно, что вся ткань общественной жизни не только состоит из тех нитей, которые прядутся индивидуумами, но что она должна представлять ту же связь, по которой и индивидуумы соединяют свои собственные мысли, намерения, решения, ибо вся эта ткань есть работа индивидуумов, и вне их умов и характеров совсем не существует”.Поэтому Гербарт старался приложить к жизни общества законы сопротивлений и слияний, найденные им для представлений индивидуального сознания; и как там он трактует о статике и механике представлений, так здесь он представил “Фрагменты для статики и механики государства”.Для него общество само собою переходило в государство, и поэтому психология общества сделалась для него основанием политики.<…>

Эти идеи Гербарта развил потом Лацарус, который, на основании их, составил план психологии народов как самостоятельной науки. Он еще строже Гербарта разграничивает человеческое общество от индивидуального человека. “В общественном союзе людей являются совершенно особенные психологические отношения, события и создания, которые вовсе не касаются человека, как индивидуума, и не исходят от него, как такового. Это не столько отношения в человеке, как отношения между людьми; это такие обстоятельства, влиянию которых он подлежит не непосредственно, а только посредственно, потому что принадлежит к тому целому, которое подвергается этому влиянию. Словом, дело идет об общем духе, который различен от всех принадлежащих к нему индивидуальных духов и который над всеми ими господствует”» (Вундт, 1866, Прим., с.6–7).

Лацаруса, как я уже показал, впоследствии очень много ругали именно за неспособность дать четкое объяснение понятию «общего духа нации». Возможно, именно из-за этого многие психологи не приняли и саму идею второй психологии, посчитав ее недостаточно научной.

Вундт тоже весьма осторожно относится к своему предшественнику, но пытается не отбросить его идеи, а углубить в сторону научной психологии, и старательно выбирает из сочинений Лацаруса все полезные зерна:

«По мнению Лацаруса, человек, как духовный индивидуум, должен оставаться предметом и н д и в и д у а л ь н о й п с и х о л о г и и, “каковою и была прежняя психология; но, как продолжение ее, рядом с нею становится психология общественного человека или человеческого общества, которую мы и называем п с и х о л о г и е ю н а р о д о в, потому что – резюмируя в немногих словах то, что должна доказывать сама наука, – то общество, которое составляет народ, как данное исторически, так и в отличие от всех свободных культурных обществ, есть для каждого индивидуума абсолютно необходимое и в сравнении со всеми другими самое существенное общество. С одной стороны, человек никогда не принадлежит прямо человечеству, как общему роду, а с другой стороны, всякий другой союз, в котором он находится, дается посредством союза народа. Форма, в которой является общественная жизнь человечества, есть именно деление последнего на народы, и развитие человеческого рода связано с различием национальностей”. Поэтому задача психологии народов состоит в том, чтобы “достигнуть п с и х о л о г и ч е с к о г о п о з н а н и я с у щ н о с т и народного духа и его деятельности; открыть з а к о н ы, по которым внутренняя, духовная или идеальная деятельность народа в жизни, искусстве и науке совершается, расширяется или суживается, возвышается и углубляется или сплющивается, изощряется и оживляется или ослабевает и притупляется; разъяснить п р и ч и н ы, условия и мотивы, как происхождения, так и развития и, наконец, уничтожения особенностей народа” (“Мысли о психологии народов в виде введения в эту науку” в 1 т. Журнала для психологии народов и филологии, издаваемого Лацарусом и Штейнталем)» (Там же, с. 7).

Как бы там ни было, выход журнала «Психология народов» вызвал живейший отклик в России. Уже в 1859 году (надо полагать, что Коул ошибается, назвав датой выпуска «Журнала культурной психологии и филологии» 1860 г.) «в русской печати (В “Летописях русской литературы и древности, издаваемых Николаем Тихонравовым”, т. 2, отд. 2, 1859, с. 44–60. – А. Ш.) появилось сообщение о выходе журнала и краткое изложение программной статьи его редакторов “Мысли о народной психологии”, а затем был напечатан и его перевод» (Будилова, с.128).

Считается, что основной ошибкой Лазаруса и Штейнталя было «применение данных, полученных при изучении индивидуального мышления, для формулирования строгих законов, объясняющих культуру и исторические явления» (Там же). Однако поскольку их труды, за малым исключением, у нас в стране практически недоступны, это положение приходится принять на веру. Тем не менее, нельзя и умалять важности поставленных ими перед Народной психологией задач:

«1) познать психологическую сущность народного духа; 2) открыть законы внутренней, духовной или идеальной деятельности народа в жизни, искусстве и науке; 3) открыть основания, причины и поводы возникновения, развития и уничтожения особенностей какого-либо народа. Такая характеристика новой науки налагала на нее определенные обязанности – она должна была быть объяснительной наукой по отношению к другим наукам о духе, в том числе к языкознанию, истории, литературе, праву» (Будилова, с.129).

Вопрос о том, должна ли психология быть объяснительной наукой, как мы знаем, внутренне не решен для психологов до сих пор.

Глава 9

Россия

Прежде всего мне хотелось бы сказать, что Россия прошлого века была очень образованной страной. Русские люди, чтобы не быть внутренне зависимыми от Запада, просто изучали по нескольку иностранных языков, ехали в европейские университеты к лучшим и известнейшим ученым или приглашали их в российские университеты и брали самую передовую науку того времени прямо из первых рук. Но вот потом происходила та странность, из-за которой русская наука долго плелась в хвосте науки европейской, – они замолкали. Это не значит, что им нечего было сказать или они были научно не состоятельны. Как раз наоборот. Всем известно, что философия истории, которая так интересует нас в связи с развитием идеи культурно-исторической психологии, была в XIX веке разработана как самостоятельная наука Гегелем и опубликована им в 1837 году. Однако мало кому известно, что ранее его и вполне самостоятельно практически все те же идеи были высказаны Чаадаевым в «Философических письмах» (1829–1830 гг.), из которых при жизни было издано только первое (Каменский, с.33).

Чаадаев далеко не единственный пример русского молчания. В чем дело? Как мне кажется, ответ нужно искать в общественной психологии того сообщества, из которого выходили эти образованные русские люди. Это были очень состоятельные люди, которым было дело до своих целей и задач. До развлечений европейских ученых им просто не было дела. Они вовсе не были ленивы или неспособны излагать свои мысли. Вряд ли можно обвинить в этом Пушкина. Но он «говорил А. О. Смирновой, что Чаадаев хотел вдолбить мне в голову Локка» (Там же, с. 11). Они были настолько богаты, что могли позволить себе нанять европейского профессора в гувернанты своим детям. Отсюда их презрение к профессиональным занятиям наукой. Когда же в России появляется так называемая «разночинная интеллигенция», она, естественно, начинает с отрицания ценностей «отцов», то есть с отрицания тех нравственных основ общества, из которых исходила аристократия. Как ни странно, но внешней основой для отрицания нравственных начал общества была избрана только зарождавшаяся в середине века «положительная» наука, то есть естественнонаучная парадигма.

Иными словами, в России вопрос о том, каким путем развиваться науке, неожиданно оказался вопросом политическим, расколовшим общество снизу доверху и приведшим к революции! И хотя это было лишь внешней оберткой для скрытых общественных и экономических противоречий, с психологической стороны революция и естественнонаучный метод для России не отделимы. Хотя все могло сложиться и наоборот. Как бы там ни было, но именно это объясняет, почему ученые, придерживавшиеся культурно-исторической парадигмы, затравливались в России конца прошлого века и замалчивались в веке этом.

В России идеи «второй психологии» начинают развиваться в сороковых годах прошлого века в виде интереса к народной психологии. Как считается, этот интерес «был явлением, рожденным в XIX в. общим ходом развития романтизма» (Будилова, с. 113). Однако нельзя не учитывать и вполне официальную идею «народности», которая считалась одним из столпов русского общества с самого начала прошлого века.

Интерес этот в России возникает не случайно. С XVIII века экспедициями Академии наук собираются разнообразнейшие материалы о народах Севера и Сибири. В 1845 году учреждается Императорское Русское Географическое общество, где эти материалы и должны были изучаться и разрабатываться. Одной из основных задач РГО было – изучение русского крестьянства для решения вопроса о крепостном праве. Однако, это потребовало углубления и усиления научной работы.

Был создан Этнографический отдел РГО, который возглавил академик К.М.Бэр (1792–1876). Бэр «по основной своей специальности был естествоиспытателем; его труды относятся главным образом к области эмбриологии, но он принадлежит к числу тех натуралистов, которые не замыкались в рамках своей дисциплины, но стремились объединить ее со всем кругом наук о человеке и природе. Параллельно представителям гуманитарных наук, стремившимся к сближению с естественно-историческими науками, Бэр искал связи с науками гуманитарными. Эти тенденции станут очень распространенными в западной науке 60-х годов, Бэр их отчетливо формулировал еще в 40-х годах» (Азадовский, с.4).

Толчок изучению народной психологии Бэр дал в своем выступлении на собрании РГО 6 марта 1846 года. Как пишет об этом исследователь: «На одном из первых заседаний общества К.М.Бэр в своей речи «Об этнографических исследованиях вообще и в России в особенности» сказал, что одной из задач этих исследований является изучение способов жизни, умственных способностей народа, нравов, религии, предрассудков, языка, сказок, песен, музыки» (Будилова, с. 114). Как видите, в его речи собственно психологическое еще не выделено из общеэтнографического. Это будет сделано чуть позже Надеждиным. Однако прежде, чем перейти к нему, я бы хотел привести начало этой речи Бэра, потому что оно не только чрезвычайно интересно, но и показательно с точки зрения культурно-исторической парадигмы.

«Если б богатый человек, желая оставить прочный памятник своей любви к наукам в России, спросил меня, что ему сделать для этого, – я отвечал бы: доставьте возможность исследованием России в течение нескольких лет составить полное этнографическое описание нынешнего населения ее и дайте средства издать подобное описание. Этим вы оставите по себе сочинение, которое никогда не может быть изменено и улучшено и с коим будут справляться самые отдаленные потомки, так как ныне мы сведений в творениях Геродота и вообще в первых литературных произведениях народов.<…>

Запасы для работ этнографических уменьшаются с каждым днем вследствие распространяющегося просвещения, которое сглаживает различия племен. Народы исчезают и остаются одни имена их. История открытия Сибири показала много имен народов, которые уже не существуют. Некоторые племена близки к уничтожению <…>.

Хотя небрежение к физическим и нравственным различиям разных племен ведется издавна, и вследствие того память о них теряется, но еще есть многое в этом отношении, что могло бы быть собрано и что с течением времени уменьшится, а наконец и вовсе исчезнет. Все сведения, кои еще возможно соединить, составляют сокровище, которое с течением времени возрастает в цене. По этому все, что сделано будет для этнографии, сохранит по себе самое продолжительное воспоминание.

Богач, о коем я говорил, есть наше Географическое Общество» (Бэр, с.64–65).

Как мы видим, некий образ геродотовского подхода к изучению истории прямо присутствовал в том, как Бэр и его соратники Н.И.Надеждин и К.Д. Кавелин видели новую науку, которую Надеждин назвал «психологической этнографией».

Надеждин Николай Иванович (1804–1856). Сын бедного священника из Рязанской губернии в 1824 году закончил Московскую Духовную Академию в звании магистра богословия. «И тотчас же, – как рассказывает о нем языковед Срезневский, – определен был в Рязанскую Семинарию профессором русской и латинской словесности и немецкого языка. Само собою разумеется, что он был гораздо моложе всех своих сослуживцев; даже многие из учеников его, студентов, были гораздо старше его, – и, однако, все его уважали за необыкновенные знания, светлый, проницательный ум, самобытное соображение, столько же самобытный дар увлекать живым словом.<…>…после увольнения от духовного звания (1826 г.) и переезда в Москву <…>, он с блеском выдержал испытание и публичное защищение диссертации на степень доктора философии в Московском Университете (1830). Непосредственно затем (с января 1831 г.) он явился перед русской публикой издателем учено-литературного журнала “Телескоп”, а через несколько месяцев и на кафедре университетской как ординарный профессор теории искусств и археологии (1832), едва лишь 27 лет от роду» (Срезневский, с.2–3).

С самого основания РГО Надеждин был его сотрудником, а с 1848 года возглавил Этнографическое отделение.

Обоснование этнографической психологии Надеждин сделал на годовом собрании РГО 29 ноября 1846 года в статье с названием: «Об этнографическом изучении народности русской».

Независимо от того, почему Надеждин считал своим долгом служить России, начиная с первой строчки этой статьи все его дальнейшие мысли чрезвычайно последовательно из нее вытекают. И не только в этой статье.

«По первым строкам нашего Устава и по самому наименованию нашего Общества, главным предметом занятий наших должна быть Россия. Такое патриотическое сосредоточение нашей деятельности на великом нашем Отечестве, смею думать, продолжится до своего естественного, законного последствия, если я позволю себе присовокупить теперь, что – следовательно в России, которая в настоящем величии своем, сама есть цельный огромный мир, главным предметом внимания нашего должно быть то, что именно делает Россию Россиею, то есть – ”человек Русский!” Разумею: совокупность отличительных черт, теней и оттенков, условливающих особую, самообразную бытность человечности, или как говорится обыкновеннее – “народности Русской”: сказать короче еще “Этнографию” собственно “Русскую”!» (Надеждин, с.149).

Затем он дает в статье определение этнографии как науки описательной и выделяет три ее составные части: язык, антропологию и народную психологию. Он весьма последователен в своих построениях и очень определенно выводит идею народной психологии из этнографических задач. Тем не менее, поскольку Надеждин психологом не являлся, его работа – это всего лишь постановка задачи для профессиональной психологии:

«Под именем “Этнографии Психической” я заключаю обозрение и исследование всех тех особенностей, коими в народах, более или менее, знаменуются проявления “духовной” стороны природы человеческой; то есть: умственные способности, сила воли и характера, чувство своего человеческого достоинства и происходящее отсюда стремление к беспрерывному самосовершенствованию; одним словом – все, что возвышает “человека” над животностью; что в оболочке “двуногого животного без перьев” – как говаривал древний мудрец, или “двурукого млекопитающего” – как говорят некоторые из нынешних мудрецов, свидетельствует присутствие высшего начала жизни, называемого “духом!” Явно, что таким образом в область Этнографии, которую я, за неимением пока лучшего имени, называю Психической в соответственность Физической – отойдет весь б ы т н а р о д-н ы й, поколику в нем, в какой бы то ни было степени, выражается участие мысли и воли, сил чисто духовных. Тут, следовательно, найдут себе законное место: народная в собственном смысле “психология”, или разбор и оценка удельного достоинства народного у м а и народной н р а в с т в е н н о с т и, как оно проявляется в составляющих народ личностях: с е м е й н о е устройство народа, со всеми его особенностями: д о м о х о з я й с т в о и вообще промышленность; жизнь и образованность о б щ е с т в е н н а я, поколику развита народом из самого себя; р е л и г и я, как народ ее себе придумал или присвоил; словом – разумные убеждения и глупые мечты, установившиеся привычки и беглые прихоти, заботы и наслаждения, труд и забавы, дело и безделье, коими человек доказывает, что он живет не только как ему можется, но как сам хочет и умеет. Это большею частию те же предметы, которыми занимается Статистика. Таким образом, круг Психической Этнографии выходит почти тот же, что и Статистики: с тою только существенною разницею, что Статистика рассматривает народный быт как составную стихию жизни государственной, везде имеет в виду отношение народа к государству, тогда как Этнография во всем видит лишь народ, и в нем смотрит только на его значение и место в роде человеческом. Столь различные точки зрения очевидно в тожестве рассматриваемых предметов должны открывать разные стороны и вести каждая к особого рода выводам; почему обе науки, несмотря на свою соприкосновенность, остаются вполне самобытными» (Надеждин, с.161–162).

Дав такое определение новой науки, Надеждин наметил основы еще одной дисциплины, которую он сам называл Этнографической критикой, а современные исследователи – методологией науки:

«Исчисленные теперь предметы, составляющие законное содержание Этнографии, кроме приведения их в возможно полную известность путем прилежного, дозорчивого наблюдения, требуют еще, чтобы заслужить вполне место в Науке, предварительной разработки и очистки по правилам Науки. В чем же должна состоять эта очистка и разработка, эта так сказать Этнографическая критика, особенно в применении к народности собственно Русской?» (Там же, с.163).

Все его предложения, хотя и относятся к «народности собственно Русской», на поверку оказываются требованиями все тех же этнопсихологии и философии истории, причем подчас высказанными гораздо раньше, чем они стали общеизвестны европейской науке:

«Народность должно наблюдать и изучать в действительном быту народа. Но народ действительно существует в бесчисленном множестве отдельных личностей, принадлежащих конечно к одному, тем не менее всегда больше или меньше ветвистому, и притом в ветвях своих больше или меньше разнообразному корню. Разнообразностью этой нечего б было слишком смущаться, если б она всегда была плодом чистого, беспримесного, само из себя исходящего, самим через себя определяемого развития. Но нам известно <…>, что во всем, касающемся человека, как человека, – особливо в таинственном процессе образования так называемых “народностей” этих первых цельных очерков, коими на стаде людей вытиснивается обличие истинно человеческое – участвует неисчислимое множество разнороднейших случайностей. Преимущественно сильно здесь взаимное влияние самих народностей, когда они, вследствие различных переворотов, составляющих историю человечества, сталкиваются меж собой, тем более остаются надолго в близком, постоянном соприкосновении. Тут всегда, больше или меньше, происходит обоюдный размен понятий, нравов, привычек, одним словом – всех национальных особенностей, которые, по свойственной человеческой натуре емкости, до того срастаются иногда с воспринявшими их народами, что кажутся уже не прививками и приростами, но существенными чертами их самородного своебытного образа. Таким образом в действительном быту народа, как он представляется непосредственному наблюдению, может находиться многое, вовсе не принадлежащее к его народности, совершенно чужое и чуженародное.

Из этого общего закона не могло быть исключения для народа Русского» (Там же, с.163–164).

Дав далее описание этногенеза русского народа, Надеждин завершает его словами:

«Что ж именно теперь в нем принадлежит его первобытной, основной, чистой, беспримесной Русской натуре? Что в этой многовековой накипи разнородных и разнокачественных элементов, которая составляет нынешнюю бытность народа Русского, должны мы признавать существенно своим, ниоткуда не занятым, самородно и самообразно Русским? Вот задача этнографической критики, примененной к нашему народному самопознанию.

Единственным путем к решению этой задачи, конечно, не иное что может и должно быть, как сравнение. Сносить и сличать между собой все отдельно наблюдаемые и замеченные в народе Русском особенности, выпускать что различается в них по различию местностей и других частных условий народного быта, и затем отбирать что оказывается общего, повсюдного, нигде не утрачиваемого и не сглаживаемого: значит, если не открывать во всей целости и полноте, то, по крайней мере, сблизиться более и более к возможно верному очертанию истинного облика народности Русской» (Там же, с.165).

Я не в состоянии исследовать скрытую парадигму Надеждина, поскольку через знаменитый спор славянофилов и западников она уходит в вопросы о путях развития русского государства. Гораздо интереснее для меня то, что приведенные выше методические размышления Надеждина по сути являются описанием понятия «культура». И то, что они были не случайны, показывает то, что он сделал следующий шаг, создав «Инструкцию этнографическую», которая вошла в «Свод инструкций для Камчатской экспедиции, предпринимаемой Императорским Русским географическим обществом», и была издана в 1852 году. Я намерен привести достаточно подробные выдержки из этой инструкции для полевых этнографов, где говорилось, какой материал нужно собирать исследователю народного быта. Эти выдержки позволят нам еще точнее определиться с тем, в каком направлении развивалась русская этнографическая психология прошлого века.