Введение в общую культурно-историческую психологию

Прежде, чем перейти к собственному исследованию, хочу привести слова В.Йегера, прямо относящиеся к этому отрывку:

«Сократ требует заботиться не о доходах, а о душе. С этого «увещевания» он начинает свою речь и к нему же возвращается в конце. В этой речи нет доказательств, что ценность души больше, чем телесные радости и жизненные блага. Предполагается, что эта мысль понятна без дальнейших объяснений, хотя люди и пренебрегают ею в повседневной жизни. Для современного человека в словах о важности души нет ничего оригинального, и звучат они несколько тривиально. Но были ли они такими же само собой разумеющимися для грека того времени, как для нас, воспитанных на христианской традиции, насчитывающей уже две тысячи лет? В “Протагоре” Сократ излагает свою мысль в беседе с молодым человеком, начиная с утверждения, что душа его молодого собеседника находится в опасности. Мотив опасности вообще характерен для Сократа и всегда связан у него с призывом заботиться о душе. Манера говорить у Сократа напоминает врача, но он заботится не о теле пациента, а о его душе. В сочинениях сократиков мы очень часто встречаем увещевания, касающиеся забот о душе. Мы сталкиваемся здесь с тем, что было для Сократа самой главной задачей, связанной с его призванием, а именно – с воспитанием. Воспитание сограждан становится для него служением богу. Религиозный характер учения Сократа основан на том, что воспитание – это, прежде всего, забота о душе. Душа для Сократа представляет божественное в человеке. Сократ характеризует заботу о душе как попечение о познании ценностей и истины. Душа столь же отделена от тела, как и от различных внешних благ. На этом основана сократовская шкала ценностей, а вместе с ней и все учение о благах; душевные блага занимают в ней первое место, телесные – второе, а внешние блага, например, собственность или власть, – последнее.

Пропасть отделяет эту шкалу ценностей, которую Сократ считает само собой разумеющейся, от господствующих в народе взглядов, прекрасно выраженных в греческой застольной песне:

“Здоровье – это высший дар богов.Второе место в жизни – красота,Богатство – дальше, правильно добытое,А молодость с друзьями провести —Четвертое из самых высших благ”.

Внутренний мир человека предстает в философии Сократа как нечто новое.“Арете”, о которой он говорит, – главная добродетель души» (Йегер, с.69–70).

Представления Платона и Сократа о Душе придется разделить на две или даже три части. Одна из них – это бытовое, обычное основание – господствующие в народе взгляды, как говорит Йегер. Ни о какой «пропасти» не может быть и речи, если учитывать тот язык, которым пользуется Сократ. Вторая – заимствования из других философов или мыслителей. И третья – их собственные мысли, которыми они дополнили это основание. Вот они-то, конечно, отличаются от всего остального.

Для того, чтобы сделать такое разделение полноценным, надо бы провести отдельное исследование представлений о душе, живших в бытовом греческом мышлении той эпохи. Это мне не под силу. К тому же подобные исследования уже делались. Лосев, к примеру, в «Античной мифологии в ее историческом развитии» говорит о том, что основным источником платоновских представлений о загробном мире был Гомер. А у Гомера в представлениях о душе он различает шесть разных историко-культурных напластований. Еще одним безусловным источником является орфизм, и в целом же, как считает Лосев: «…очевидно, что мы имеем дело у Платона с орфико-пифагорейской традицией относительно судьбы души после смерти и ее нового рождения на земле» (Платон, т.1, Примечания, с.813).

Иначе говоря, средний слой, то есть слой заимствований из других философий, как, кстати, и слой собственных мыслей Платона о судьбе Души, прекрасно исследован.

Поэтому все, что мне остается, это исследовать самые общие представления Платона и Сократа о Душе, исходя из соответствий бытового русского языка. Тут вопрос решается даже не за счет единых индоевропейских корней обоих народов, а за счет того, что я работаю с переводом платоновских текстов на русский язык, и переводчики совершенно непроизвольно подыскивали каждому греческому понятию русское соответствие. Мне, как психологу, такое понятийное двуязычие кажется на этом уровне исследования даже более ценным, чем погружение в языковую среду Древней Греции.

Все это означает, что моей задачей явится попытка дать описание тому явлению, которое Сократ, а за ним Платон называют Душой, через русский язык. Иными словами, это исследование Души в понимании Сократа и Платона есть в не меньшей мере исследование традиционного русского понимания понятия «душа».

Могу заранее сказать, что исследователи обнаружили в Платоновском понимании Души немало противоречий. Может быть, это связано с тем, что с годами менялись представления Платона, а может, в них отразились одновременно бытующие в греческой культуре разные взгляды. В любом случае, если делать такое исследование полноценным, необходимо было бы собрать все имеющиеся в диалогах языковые выражения, определяющие понятие «душа», а также все, что позволяет отделить его от других понятий, что мне сейчас явно не по возможностям.

Итак, «о разумности, об истине и о душе своей, чтобы она была как можно лучше, не заботишься». Что можно почерпнуть из этого первого отрывка. Душа – это то, о чем надо заботиться и, значит, можно заботиться. Традиционная культура вполне осознанно разделяет Душу и Тело. Но то, что при этом разделяется еще и Душа и некое «Я», которое заботится о Душе, она чаще всего не осознает, хотя использует как понятие.

Далее, Душа – точнее, Душа, о которой заботились, воспитывали и образовывали, а тем самым, можно предположить, сделали правильной, – Правильная или Воспитанная Душа входит в понятие «доблести» вместе с двумя другими составляющими – Разумностью и Истиной.

Я уже рассказывал о том, что Аретэ, передаваемое словом «доблесть», чаще переводится как «добродетель». К примеру, именно его использует переводчик того же куска текста в «Пайдейе» Йегера. В таком случае текст, как кажется, звучит осмысленнее. Впрочем, в разных культурах так много различных пониманий того, что есть добродетели, что есть смысл сохранять или Аретэ, или делать уточнение: в Сократовское понимание добродетели входят Душа, Разумность и Истина. Хоть это и не сказано прямо, но все построение речи Сократа позволяет сделать такое допущение.

Конечно, Истина как таковая не может входить в понятие человеческой доблести или добродетели, что бы под этими словами ни понималось. Входит или Знание Истины, то есть действительности, или приверженность Истине, то есть правдивость. Это все, что доступно человеку. Правдивость, скорее, относится к чертам, которые надо нарабатывать, то есть относится к Воспитанию Души. Следовательно, мы можем выделить три составляющие того, что Сократ считает Доблестью или Человеческим достоинством: Разумность, Знание действительности и Правильно Воспитанная, Образованная Душа.

Что касается Знания действительности, то Душа и к нему имеет отношение, потому что она оказывается хранилищем памяти, что значит, Знаний. В «Теэтете» есть такой рассказ:

«С о к р а т. Так вот, чтобы понять меня, вообрази, что в наших душах есть восковая дощечка; у кого-то она побольше, у кого-то поменьше, у одного – из более чистого воска, у другого – из более грязного или у некоторых он более жесткий, а у других помягче, но есть у кого и в меру.

Т е э т е т. Вообразил.

С о к р а т. Скажем теперь, что это дар матери Муз, Мнемосины (Памяти – А.Ш.), и, подкладывая его под наши ощущения и мысли, мы делаем в нем оттиск того, что хотим запомнить из виденного, слышанного или самими нами придуманного, как бы оставляя на нем отпечатки перстней. И то, что застывает в этом воске, мы помним и знаем, пока сохраняется изображение этого, когда же оно стирается или нет уже места для новых отпечатков, тогда мы забываем и больше уже не знаем» (Платон, т.2, «Теэтет», 191d-e).

Поскольку все это рассуждение о том, что есть ложное мнение и что есть знание или мнение истинное, то сомнений в причастности Души к Истине быть не может. А если учесть, что разговор идет о том, что значит думать и рассуждать, то и Разумность оказывается с Душой тесно связанной. Аристотель, который говорил про Платона, что тот делил Душу на разумную и неразумную части, сам впоследствии обойдет эту сложность явления, именуемого Душой, тем, что будет говорить о трех душах: растительной, чувствующей и разумной. Так же поступают и многие традиционные культуры, например, народная русская. Передо мной пока вопрос объяснения этих сложностей не стоит, поскольку моей задачей является краткое описание явления.

В русской культуре есть поговорка: Я читаю его душу, как открытую книгу. Нечто сходное бытовало и в греческой культуре. Мысль о том, что Душа есть хранилище знаний, была использована Платоном в одном из поздних диалогов – «Филебе». Там появляется знаменитый образ Души-книги:

«Мне представляется, что наша душа походит <…> на своего рода книгу. <…> Память, направленная на то же, на что направлены ощущения, и связанные с этими ощущениями впечатления кажутся мне как бы записывающими в нашей душе соответствующие речи. И когда такое впечатление записывает правильно, то от этого у нас получаются истинное мнение и истинные речи; когда же этот наш писец сделает ложную запись, получаются речи, противоположные истине. <…> Допусти же, что в наших душах в то же самое время обретается и другой мастер.<…> Живописец, который вслед за писцом чертит в душе образы названного» (Платон, т.3 «Филеб», 39–b).

Именно в образе второго мастера – живописца, творящего образы, на мой взгляд, скрывается механика того, что есть Разум. Но об этом впоследствии придется говорить отдельно и доказательно.

Мифологические представления Платона о загробном существовании Души, содержащиеся в «Федре», я разбирал ранее. Их я опущу, а приведу еще один пример представлений о Душе из «Горгия». Этот рассказ сам Платон, устами Сократа, относит к бытовому мышлению, «сказке», хотя оно, скорее, как раз один из примеров мифологического заимствования сразу и из Гомера, и из Пиндара, и, пожалуй, других. И хотя в нем явно ощущаются собственные мысли Платона, основа рассказа, безусловно, соответствует и традиционным народным представлениям:

«Тогда внемли, как говорится, прекрасному преданию, которое ты, верно, сочтешь сказкою, а я полагаю истиной, а потому и рассказывать буду так, как рассказывают про истинные события.

Гомер сообщает, что Зевс, Посейдон и Плутон поделили власть, которую приняли в наследство от отца. А при Кроне был закон – он сохраняется у богов и до сего дня, – чтобы тот из людей, кто проживет жизнь в справедливости и благочестии, удалялся после смерти на Острова блаженных и там обитал, неизменно счастливый, вдали от всех зол, а кто жил несправедливо и безбожно, чтобы уходил в место кары и возмездия, в темницу, которую называют Тартаром. Во времена Крона и в начала царства Зевса суд вершили живые над живыми, разбирая дело в тот самый день, когда подсудимому предстояло скончаться. Плохо выносились эти приговоры, и вот Плутон и правители с Островов блаженных пришли и пожаловались Зевсу, что и в Тартар, и на их Острова являются люди, которым там не место. А Зевс им отвечает: “Я решительно это прекращу! Сейчас, – говорит он, – приговоры выносят плохо, но отчего? Оттого, что подсудимых судят одетыми. Оттого, что их судят живыми. Многие скверны душой, но одеты в красивое тело, в благородство происхождения, в богатство, и, когда открывается суд, вокруг них толпятся многочисленные свидетели, заверяя, что они жили в согласии со справедливостью. Судей это приводит в смущение, да вдобавок и они одеты – душа их заслонена глазами, ушами и вообще телом от головы до пят. Все это для них помеха – и собственные одежды, и одежды тех, кого они судят. Первым делом, – продолжает Зевс, – люди не должны больше знать дня своей смерти наперед, как теперь. Это надо прекратить, и Прометею уже сказано, чтобы он лишил их дара предвидения. Затем надо, чтобы всех их судили нагими, а для этого пусть их судят после смерти. И судья пусть будет нагой, и мертвый, и пусть одною лишь душою взирает на душу – только на душу! – неожиданно умершего, который разом лишился всех родичей и оставил на земле все блестящее свое убранство – лишь тогда суд будет справедлив.

Я знал это раньше вашего и потому уже назначил судьями собственных сыновей: двоих от Азии – Миноса и Радаманта, и одного от Европы – Эака. Когда они умрут, то будут вершить суд на лугу, у распутья, от которого уходят две дороги: одна – к Островам Блаженных, другая – в Тартар. Умерших из Азии будет судить Радамант, из Европы – Эак, а Миносу я дам почетное право быть третейским судьею, когда те не смогут решить сами, и приговор, каким путем следовать каждому из умерших, будет безупречно справедливым”.

Вот рассказ, который я сам слышал, Калликл, и я верю, что это правда. И вот примерно какой следует из него вывод. Смерть, на мой взгляд, не что иное, как разделение двух вещей – души и тела, и когда они таким образом разделятся, каждая сохраняет почти то же состояние, какое было при жизни человека. Тело сохраняет и природные свойства, и все следы лечения и недугов: например, если кто при жизни был крупный – от природы ли, или от обильной пищи, или от того и другого вместе, – его тело и после смерти останется крупным, если тучный – останется тучным и так дальше. Если кто носил длинные волосы, они будут длинными и у трупа, а если был негодяем и его драли плетьми, и тело было мечено следами ударов – рубцами от бича или иных каких-нибудь ран, их можно увидеть и на трупе, эти метки. И если человек при жизни сломал или вывихнул руку или ногу, это заметно и на мертвом теле. Одним словом, все или почти все признаки, какие тело приобрело при жизни, заметны некоторое время и после смерти. То же самое, как мне кажется, происходит и с душою, Калликл. Когда душа освободится от тела и обнажится, делаются заметны все природные ее свойства и все следы, которые оставило в душе человека каждое из его дел.

И вот умершие приходят к судье, те, что из Азии, – к Радаманту, и Радамант останавливает их и рассматривает душу каждого, не зная, кто перед ним, и часто, глядя на Великого царя или иного какого-нибудь царя или властителя, обнаруживает, что нет здорового места в этой душе, что вся она иссечена бичом и покрыта рубцами от ложных клятв и несправедливых поступков, – рубцами, которые всякий раз отпечатывало на ней поведение этого человека, – вся искривлена ложью и бахвальством, и нет в ней ничего прямого, потому что она никогда не знала истины. Он видит, что своеволие, роскошь, высокомерие и невоздержанность в поступках наполнили душу беспорядком и безобразием, и, убедившись в этом, с позором отсылает ее прямо в темницу, где ее ожидают муки, которых она заслуживает.

Каждому, кто несет наказание, предстоит, если он наказан правильно, либо сделаться лучшим и таким образом извлечь для себя пользу, либо стать примером для остальных, чтобы лучшими сделались они, видя его муки, и исполнившись страха. Кара от богов и от людей оказывается на благо тем, кто совершает проступки, которые можно искупить, но и здесь, и в Аиде они должны пройти через боль и страдания: иным способом невозможно очистить себя от несправедливости. Кто же повинен в самых тяжелых и по этой причине неискупимых злодействах, те служат примером и предупреждением: сами они никакой пользы из этого не извлекают (ведь они не исцелимы!), зато другие извлекают, видя величайшие, самые горькие и ужасные муки, которые вечно терпят за свои проступки злодеи – настоящие пугала, выставленные в подземной темнице на обозрение и в назидание всем вновь прибывающим.<…>

И вот, как я уже сказал, когда Радамант увидит перед собой такого умершего, он не знает о нем ничего, ни имени его, ни рода, лишь одно ему видно – что это негодяй; и Радамант отправляет его в Тартар, пометив, исцелимым или безнадежным кажется ему этот умерший. Придя в Тартар, виновный терпит то, чего заслужил. Иногда, однако ж, судья видит иную душу, которая жила благочестиво и в согласии с правдой, – душу простого мужа или еще какого-нибудь человека, но чаще всего, поверь мне, Калликл, это бывает душа философа, который всю свою жизнь занимался собственными делами, не мешаясь попусту в чужие. Радамант отдает ему дань восхищения и посылает на Острова блаженных.<…>

Меня эти рассказы убеждают, Калликл, и я озабочен тем, чтобы душа моя предстала перед судьею как можно более здравой. Равнодушный к тому, что ценит большинство людей, – к почестям и наградам, – я ищу только истину и стараюсь действительно стать как можно лучше, чтобы так жить, а когда придет смерть, так умереть.<…>

Но, пожалуй, мой рассказ кажется тебе баснею вроде тех, что плетут старухи, и ты слушаешь его с презрением. В этом не было бы ничего удивительного, если бы наши разыскания привели к иным выводам, лучшим и более истинным. Но теперь ты видишь сам, что, хоть вас и трое и хотя мудрее вас – тебя, Пола и Горгия – нет никого в целой Греции, вы не в состоянии доказать, что надо жить какою-то иной жизнью, нежели та, о которой я говорил и которая, надо надеяться, будет полезна для нас и в Аиде. Наоборот, как много было доводов, а все опрокинуты, и только один стоит твердо – что чинить несправедливость опаснее, чем терпеть, и что не казаться хорошим дjлжно человеку, но быть хорошим и в частных делах, и в общественных, и это главная в жизни забота» (Платон, т. 1, «Горгий», 523–527b).

Когда Сократ говорит: «Меня эти рассказы убеждают», – за этими словами сразу же встает образ думающего человека, который избрал верить. Есть две возможности: Душа после смерти или живет, или не живет. Хочется верить, что живет, и ты волен избрать то, что захочешь. Доказать, что не живет, никто не может, этим и завершается рассуждение Сократа.

При этом и он, и Платон очень хорошо знают цену всем мифам о загробном существовании Души, поэтому и звучит постоянно осторожное уподобление ими этого мифа старушечьим басням. Очевидно, поэтому же в разных диалогах встречается несколько рассказов о том, как предположительно должна жить душа после смерти. Суть их – в поиске закономерностей, которые должны определять посмертное существование Души. Попросту говоря, Платон задается вопросом: Если я избираю верить в то, что Душа живет после смерти, то могу ли я, исходя из того, что мне известно в этой жизни, сделать какие-то предположения о том, как она живет там? То есть, как буду жить я после смерти?

Что он делает, чтобы ответить на этот вопрос? Во-первых, перебирает все, что «известно» человечеству о посмертном существовании. Сводит воедино все известные ему мифы, которые выглядят хоть как-то допустимыми, исходя из разумных соображений и здравого смысла. Создает из них несколько образов посмертного существования и пытается додумать их на основании правила: вспомнить то, что там, исходя из того, что есть здесь.

В общем-то нам совершенно не важно, как в действительности все устроено там и что об этом думает Платон. Если мы действительно живем после смерти, а к тому же еще и многократно перевоплощаемся, то мы там уже бывали или готовы к этому по самой своей природе. Для меня, как психолога, рассказы о посмертном бытии души – это лишь условность, та вершинная цель, которая определяет ценности этой жизни. Суть подобных мифов вовсе не в том, чтобы действительно подготовить к жизни там. Это ты лично можешь использовать их для своей подготовки, но общество использует их для того, чтобы управлять поведением своих членов. Именно отсюда: главная жизненная забота – быть хорошим мальчиком!

Первобытное общество – это общество магии, а магия – это наука управления Силой. Сила правит миром во времена, описываемые сказками всего человечества. Герои сказок, как герои мифов, – богатыри, люди, которым Боги дали Силу, сделав их тем самым полубогами. Но и на них есть узда. Как видим, Сократ или Платон изобретают ее за полтысячелетия до христианства. Это страх перед тем, что недоступно прямой проверке. Ты не можешь оспорить возможность загробной жизни ни теоретически, ни проверкой. И вопрос о том, верить или не верить, оказывается на поверку вопросом о том, быть хорошим или не быть, вести себя правильно или не вести, быть справедливым, то есть ведающим эти правила, или не быть.

Соответственно, вполне можно сделать вывод, что психология Сократа – Платона делится на две части: общественную, которую можно назвать нравственной или Этикой, и личную, которую можно назвать прикладной.

Прикладной и в том смысле, что ты можешь использовать ее для работы над собой, для самопознания и самосовершенствования, и в том, что взрослые именно на нее опираются, когда занимаются воспитанием и образованием детей.

Это деление очень и очень показательно. Это самая суть всей бытовой психологии, всего воспитания, которое в нас вкладывается. Чтобы общество было жизнеспособным, оно, в первую очередь, должно быть единым. Чтобы оно не разваливалось, его члены должны быть управляемы. Чтобы сделать человека управляемым, нужны очень и очень сильные рычаги управления, потому что по природе своей человек – могучий и вольнолюбивый Дух. Сделать его «социальным животным» – это все равно как льва увязать нитками. Основа народной педагогики – это кнут и пряник; наказание и поощрение; люби жену как душу, а тряси ее как грушу; бьет – значит любит… Боль и ласка очень быстро записывают в книгу человеческой Души или человеческого сознания, что высшая ценность этого мира – быть хорошим мальчиком, хорошей девочкой. Это самое удаленное от боли место в обществе.

Этой похвалой Боги, Общество, Большие выражают тебе – маленькому и слабому – свое удовольствие от того, что ты не доставляешь им неудобств. Ты ребенок, ты слаб и беззащитен, а они всемогущи, но они довольны тобой, они тебе рады и, значит, тебе с ними хорошо. Ты защищен и любим. Нравственный выбор – добро и зло – предлагается тебе в виде выбора между любовью и лаской и болью и отторжением и закрепляется на всю жизнь, как награда за управляемость.

Смысл этого – ты должен отказаться от своей исключительности в пользу справедливости, чтобы общество жило. И оно должно выбить исключительность из своих членов, если хочет выжить. Ты приходишь в мир маленьким божком, но однажды с потрясением от первого наказания узнаешь, что все равны перед судом, а судит общество. И что такое справедливость, что считать справедливым, решает оно, закрепляя в обычае.

В общем-то, поддерживать обычай справедливости – разумно, поскольку, как кажется, жить в справедливом обществе легче, чем там, где выживает сильнейший. Вопрос, кстати, не такой уж однозначный, потому что все общества по-своему справедливы, что равносильно тому, что справедливости в нашем понимании нет вообще нигде, кроме нашего общества. Это вытекает из понимания справедливости как знания правил выживания в этом обществе. Справедливость – это всего лишь течение жизни в соответствии с правилами или обычаями. Поэтому поддерживать справедливость – значит поддерживать хоть какую-то определенность в обществе. По сути, это то же самое, что и поддерживать Нравственность.

Общество может быть дееспособным и заниматься хоть чем-то, только если ему не нужно постоянно поддерживать нравственность или порядок в своих членах. А это возможно, только если нравственные понятия вписаны прямо в самих людей, как в книгу, и все время с ними, все время судят их прямо изнутри. И хорошо еще поселить туда же и внутреннего надсмотрщика, который бы постоянно напоминал о договорах, согласиях и правилах, которые нужно соблюдать любому члену нашего общества. Да еще и погонял бы человека изнутри, чтобы он сам был постоянно занят выверкой соответствия своего поведения образцам. И нет лучше надсмотрщика и погонялы, чем страх. Страх Божий в христианстве, страх перед грядущим судом и Аидом у Сократа и Платона.

Иное имя ему – забота о Душе, потому что ее можно испортить «дурными» поступками, которые оставляют на Душе рубцы.

Я беру слово «дурные» в кавычки, чтобы показать его условность. «Дурные поступки» – это те, которые совершают «плохие» девочки и мальчики. Иначе говоря, судьей того, что есть «дурно», является общество или культура. В каждой культуре свое понимание хорошего и плохого, в каждом обществе свои обычаи, нравы и нравственности. Даже если эти общества одинаково исходят из предположения, что плохие поступки портят Душу.

О чем это говорит мне как психологу. О том, что Душу портят не сами поступки, а внутренняя оценка их как плохих. Причем, я подчеркиваю, именно внутренняя, глубинная. Задать себе установку – относиться ко всем своим поступкам спокойно, без осуждения или как к хорошим – не поможет. Если где-то «глубоко в Душе» шевелится червячок сомнения, значит, где-то «глубоко в Душе» произошла оценка и рубец от «дурного поступка» все равно остался.

Иными словами, «душа» в данном случае – это некая среда, которая, кроме всего прочего, хранит в себе и следы поступков и знания о том, что хорошо, что плохо, и способность оценивать и вести суд. И этот суд не просто всегда с нами. Если уж исходить из предположения, что Душа есть некая среда, способная хранить впечатления, то единственным допущением, которое кажется мне подходящим, является то, что эта среда способна сама в себе оставлять следы с помощью уже имеющихся отпечатков. В частности, с помощью знания о хорошем-плохом.