Общая культурно-историческая психология

И законы эти должны действовать непреложно! Вот уж что однозначно, так это то свойство Ньютоновской механики, которое можно назвать непреложностью. Вся физика и всё естествознание исходили из того, что открываемые ими законы непреложны. В механической картине мира Ньютона просто нет возможности для чего-то, что могло бы оказать воздействие на взаимодействия единиц, кроме самих единиц. Оно за рамками системы и потому именуется сверхъестественным, что значит, несуществующим в природе!

Вот суть всей натур-философии! Законы физики непреложны, они действуют жестко и однозначно, и на всю природу. Надо только суметь их рассмотреть. Но уж если это удалось, то весь старый мир мы разрушим до основанья и наш, новый мир построим как воплощенный рай на земле. Так тайно заявляет естественнонаучное мировоззрение, так явно заявлял марксизм, и к этому же подобрался мелким бесом Вильгельм Оствальд, химича свою натур-философию.

Но вот наступает последняя глава. Для марксизма она была развалом Советского Союза, как величайшего социологического эксперимента человечества. Для Оствальда – это одна крошечная страничка, завершающая и перечеркивающая весь его труд. Присмотритесь, как упорно он хочет провести мысль: всюду, всюду, во всех проявлениях неживого и живого, вплоть до культуры, мы обнаруживаем, что второй закон термодинамики непреложен!

«Под культурой, в соответствии с сущностью дела, понимается все то, что служит социальному прогрессу человека. А объективным признаком прогресса является, как мы знаем, то, что он улучшает в соответствии с человеческими целями формы преобразования необработанной энергии, как ее доставляет ему природа» (Там же, с. 87).

И вдруг, прямо посреди праздника всеобщей неизбежности энергетических законов, рождается заключительных абзац всей новой философии:

«Если принять далее во внимание, что, согласно второму основному закону, количество доступной нам свободной энергии может только убывать, а не возрастать, тогда как число людей, существование которых ведь непосредственно зависит от использования соответствующей свободной энергии, непрерывно увеличивается, – то станет сразу ясной вся объективная необходимость культурного развития в указанном смысле. Предвидение дает человеку возможность действовать так, как требует культура.

Однако, если мы с этой точки зрения посмотрим на нашу современную социальную организацию, то мы вскоре с ужасом заметим, как много в ней еще варварства.

Дело не только в том, что культурные ценности истребляются без возврата убийством и войной. Антикультурными силами являются все те бесчисленные трения, которые существуют не только между различными народами и союзами государств, но и внутри одного и того же народа между различными социальными слоями. Благодаря им уничтожаются соответствующие количества свободной энергии и теряются таким образом для использования в смысле культуры…» (Оствальд, с. 87).

Приговор!

Он, наверное, даже не заметил, что вынес себе приговор. Культура – это способность по душевному выбору искренне служить энергетизму, марксизму или естественнонаучности… Но это ладно. Это лишь показатель качества социологической мысли автора.

Ужас вселяет другое: если человек часть законов термодинамики, ужаса и варварства быть не может. Закон непреложен, значит, он должен исполняться. Если варварство приходит, если закон нарушается, он не закон природы! Он закон искусственно придуманной науки. Он не действует.

Или же он действует, что тоже возможно. Но тогда человек не может выйти из-под его действия. Точнее, человек-машина или человек-животное не может выйти. Как же он выходит? Как он умудряется постоянно подниматься до богоборчества, варварства и свергать богов, законы и науки?

Похоже, по очень простой причине: Оствальд и естествознание не учли того же, что и марксизм – крошечного пропущенного звена в эволюции обезьяны, ставшей человеком. Там, в самом начале, раз или несколько произошли качественные скачки, без которых обезьяны и тигры так до сих пор и не развились в людей. Там пришла душа…

Её-то и не учли естественники, пытаясь делать философию. А Платон учел, почему и правит умами тысячелетиями. И вот человек разрушает то, что должно бы обеспечить ему сытое энергетическое существование как биологическому виду.

Оствальд попытался научить людей видеть себя энергетическими машинами и пришел к тому же, к чему и Маркс: люди разрушили свое механическое счастье. Последние страницы всех подобных экспериментов над душами разрушительны. Некоторые уже завершились, но впереди еще завершение естественнонаучной картины Мира… Не его ли предсказывали под именем Апокалипсиса?

Чтобы сделать очевидным, насколько воззрения, подобные Оствальдовским, были сильны в начале прошлого века, насколько они были свойственны всем естественникам и как сильно они правили умами и душами психологов, я приведу выдержку из одной работы главного рефлексолога России Ивана Петровича Павлова, написанную в 1924 году, то есть как раз тогда, когда все советские культурно-исторические психологи собрались вместе под крылом рефлексолога Корнилова делить институт психологии Челпанова.

Вслушайтесь, как узнаваемо звучит Павлов, и как его узнаваемо затягивает из чистой науки в социологию, и как раздражает то, что человеческие машины не понимают собственного счастья. И проследите намеченные им вехи пути: отказ от души – познание механизмов человеческой машины – счастье…

«В начале нашей работы долгое время давала себя знать власть над нами привычки к психологическому истолкованию нашего предмета. Как только объективное исследование наталкивалось на препятствие, несколько останавливалось перед сложностью изучаемых явлений, – невольно поднимались сомнения в правильности избранного образа действия.

Но постепенно, вместе с движением работы вперед, они появлялись все реже, – и теперь я глубоко, бесповоротно и неискоренимо убежден, что здесь главнейшим образом, на этом пути, окончательное торжество человеческого ума над последней и верховной задачей его – познать механизмы и законы человеческой натуры, откуда только и может произойти истинное, полное и прочное человеческое счастье.

Пусть ум празднует победу за победой над окружающей природой, пусть он завоевывает для человеческой жизни и деятельности не только всю твердую поверхность земли, но и водяные пучины ее, как и окружающее земной шар воздушное пространство, пусть он с легкостью переносит для своих многообразных целей грандиозную энергию с одного пункт земли на другой, пусть он уничтожает пространство для передачи его мысли, слова и т. д. и т. д. – и, однако же, тот же человек с этим же его умом, направляемый какими-то темными силами, действующими в нем самом, причиняет сам себе неисчислимые материальные потери и невыразимые страдания войнами и революциями с их ужасами, воспроизводящими межвидовые отношения.

Только последняя наука, точная наука о самом человеке – а вернейший подход к ней со стороны всемогущего естествознания – выведет его из теперешнего мрака и очистит его от теперешнего позора в сфере межлюдских отношений» (Павлов, Двадцатилетний, с. 11).

Только последняя наука сделает людей счастливыми, освободив их от души… Любопытно, осознают ли естественники, что, называя себя так, они говорят не о том, что они на стороне естества и природы, а о том, что их военная партия избрала воевать с природой и естеством, завоевывая и насилуя их? Что по своей сути естествознание – это теория глобальной войны человека против природы? А иное имя естественника – антиприродник… враг естества и естественности…

Глава 3

Русская биопсихология. Ланге и Вагнер

В сущности, первую и ярчайшую попытку убить душу в русской психологии привез от Гельмгольца Сеченов. Он и попытался свести всё душевное только к телу. За ним топтали душу все, кто пожелал, перефразируя Суворова: в России душу только ленивый не бил… Даже Володя Ульянов-Ленин приложился, утверждая тот биологический подход к душе, что вслед за Сеченовым развивали Бехтерев, Павлов, Мечников, Ланге, Вагнер и многие- многие другие…

История эта жутковато-показательная. Сделал это Ильич первый раз в 1894 году в одной из самых широко распространявшихся в массах политических работ «Что такое “друзья народа” и как они воюют против социал- демократов?». Как пишет об этом Михаил Ярошевский:

«На ее страницах запечатлены споры, захватившие тогда русскую интеллигенцию, в том числе и споры о душе, о новой психологии, о ее опытном, физиологическом методе» (Ярошевский, История, с. 433).

Споры эти, по существу, были всеобщей травлей Георгия Ивановича Челпанова, захватившей тогда прогрессивную русскую интеллигенцию. И велась эта травля в науке, а использовалась проходимцами вроде Ильича в промывании мозгов сторуким пролетариям. Очевидно, он очень хорошо чувствовал, что на разговор о душе души русских людей не могут не откликнуться и раскрыться. А если души раскроются, есть где разгуляться бессовестному политику…

«Читая эту работу, ощущаешь жар споров, вспыхивавших в студенческих аудиториях, на нелегальных собраниях и, вполне возможно, в тех кружках в Самаре, где В.И.Ленин выступал с рефератами, подготовившими его книгу.

Философу, который является психологом-метафизиком— противником нового метода (то есть Челпанову— АШ), в ленинской работе противопоставляется научный психолог…

“Он, этот научный психолог, – писал В.И.Ленин, – отбросил философские теории о душе и прямо взялся за изучение материального субстрата психических явлений— нервных процессов, и дал, скажем, анализ и объяснение такого-то или таких-то психических процессов”.

Обычно предполагается, что В.И.Ленин имел в виду И.М. Сеченова, ведь именно Сеченов в течение десятилетий выступал в сознании русских людей как антипод философа-метафизика, занятого выведением из понятия о душе ее свойств и способностей» (Там же, с. 433–434).

Но, как предполагает историк, Ленин имел в виду гораздо более современных антиподов. Скорее всего, Бехтерева, поскольку учился в Казанском университете, когда Бехтерев открыл там первую в России экспериментальную лабораторию. Однако имя им легион,… и я предпочитаю считать, что антиподами этими были, к примеру, Ланге, Северцев и Вагнер. Все определения Ленина к ним полностью подходят, да ведь и Ильич не называет имен, создавая обобщенный образ этакого идеального бойца за дело научно-политической революции.

Статья эта, как вы видели, была написана Лениным в 1894 году. Но тот же Николай Ланге за год до этого уже ставил эксперименты, которые утверждали русскую биопсихологию, задолго до западной. Связано это было с тем, чтобы вывести то, что обычно было принадлежностью души – сознание, из биологической природы тела.

«Вначале для советских психологов в решении этого вопроса главным ориентиром служил дарвиновский аргумент, воспринятый функциональным направлением: ничто не может возникнуть в ходе биологической эволюции, если оно не служит выживанию организма.

Из биологии этот аргумент перешел в психологию. Нам уже известны принявшие его за основу своих построений американские школы: чикагская (Энджел) и колумбийская (Вудвортс).

В России до них и независимо от них Н.Н.Ланге еще в 1893 году, ставя эксперименты по изучению внимания и восприятия, руководствовался изложенным положением о том, что “психические факты получают свое реальное определение лишь тогда, когда мы рассматриваем их с общей биологической точки зрения, то есть как своеобразные приспособления организма”.

В дальнейшем, в итоговой работе “Психология”, он писал, что психика – это реальный жизненный процесс, который “развивается как особый способ приспособления организма к среде, помогающий ему в борьбе за существование и соответственно этой биологической полезности подлежащий естественному отбору и эволюции”» (Там же, с. 492–493).

От сознания был всего один шаг до культурно-исторической психологии, и Ланге туда добрался, причем как раз по тем темам, что занимали впоследствии Выготского и его школу.

«Эволюционно-биологический способ объяснения психического развития ребенка стал на рубеже XX века господствующим, но не единственным. Ряд психологов стремились дополнить его культурно-историческим: соотнести детскую психику с развитием общественных форм и явлений (Д.Болдуин, Н.Ланге, Т.Рибо, Д.Мид и др.)…

Попытки применить к изучению детской души культурно-исторический подход не увенчались успехом, так как само общество, его строение и история понимались идеалистически, а психика ребенка рассматривалась вне определяющей роли воспитания и обучения» (Там же, с. 282–283).

Ерунда! Не культурно-исторический подход к детской душе не удалось применить, а срастить эту детскую душу с эволюционно-биологическим способом объяснения не удалось! Но ничего, в науке именно так и принято: один политик выдвигает ложную, но выгодную гипотезу, следующий пытается ее доказать. Не вышло, его топчут, как предшественника, а на смену уже выступают более утонченные последователи. На смену Ланге пришел Выготский. И про него Ярошевский будет говорить почти с постоянным восхищением…

Как бы там ни было, но на примере Ланге видно: биопсихология была прямо связана с культурно-исторической психологией. На примере же Владимира Александровича Вагнера (1849–1934) видно, что советская культурно-историческая школа, можно сказать, вырастала из биопсихологии. Собственно говоря, это даже не надо доказывать, это – общепризнанно, и я просто приведу рассказ другого нашего историка психологии Артура Петровского о развитии сравнительногенетического метода.

«Наиболее продуктивное использование указанного метода в сфере сравнительной психологии (зоопсихологии) принадлежало В.А.Вагнеру. В своих работах он обосновал и использовал объективный эволюционный метод, суть которого в изучении жизни и сравнении психики изучаемого животного с предшествующими и последующими ступенями в эволюции животного мира…

Применяя эволюционный метод, Вагнер осуществляет ряд ценных зоопсихологических исследований как до Октябрьской революции, так и в годы Советской власти.

Особо важное место занимает сравнительногенетический метод в психологическом учении Л. С.Выготского» (Петровский, История, с. 161).

Как раз в то время, когда, если верить историкам психологии, идет становление советского культурно-исторического подхода, а Выготский тесно дружит с Вагнером и плодотворно переписывается с ним, Вагнер расширял биопсихологию на то, что считалось предметом философии – на разум, о котором Выготский и Пиаже спорят под именем мышления.

«В работах, относящихся к 1923–1929 годам, Вагнер углубляет свой эволюционистский подход к проблемам сравнительной психологии, не столько противопоставляя свою биопсихологическую трактовку инстинктивных и «разумных» действий физиологическому, рефлекторному пониманию, сколько включая последнее в более широкую биологическую концепцию» (Там же, с. 208).

Вагнер издавал труды, прямо посвященные биопсихологии, дважды. Один раз двухтомником в 1910–1913 годах. Затем в 1924-м в переработанном для пролетарских мозгов виде. Для рассказа о биопсихологии мне будет достаточно первого тома. В нем сказано все главное. Том этот называется «Биологические основания сравнительной психологии (био-психология)».

Эта работа, можно сказать, фундаментальная. В ней дано всё: общие вопросы, история предмета, философия, исследования. По большому счету, Вагнер был очень сильным ученым. Единственное, что лично меня не устраивает во всей его науке, – это то, что он посвятил себя осознанной борьбе с душой. Собственно, с души и начинается вся Биопсихология.

«Что такое сравнительная психология? В чем заключается ее задача?..

…несмотря на то, что интерес к явлениям, составляющим предмет исследования сравнительной психологии, так же стар, как само человечество, тысячи лет назад задававшее себе вопросы: что такое душа? есть ли она у животных, и если есть, то в каком отношении к ней стоит душа человека? и пр., и пр.

Пути, которыми человеческая мысль шла к решению задачи, очень различны…» (Вагнер, с. 1).

Путей, собственно говоря, обнаруживается не больше и не меньше, чем предлагал когда-то Конт: теологический, метафизический и научный, точнее, естественнонаучный, основанный на эволюционном подходе.

«Учение Ламарка, Тревирануса, Спенсера и Дарвина, завершившего эволюционную теорию в биологии, как это само собой понятно, должно было оказать особенно сильное влияние на теологическое учение в психологии; с ним всего труднее было считаться последнему, так как эволюционная теория, научно установленная названными натуралистами, отнимала почву из-под основной доктрины теологического мировоззрения» (Там же, с. 4).

Борьба эта для Вагнера, однако, не завершалась с созданием эволюционной теории, и он вполне ощущает себя революцией призванным…

Рассказывая историю биопсихологии, Вагнер опускается вглубь времен до Аристотеля. Но действительным творцом своей науки считает Ламарка, после которого и начинается собственно научная биопсихология.

Напомню, главной болью Ламарка была неожиданная задача: как объяснить душевные явления без души? В предисловии к своему главному труду «Философии зоологии» Ламарк делится с читателями своей радостью: он нашел, как этого добиться! Обратите внимание: он не идет к своим выводам путем исследований, он исходно был убежден и сумел придумать нечто, что, быть может, подойдет вместо объяснения…

«В самом деле, будучи убежден, что никакая материя сама по себе не может обладать способностью чувствовать, и сознавая, что само чувство есть только явление, вытекающее из деятельности определенной системы органов, я стал изыскивать, каков может быть тот органический механизм, который дает место этому удивительному явлению, – и, мне кажется, я постиг его.

Собрав наиболее положительные факты, касающиеся данного вопроса, я нашел, что для порождения чувства требуется весьма значительная сложность нервной системы, и еще большая сложность— для явлений разума» (Ламарк, с. 5).

Он стал изыскивать, нельзя ли заменить душу неким органическим механизмом…и изыскал нечто, что – может быть! – сможет это сделать. И это то самое излюбленное физиологами и так называемыми психологами усложнение нервной системы…

Вот подтверждением этой гипотезы Ламарка и служит биопсихология, на нее работает и Вагнер. Правда, сам он гораздо больше занят спорами, которые посеяли последователи Дарвина, о том, тождественны или различны «души» человека и животных. Дарвинизм, оказывается, очень сильно попортил кровь всем биопсихологам, потому что дарвинисты были упертыми и отстаивали взгляды своего пророка с упорством религиозных фанатиков!..

Суть споров была в том, откуда двигаться в исследованиях нервно-узелковой души: от человека к простейшим или от простейших к человеку. Не такой уж и пустой вопрос, как выясняется – из-за него рождались такие противоречия во всем естественнонаучном подходе к душе, что могли развалить всю научную картину психологии.

«Что же касается до свойства этих явлений, их характера, то по этому вопросу мнения разделились на два лагеря.

В одном из них руководящей признается идея, по которой в человеческой психике нет ничего, чего бы не было в психике животных; а так как изучение психических явлений представителями этой монистической школы начиналось с человека, то весь животный мир, до инфузорий включительно, был наделен сознанием, волею и разумом. Это монизм… сверху.

В другом лагере руководящей идеей признается совершенно противоположная: психология животных и человека тождественны, но уже не животные наделяются сложными психическими способностями человека, а человек, в интересах монизма, сводится на степень животного. А так как изучение психический явлений представителями этой монистической школы начинается с простейших, то весь животный мир, включая сюда и человека, превращается в мир автоматов» (Вагнер, с. 40).

Вот на этой исторической основе и прямо из этой внутринаучной свары и рождается новая биопсихология:

«Последние десятилетия научных исследований в биопсихологии представляют собою собственно историю этой войны, на пепелище которой возникает наконец вполне объективное, чуждое сторонним влияниям, направление, в своем собственном методе и биологическом материале, ищущее своих специальных законов в области явлений сравнительной психологии» (Там же, с. 41).

Отличие новой биопсихологи, как это уже можно было понять из сказанного ранее, было в том, что она старалась слиться с социологией и культурно-исторической психологией. Я пропущу четыреста страниц биологии и зоопсихологии и сразу перейду к последнему разделу, который хоть как-то относится к человеку. Называется он «Объективный метод биопсихологии в вопросах психологии человека индивидуальной и коллективной». Предполагаю, что писалась вся книга ради него. Во всяком случае, во Введении в нее Вагнер привел заявление вице-президента международного конгресса психологов (Рим, 1905), которое выразило основной порыв, двигавший психологами того времени.

«Только ясное и полное знание человеческой психики даст нам возможность установить рациональные правила воспитания и усовершенствования человека; только оно одно может служить надежным фактором— руководителем эволюции человечества на пути к лучшему будущему, к его моральному усовершенствованию как изолированного, так и социального индивида» (Вагнер, с. V).

Не кажется ли вам, что это то же самое, что двигало Оствальдом?

Вагнер далее объясняет, что счастья без изучения животных предков нам не видать. Возможно, он и прав. Но уже в начале прозвучало упоминание «социального индивида». И самое поразительное, вся книга Вагнера закончится словом «социологии». К чему ты пришел, то и было твоей целью… Биопсихология направлена на то, чтобы воздействовать на общество. Зачем? Если судить по тому, что Вагнер принял революцию и советский строй, затем же, зачем это было нужно и марксизму. Но вот как он выходит на социологию, я, признаюсь, не понимаю.

Сопоставления «поведения» животных (если понятие поведения вообще применимо к животным) с поведением человека встречаются в тексте его зоопсихологических глав. Но они относятся к зоопсихологии. А вот последний раздел, вроде бы посвященный психологии человека, в действительности весь такой же зоопсихологический и рассказывает о материнстве. Как видит Вагнер, тут законы зоопсихологии нарушаются, потому что только у людей матери способны прерывать беременность и вообще избавляться от плода или ребенка.

Опять какое-то нарушение механической непреложности законов!..

Сам этот раздел неинтересен и слаб, будто большая книга закончилась на фальшивой ноте. Возможно, настоящее исследование психологии разворачивалось только в следующем томе. Но вот что касается социологии, она появляется в первом же абзаце этого раздела:

«Субъективная биопсихология, как мы видели, привела к тому, что исследователю в области психологии человека и социологии пришлось черпать материал из истории, рассказанной людьми, как они бы думали и рассуждали, если бы стояли на месте животных, быт которых описывали; монизм “снизу” в области психологии и социологии привел одних к признанию везде одного только автоматизма, а в других— к признанию, что между социологией и биологией нет такой связи и зависимости, которые обязывали бы идти к познанию первой при участии последней.

Объективная биопсихология…… учит, что познание человека, ни как индивидуальности, ни как члена коллективности, невозможно без знания законов биологии вообще и биопсихологии в частности. …Биопсихология может быть источником научного знания лишь в том случае, если история жизни животных рассказывается ими самими, а не измышляется их бытописателями» (Там же, с. 377–378).

За этими не совсем понятными словами скрываются такие же боевые действия, как за рассказом о монизмах сверху и снизу. В данном случае это война социологов за то, чтобы свести свою науку к биологии. Не буду рассказывать о всяческих диких попытках социологов приписывать человеческие чувства пчелам или страсть к рабовладению муравьям. Просто приведу несколько примеров этой свирепой бойни из книги Вагнера. Сначала о попытках выводить понятие государства из жизни простейших.

«Я не буду говорить о той полемике, которая возникла и до сих пор еще не закончилась… между сторонниками и противниками воззрения на государство, как на организм…

Укажу лишь на одну характерную черту в аргументации сторонников воззрения на государство, как на морфологический организм. Для подтверждения и уяснения этой идеи они берут среди морфологических организмов не один какой- либо их тип, а разные: такие, которые в каждом данном случае оказываются более других подходящими для требуемой аналогии, вследствие чего, в конце концов, государство сопоставляется с несуществующим и фактически невозможным организмом.

Одни говорят нам, что для установления сходства между государством и организмом самыми подходящими являются наиболее элементарные из последних… Это колонии одноклеточных организмов, каждый из которых живет сам за себя, без физиологической связи с соседними организмами, если не считать того, что составляющие их индивиды (клетки) помещаются в общем для одной их колонии, инертном веществе, едва ли имеющем основание называться живым, в полном смысле этого слова.