Общая культурно-историческая психология

Мне представляется бесполезным спорить по этому поводу. Факты, изложенные в настоящем труде, достаточно полно отвечают на поставленный вопрос, если только анализ, который я попытался здесь дать, действительно верен, и за этим мышлением можно признать характер пра-логического и мистического мышления.

Как бы там ни было, уместно будет предостеречь читателей против недоразумений, появлению которых до сего времени не смогли помешать мои оговорки, и которые, несмотря на мои разъяснения, часто возникают вновь.

Слово “пра-логическое” переводят термином “алогическое”, как бы для того, чтобы показать, что первобытное мышление является нелогическим, то есть что оно чуждо самым элементарным законам всякой мысли, что оно не способно осознавать, судить и рассуждать подобно тому, как это делаем мы» (Там же, с. 7).

По большому счету, Леви-Брюль привел здесь почти исчерпывающее описание собственного понятия о том, чем является то основание, на котором он построил весь свой замок – «логическое»: способность осознавать, судить и рассуждать подобно тому, как это делаем мы.

Человек, который ставит в один ряд способности осознавать и судить- рассуждать, вряд ли является хорошим психологом, как не является и действительным логиком. Вряд ли найдется хоть один логик, который отнесет способность осознавания к логическим способностям, а если и найдется, то я сильно сомневаюсь, что он сумеет его съесть и переварить. Психолог же сразу же заметил бы, что способность осознавать и способности судить и рассуждать – качественно различаются, настолько качественно, что пока еще психология не смогла создать такой теории мышления, которая вместила бы их в себя одновременно.

Действительное понятие Леви-Брюля о логичном скрывается в словах: как это делаем мы. И это как раз то, что относится к культурно-исторической психологии – это различие в культурах, хотя его можно назвать различием в коллективных представлениях или в «коллективном сознании», как называл это сам Леви-Брюль, пока не примкнул к школе Дюркгейма. Но Леви-Брюль не был ни культурно-историческим психологом, ни психологом вообще, хотя и оказал на психологию той поры огромное влияние. Он просто не владел школой, чтобы произвести то исследование, за которое взялся. Поэтому то, что ему удалось поставить вопросы о качественных различиях в мышлении, уже является огромной заслугой и успехом.

В сущности, все, что должно быть сохранено как вклад Леви-Брюля в культурно-историческую психологию, умещается в нескольких строках, записанных им самим после того, как желчная критика научного сообщества заставила его отречься почти от всего, что он написал в своих многочисленных трудах:

«Первобытные люди весьма часто дают доказательства поразительной ловкости и искусности в организации своих охотничьих и рыболовных предприятий, они очень часто обнаруживают дар изобретательности и поразительного мастерства в произведениях искусства, они говорят на языках, подчас чрезвычайно сложных, имеющих порой столь же тонкий синтаксис, как и наши собственные языки, а в миссионерских школах индейские дети учатся так же хорошо и быстро, как и дети белых. Кто может закрывать глаза на столь очевидные факты?

Однако другие факты, не менее поразительные, показывают, что в огромном количестве случаев первобытное мышление отличается от нашего. Оно совершенно иначе ориентировано. Его процессы протекают абсолютно иным путем. Там, где мы ищем вторичные причины, пытаемся найти устойчивые предшествующие моменты (антецеденты), первобытное мышление обращает внимание исключительно на мистические причины, действие которых оно чувствует повсюду» (Там же, с. 8).

Поскольку лично я ни разу не искал в прошлом никаких устойчивых антецедентов, могу уверенно предположить, что и то, что описано Леви- Брюлем как «наше» мышление – есть такой же слой культуры – немножко еврейской, немножко европейской – который уже отличается от «нашего» мышления на добрую сотню лет.

А назвать бы надо все те отличия, в рамках которых мы «обращаем внимание» либо исключительно на мистические причины, либо исключительно на причины логические, Образом мира.

Образы мира меняются, но меняется ли то, как мы думаем? Меняется содержание сознания, но разве это свидетельствует о качественном изменении самого сознания?

Если исходить из того, как Леви-Брюль, а с ним и вся французско- советская социологическая школа понимали логику и сознание, то есть как некие «операции», которые делает наш мозг, то сознание, конечно же, меняется от эпохи к эпохе и от культуры к культуре. В действительности же, исторично только содержание сознания, само же оно обладает вполне определенными, устойчивыми свойствами, которые и отражаются в том, как мы думаем, и как мы мыслим.

Иными словами, описанные Леви-Брюлем «качественные отличия в мышлении» людей разных культур есть, по сути, лишь отличия внешние, но не сущностные. К сожалению, по итогам кросс-культурного эксперимента в Узбекистане и Киргизии Лурия и его товарищи пришли к выводу, что Леви-Брюль прав, отличия качественны… В итоге культурно-исторический подход пришел в тупик и исчез из психологии. Но об этом особо.

Глава 6

Коллективное сознание. Дюркгейм

Глава французской социологической школы Эмиль Дюркгейм (1858–1917) в детстве хотел стать иудейским священником, изучал Талмуд, Тору… Потом захотел перейти в мистический католицизм. Но в итоге «сделал предметом своей веры науку вообще и социальную науку в частности» (Гофман, Социология, с. 307).

В 1887 году он был назначен преподавателем «социальной науки и педагогики» в Бордосском университете. Так он и стал социологом. С 1898 по 1913 руководил журналом «Социологический ежегодник», сотрудники которого, разделявшие взгляды Дюркгейма, и получили имя Французской социологической школы.

Своими предшественниками в социологии считал Декарта, Монтескье, Руссо и Конта. Конта он чтил как «отца социологии» и не скрывал преемственность своих идей от него. Естественно, оказали на него влияние и Спенсер с Марксом. Но марксизм гораздо меньше эволюционизма.

«Хотя социология Дюркгейма в целом была направлена против биологических интерпретаций социальной жизни, он испытывал несомненное влияние биоорганического направления в социологии, в частности таких его представителей, как немецкий социолог А.Шеффле и французский ученый А.Эспинас. Дюркгейм высоко ценил Шеффле, в частности его известный труд “Строение и жизнь социальных тел”; рецензия на эту книгу была первой научной публикацией французского социолога.

Книгу Эспинаса “Общества животных” Дюркгейм считал “первой главой социологии”; у него же он заимствовал столь важное для его теории понятие “коллективное сознание”.

Дюркгейм не пренебрегал излюбленным методом органицистов – биологическими аналогиями, особенно на первом этапе своего научного творчества. Но основное влияние органицизма проявилось в его взгляде на общество как на надындивидуальное интегрированное целое, состоящее из взаимосвязанных органов и функций» (Там же, с. 314–315).

Эспинас был как раз одним из тех социологов, которые уж слишком рьяно насаждали биологические аналогии, и приписывали животным человеческие мысли и чувства. Именно Эспинас приписал муравьям понятие о рабстве, поскольку они разводят и доят тлей. Иными словами, Дюркгейм считал первой главой социологии именно того автора, который наиболее ревностно пытался доказать, что человек – это тело, а человеческое общество должно изучаться по законам биологии.

Отсюда и самую суть метода Дюргейма, которую он называл «социологизмом», составляла биология.

«Методологический аспект “социологизма” тесно связан с его онтологическим аспектом и симметричен ему.

1. Поскольку общество – часть природы, постольку наука об обществе, социология, подобна наукам о природе в отношении методологии…

Дюркгейм настаивает на применении в социологии объективных методов, аналогичных методам естественных наук. Отсюда множество биологических и физических аналогий и понятий в его работах, особенно ранних.

Основной принцип его методологии выражен в знаменитой формуле: “Социальные факты нужно рассматривать как вещи”. Исследованию должны подвергаться в первую очередь не понятия о социальной реальности, а она сама непосредственно; из социологии необходимо устранить все предпонятия, то есть понятия, образовавшиеся вне науки» (Там же, с. 319).

С этим бездушным рационализмом бились французские экзистенциалисты и феноменологи. Один из них – Моннеро – даже написал книгу против Дюргейма, назвав ее «Социальные факты – не вещи». Могу добавить к этому, что и попытка «изучать саму реальность», отбрасывая естественные понятия, тоже бред. Мы находимся внутри своего сознания и познаем с помощью понятий. И никакие стерилизованные научные понятия не могут родиться на пустом месте. Но сейчас я бы не хотел этим заниматься, потому что для меня самым важным в его теории является понятие «коллективного сознания».

Как вы помните, именно к нему относятся слова: Но основное влияние органицизма проявилось в его взгляде на общество как на надындивидуальное интегрированное целое, состоящее из взаимосвязанных органов и функций.

Иначе говоря, если где-то и проявляется биология, так это как раз там, где заканчивается личное сознание и начинается надличностное, надындивидуальное, то есть коллективное.

Дюркгейм выпустил при жизни всего четыре книги. «О разделении общественного труда» в 1893 году, «Метод социологии» в 1895-м, «Самоубийство» в 1897-м и «Элементарные формы религиозной жизни» в 1912 году. О коллективном сознании он говорит уже в первой книге. Впоследствии он заменит это понятие на «коллективные представления», и в 1910 году Леви- Брюль использует уже его. И это верная замена, потому что понятие «коллективные представления» гораздо точнее соответствует предмету разговора.

Что же касается понятия «коллективное сознание», то оно чрезвычайно ущербно, потому что Дюркгейм не дает определения самой основе – понятию «сознание». Впрочем, я перескажу то, как рождалось понятие «коллективного сознания» у Дюркгейма, поскольку именно оно оказало наибольшее влияние и на Французскую социологическую школу и на советских психологов.

Каким-то странным образом Дюркгейм выводит понятие «коллективного сознания» из понятия «солидарность по сходству», которая проявляется в преступлениях. Возможно, странность эта относится только к сложному способу, которым Дюркгейм вообще выражал свои мысли. Вот как это звучит: «Связь социальной солидарности, которой соответствует репрессивное право, это та связь, нарушение которой составляет преступление. Мы обозначаем этим словом всякий проступок, который так или иначе вызывает против совершившего его характерную реакцию, называемую наказанием. Исследовать, что это за связь, – значит спрашивать себя, в чем главным образом состоит преступление» (Дюркгейм, О разделении, с. 77).

Выглядит это странно, но обозначает, в сущности, простое психологическое наблюдение: если кто-то из нас совершает нарушение обычая или ведет себя не так, как ожидает от него общество, оно осуждает его, а может и наказать. И происходит это осуждение так, словно мы не вольны не осуждать. Наказание же, на деле, оказывается лишь следствием тех чувств, что вызывает у нас проступок.

Дюркгейм не подымается до психологического понимания этого явления, он далеко не психолог, но при этом он называет, наверное, все входящие в это понятие психологические части. Каким-то образом он умудряется их рассмотреть, и это немалая заслуга. Честно признаюсь, не знаю, сумел ли он рассмотреть подобные душевные движения в других проявлениях, но и то описание действия культуры или «коллективных представлений», что он сделал, очень важно. Оно точно является достоянием культурно-исторической психологии, которое необходимо сохранить. Нужно только не забывать, что преступление и наказание – лишь самый яркий из возможных примеров.

Итак, излагает свои мысли Дюркгейм не просто…

«…функционирование карательного права всегда стремится остаться более или менее диффузным. В весьма различных социальных типах оно не находится в руках специального органа, но все общество в той или иной мере принимает в нем участие. В первобытных обществах… суд вершит – собрание народа» (Там же, с. 84).

Да… использование только научных понятий – это упражнение для людей, особо одаренных склонностью к самоистязаниям. Тем не менее, понятно: в обычных обществах наказывает народ, то есть само общество.

«Диффузное состояние, в котором таким образом находится эта часть судебной власти, было бы необъяснимо, если бы правила, соблюдение которых она обеспечивает, а следовательно, и чувства, которым эти правила соответствуют, не находились внутри всех сознаний» (Там же).

В общем, плевать на судебную власть, главное: народ судит сам, потому что проступок у всех членов общества вызывает одинаковые чувства, и чувства эти таковы, что требуют наказать нарушителя правил. Вот то, что все члены одного общества испытывают по отношению к определенным нарушениям обычая или правил поведения одинаковые чувства, и позволяет Дюркгейму говорить об единстве сознаний, или о том, что внутри всех сознаний есть одинаковые содержания, которые можно назвать чувствами. Кстати, и правила поведения, как и правила нарушения правил поведения, тоже являются содержанием сознания всех членов одного общества.

С психологической точки зрения это означает, что в данном случае Дюркгейм видит сознание как некое пространство или вместилище, которое может хранить в себе содержания. Это он не по злому умыслу, это он случайно нарушил правило, которое должны соблюдать все члены научного сообщества той поры: он же картезианец и обязан был видеть сознание как точку осознавания, но проговорился…

Главное сейчас все же – те чувства, которые Дюркгейм сумел рассмотреть в основе общности действий людей одной культуры:

«Значит, коллективные чувства, которым соответствует преступление, должны отличаться от других каким-нибудь отличительным свойством: они должны иметь определенную среднюю интенсивность. Они не просто запечатлены во всех сознаниях, но сильно запечатлены. Это не поверхностные и колеблющиеся пожелания, но сильно вкоренившиеся в нас эмоции и стремления» (Там же, с. 85).

Я не хочу сейчас углубляться в то, что такое душевные движения, которые мы называем чувствами. Но хочу показать лишь то, что просматривается сквозь образы Дюркгейма: там, под нашими поступками, всегда есть чувства, но никто из психологов пока еще не сумел объяснить, что это такое. И не сумеет, пока не рассмотрит, что они есть лишь отражения движений того, что и является действительным предметом науки о душе. И это, что движется там, глубоко внутри меня, под слоями шелухи, которую мы можем называть культурой, коллективными представлениями или общественным сознанием, делает что-то свое, что-то очень философское, идеальное, что мы лишь чувствуем, но когда пытаемся назвать, нашего бедного языка хватает лишь на брань, стоны или умничание…

Одно и то же душевное движение может вызвать крик с требованием убить, и слезы благодарности. Не верите? Простейший пример: предательство любви, измена. Если это показать на вече, на народном суде, изменщицу забьют камнями, но если то же самое будет показано в театре, то толпа может и целовать подол ее платья в благодарность за тот катарсис, то очищение, что подарила им актриса, вдохновленная Мусагетом…

«Недостаточно поэтому, чтобы чувства были сильными, надо, чтобы они были определенными. Действительно, каждое из них относится к какому-нибудь четко определенному обычаю» (Там же, с. 86).

Это неверно, чувство относится к нарушению этих обычаев. К обычаю относится нечто совсем иное, а именно пути, которыми движутся души людей, избравших идти к общей цели вместе, – родом, общиной или единым обществом. Пути душ – это очень важно, потому что они всегда пути возвращения домой, на Небеса. Именно поэтому очень важно, чтобы эти пути были живы и не нарушены. Эти дорожки не должны замуравлевать и заколодевать. Нарушения их есть разрушения возможности для нашего народа обрести однажды покой, поскольку все пути когда-то должны завершаться, а искренне сражавшиеся должны быть награждены отдыхом… Вот откуда те чувства, что выплескиваются на нарушителей обычаев.

«Теперь мы в состоянии сделать заключение.

Совокупность верований и чувств, общих в среднем членам одного и того же общества, образует определенную систему, имеющую свою собственную жизнь; ее можно называть коллективным или общим сознанием.

<…>

Действительно, оно независимо от частных условий, в которых находятся индивиды; они проходят, а оно остается. Оно одно и то же на севере и на юге, в больших городах и маленьких, в различных профессиях. Точно так же оно не изменяется с каждым поколением, но, наоборот, связывает между собой следующие друг за другом поколения.

Значит, оно нечто совершенно иное, чем частные сознания, хотя и осуществляется только в индивидах. Оно— психический тип общества, подобно индивидуальным типам, хотя и в другой форме, имеющий свой способ развития, свои свойства, свои условия существования» (Там же, с. 87).

Вот исходное определение коллективного сознания, сделанное Дюркгеймом. Определение не слишком точное, что он сам и ощущал, когда менял понятие «коллективное сознание», на «коллективные представления». Но с тем же успехом его можно было заменить понятием «культуры», если осознавать, что говорим лишь о той культуре, что составляет содержание нашего сознания.

Тем не менее, это очень важное понятие, и оно прямо вытекает из того, как Кавелин определял психическую среду. К сожалению, Дюркгейм не читал Кавелина, и потому звучит слабо. Все-таки предшественников надо знать,…даже если они русские.

Глава 7

Социальная морфология и социальная физиология. Мосс

Последним из представителей Французской социологической школы, о ком я хочу рассказать, был племянник Дюркгейма Марсель Мосс (18721950). По сути, он связывает эту школу с этнологией и социальной антропологией двадцатого века, на которые оказал большое влияние. Мосс с 1901 года возглавлял кафедру истории религий «нецивилизованных народов». Совместно с Леви-Брюлем «был инициатором создания» Института этнологии при Парижском университете в 1925 году. Писал работы в соавторстве с Дюркгеймом и другими социологами.

Я не знаю, знали ли его труды советские психологи, но ко времени их культурно-исторических исследований им было написано уже много важных работ.

«В научном творчестве Мосса, так же как и в деятельности школы Дюркгейма в целом, можно выделить два этапа: первый охватывает период до начала первой мировой войны, второй – 1920–1941 годы. Работы первого периода посвящены главным образом проблемам религии, социальной морфологии и социологии познания.

В этот период Мосс опубликовал в соавторстве ряд фундаментальных статей, получивших широкую известность: “Очерк о природе и функции жертвоприношения” (1899), “Очерк общей теории магии” (1904) (обе в соавторстве с А. Юбером), “О некоторых первобытных формах классификации” (1903) (в соавторстве с Э.Дюркгеймом)» (Гофман, Социальная, с. 318–319).

Во второй период он больше занимается общей методологией социологии и этнологии. В это время появляются работы, вроде «Реальные и практические связи между психологией и социологией» (1924). Антропологи двадцатого века, например, основоположник антропологического структурализма Леви-Стросс, считали, что влияние Мосса на современную этнологию было гораздо сильнее, чем влияние его учителя Дюркгейма.

По большому счету, Мосс не слишком отошел от Дюркгейма. Как и тот, он придерживается эволюционизма спенсеровского толка. Как и тот, подчеркивает связь социологии с биологией и естествознанием. Но меняются акценты, и прочтение становится иным, наверное, ближе к действительности. Передать эти отличия сложно:

«Для Дюркгейма человек есть Homo duplex, двойственная реальность, внутри которой индивидуальная (биопсихическая) и социальная реальности сосуществуют, фактически не смешиваясь.

Антропологическая концепция Мосса – это концепция “тройственного” человека в единстве его биологических, психических и социальных черт» (Там же, с. 323).

Так или иначе, именно эту тройственность и стремится рассмотреть Мосс в том, что изучает как социолог или этнолог. Исходные мировоззренческие установки необходимо учитывать при работе с любым этнографом, даже полевым, то есть, в отличие от Мосса, Леви-Брюля и Дюркгейма, побывавшим в тех обществах, о которых пишет. Даже полевой этнолог непроизвольно приписывает изучаемой культуре те черты, которые хочет в ней рассмотреть. Тем более это делают «кабинетные» или «музейные» этнографы. И хорошо, если собственное мировоззрение проступает в этих работах так же ярко, как у Мосса:

«Тот же принцип “тройственного союза” (социологии, биологии и психологии) проводится и в работе “Техники тела”. В одной из своих лекций Мосс определял технику как “совокупность традиционных актов, привычно направленных на определенные объекты с целью получения механического, физического или химического результата…”» (Там же, с. 325).

Это – все еще социальная физика Конта, а значит, все та же борьба за естественнонаучное мировоззрение и при изучении человека, и как средства овладения миром…

Правда, Мосс уже не говорит о социальной физике, зато он говорит о социальной морфологии и социальной физиологии. Как вы помните, о морфологии говорили те социологии, которые пытались уподобить общество простейшему или «морфологическому организму». Иначе говоря, которые считали общество продолжением биологии, а не проявлением жизни души. И, как это ни странно, биология Моссом привычно увязывается с логикой…

«Проблемы социальной морфологии рассматриваются Моссом, в частности, в двух известных работах: “О некоторых первобытных формах классификации” (в соавторстве с Дюркгеймом) и “Очерк о сезонных вариациях эскимосских обществ”…

В первой из этих работ авторы устанавливают зависимость логических и космологических представлений в первобытных обществах от типа социальных связей: последние выступают в качестве моделей, в соответствии с которыми конструируются картины мира» (Там же, с. 326).

Вполне естественно, что эту работу считали «серьезным вкладом в социологию познания, в развитие представлений о первобытном сознании и происхождении категорий мышления». Поэтому совместную работу Мосса и Дюркгейма о «классификациях» стоит рассмотреть подробнее.

В действительности, работа эта – «О некоторых первобытных формах классификации, к исследованию коллективных представлений» (1901–1903) – проста и понятна по мысли: по мере нашего развития мы обретаем новые и все более сложные понятия, которые укладываются в нашем сознании не беспорядочно. Они хранятся так, словно бы мы хорошенько подумали об удобстве их использования. И это можно назвать устройством сознания, а можно «классификациями».

Когда я говорю о понятиях, об их хранении и об устройстве сознания, становится очевидно, что это вполне психологический разговор. Однако психологи, насколько я могу об этом судить, полностью не поняли и не приняли эту работу Мосса и Дюркгейма. Нет, не то чтобы кто-то из психологов выказал явное сопротивление их мыслям. Они просто промолчали, и я не видел ни одного упоминания этой работы в сочинениях русских психологов. Почему?

Думаю, ответ будет очевиден, когда мы почитаем начало этого сочинения. Французские социологи никак не постарались облегчить психологам понимание своей статьи, хотя и прямо выводят ее из успехов какой-то неведомой мне современной им психологии. Хуже того, они прямо посвящают свою работу логике…

«Современные открытия в психологической науке выявили существование весьма распространенной иллюзии, заставляющей нас принимать за простые, элементарные такие мыслительные операции, которые в действительности очень сложны» (Дюркгейм, Мосс, с. 6).

Эта первая строка статьи идет без каких-либо ссылок на источники, поэтому я подозреваю, что авторы скромно умолчали, что «современные открытия в психологической науке» сделаны лично ими. Скорей всего, они имеют в виду какое-нибудь устное обсуждение в редакции «Социологического ежегодника», вроде тех, что вели советские психологии на квартире Выготского.

Но это неважно, важно то, зачем это им, что они хотят. А хотят они, чтобы в мире утвердилось естественнонаучное мировоззрение. Мировоззрение это, как вы помните, имеет своим основанием физику, а точнее, ньютоновскую механику, из нее вырастают биология и физиология. Но есть еще одна наука, которую Конт скрыл под именем астрономии. Он почему-то считал ее частью физики, наивно полагая, что астрономия имеет дело с действительными небесными телами. Но астрономия – это воплощение математики.

Математика же правила научным миром вместе с физикой, деля с ней престол. Отсюда такое увлечение наших психологов математическими методами, которые совершенно неприменимы к душе, но зато хорошо способствуют продвижению по социальной иерархии. С математикой все понятно – кто присвоил своей науке математику, тот победил. Но что делать тем, кому математика не очень подходит? Они идут за Аристотелем, который в пику присвоившему себе математику Платону создал иную математику – логику.