Общая культурно-историческая психология

Простонаучное мышление связывает математику со счетом. Однако суть математики не в счете, а том, что она – особый язык описания мира. Математика нужна затем, чтобы описывать мир на одном из идеальных языков. Логика, казалось бы, совсем не может быть соперницей математики, пока речь идет о счете. Но отбросьте счет, и станет ясно, что это в точности такой же язык описания мира, в котором можно говорить о том, как выкладываются содержания нашего сознания. Иначе говоря, если уж говорить о «классификациях» или распределении понятий по устройству нашего сознания, логика оказывается даже удобней математики.

И вот социологи быстро отрекаются от опороченной психологии и сбегают с изучением понятий в лоно логики… забывая, что ни логика, ни математика вообще не являются науками, а значит, не могут служить орудием изучения чего бы то ни было. Они всего лишь языки! Всего лишь способы, которыми можно описать то, что изучается. Но для изучения все же нужно нечто, чем это будет изучаться…

«Мы знаем теперь, из сколь многих элементов сформировался механизм, благодаря которому мы конструируем, проецируем вовне, локализуем в пространстве наши представления о чувственно воспринимаемом мире. Но это разложение на элементы пока еще очень редко производилось применительно к собственно логическим операциям» (Там же).

И далее начинается долгий забег в те же самые «логические операции мышления», которые почему-то так занимали французских и советских исследователей той поры, но описываются они таким языком, из которого рождается возможность говорить «структурально», как шутили Стругацкие, издеваясь над научной модой середины двадцатого века.

«Способности к определению, дедукции, индукции обычно рассматриваются как непосредственно данные в структуре индивидуального рассудка. Разумеется, нам давно известно, что в ходе истории люди учились лучше и лучше пользоваться этими разнообразными функциями. Но считается, что существенные изменения происходили лишь в способе их использования; в своих же основных чертах они сложились тогда же, когда возникло человечество.

Даже не задумывались о том, что они могли сформироваться посредством мучительной, трудной сборки элементов, заимствованных из самых разных источников, которые весьма далеки от логики и тщательно организованы. И в этой концепции не было ничего удивительного, поскольку становление логических способностей относили только к области индивидуальной психологии. В былые времена еще не возникало мысли о том, что методы научного мышления – это подлинные социальные институты, возникновение которых может описать и объяснить только социология» (Там же).

Делайте ставки на Жучку, она не подведет… Немножко саморекламы никогда не мешало в научном бизнесе.

О чем в действительности идет речь?

Поскольку французские социологи не дали себе труда вывести определения исходных понятий, с которыми работают, они просто научные шарлатаны, загаживающие сознание читателей трескучими фразами. Из своего психологического опыта могу, не ведя долгого расследования, сразу сказать: корень всей этой болезни все в том же «основном вопросе» всей психологии девятнадцатого века – что есть сознание?

Я уже показывал в предыдущих главах, что французы время от времени вынуждены оговариваться и пробалтываются, что непроизвольно видят сознание чем-то, что может хранить содержания. Но в целом они вполне верноподданны картезианству, и когда говорят осознанно, то исходят из того, что сознание – это лишь точка осознавания. Либо же они верны биологии, и сознание для них – работа нервной системы.

Мосс очень скоро уже увлечется психоанализом и будет очень моден именно потому, что будет говорить о запретном, о всяческой клубничке, вроде того, как отличаются в разных культурах техники тела и как это видно в том, как мужчины держат руку при мочеиспускании… Но вот того, что фрейдизм исходит из пространственного или ёмкостного понимания сознания, что он работает с содержаниями сознания, он, кажется, так и не понял. Во всяком случае, он так и не пересмотрел свои ранние взгляды, в которых сознание никак не может быть тем, что хранит в себе «классификации».

А что это значит для психолога?

Именно то, что если сознание есть некая среда, которая может хранить в себе содержания, тогда вся логика и все классификации «непосредственно даны в структуре индивидуального рассудка». Иначе говоря, если сознание есть среда, то сама его природа такова, что в нем могут рождаться понятия. При этом они рождаются сначала как равнозначные понятия, понятия одного уровня. Но однажды, словно бы переполнив этот слой сознания количественно, они заставляют наше сознание расшириться, и тогда рождается обобщающее понятие, понятие будто бы более легкое, которое всплывает над всей массой обобщенных им образов, и тем самым облегчает нашему разуму возможность думать. Ведь он теперь может произвести то же самое действие, не перебирая множество сходных понятий, а заменив их одним общим, словно именем…

Если не ставить вопрос о природе сознания, эта его способность рождать обобщающие понятия необъяснима, и логика говорит о ней как о данности: вот так есть. Но логика – это лишь язык, и если она описала подобное явление, задача психологии понять и объяснить, как же это возможно и как это все устроено.

Дюркгейму и Моссу в данном случае не выгодно принимать то понимание сознания, которое скоро будет править в психоанализе. Тогда не состоится их прозрение: обобщающие понятия рождаются не потому, что само сознание, сама его природа такова, что при определенных обстоятельствах она обобщает множественные родственные понятия. Им хочется доказать, что люди здесь были творцами и личностями и сами создали себе «механизм», который облегчал им «производство логических операций».

А создали они его просто: поглядели, как устроены их семьи и роды, то есть общество, и перенесли это на окружающий мир, то есть на то, как надо думать о мире, и думать вообще…

«Всякая классификация предполагает иерархический порядок, модель которого не дают нам ни чувственно воспринимаемый мир, ни наше сознание. Стало быть, уместно спросить себя, куда мы за ней отправились. Сами выражения, которыми мы пользуемся, чтобы ее охарактеризовать, позволяют предположить, что все эти логические понятия имеют внелогическое происхождение.

Мы говорим, что виды одного и того же рода поддерживают отношения родства; мы называем некоторые классы семействами; разве само слово род не обозначало изначально семейную группу? Эти факты заставляют предположить, что схема классификации является не стихийным продуктом абстрактного рассудка, но результатом работы, включившей в себя всякого рода внешние элементы» (Там же, с. 10–11).

Люди называют некоторые роды и классами. Почему бы не предположить, что классификации пришли из школы? Хотя бы из университетского или академического образования, где их и создавал Карл Линней, классифицируя всю живую природу.

Рассуждения французских социологов слабы и поверхностны. Заняты они не исследованием, а тем, чтобы подтянуть решение к внезапно пришедшему озарению. И все же, вопрос о том, откуда берутся имена для понятий, должен был быть задан.

За четверть века до них Анри Бергсон заметил, что мы говорим о времени на языке пространства. Очевидно, что понятие времени родилось позже, чем понятие пространства. Первобытный человек должен был очень хорошо знать, что такое пространство – и чтобы найти пищу, то есть географически, и чтобы не промахнуться, добывая добычу, то есть, так сказать, физически. А вот время ему было нужно, возможно, только одним образом: в качестве света. И его почти всегда не хватало, поскольку жизнь была непроста, и пищи мало…

Дюркгейм и Мосс нащупали нечто подобное: они задались вопросом о том, а откуда мы берем имена для обобщающих понятий. Но сделали из него предположение, что и сами эти понятия мы берем вместе с именами из того, что перед глазами – из общественных отношений. Иными словами, обобщающие понятия не рождаются естественно, благодаря некоему свойству сознания…

«Поскольку нет оснований считать очевидным, что люди классифицируют просто естественным образом, в силу некой внутренней потребности их индивидуального рассудка, надо, напротив, спросить себя, что смогло привести их к тому, чтобы располагать свои понятия в данной форме…» (Там же, с. 11).

Откуда взялось отсутствие оснований? Как они пришли к этому выводу? А это и не вывод вовсе, логика тут ни при чем. Это исходное утверждение, поданное под видом вывода, даже предположение, ненаучная гипотеза. А вывод будет в конце статьи, и вывод все в том же ключе: обобщающие понятия создавались намеренно, создавая их, люди преследовали какую-то вполне «умозрительную цель», которая и приписывается «классификациям».

«Их цель – не облегчить деятельность, но сделать понятными, вразумительными отношения между существами.

Опираясь на некоторые понятия, признаваемые основными, ум стремится привязать к ним представления, которые он составил себе о других вещах. Такие классификации, следовательно, предназначены прежде всего для того, чтобы связывать идеи между собой, объединять познание; на этом основании можно смело утверждать, что они являются научным творением и составляют первую натурфилософию» (Там же, с. 67).

Отношения между существами, как вы помните, – это то, что составляет суть социологии, ее предмет, как ее понял величайший русский и американский социолог Питирим Сорокин. Иными словами, мысли, небрежно и даже порой злоумышленно накиданные Дюркгеймом и Моссом в эту, да и другие свои работы, действительно отзывались в умах ученых, и правили развитием социологии и психологии в России. Мысли нужные, хотя и неверные… но, быть может, русским психологам удалось это выявить и исправить?

Заключение социологии

Советский культурно-исторический подход нельзя понять без того, что происходило в социологии на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков. Но еще труднее без этого понять то, как появилась американская культурно- историческая психология во второй половине прошлого века, поскольку она вырастает на плечах социальной антропологии, берущей свои корни в социологии начала века.

Конечно, я сделал лишь очень узкий очерк того, что происходило в то время в социологии. Это было большое общественное и научное движение, но оно все было поражено болезнью естественнонаучности. Точнее, все социологи мечтали занять достойное место в мире, но мир уже принадлежал науке и им правило естественнонаучное мировоззрение, поэтому социологи пытались стать то естественниками, то логиками…

Я опустил рассказы и о французских социологах, вроде Шарля Летур- но, Габриэля Тарда или Густава Лебона, которые спорили с Дюкргеймом, не рассказывал об англичанах Болдуине и Чемберлене или немецком социологе Тённисе. Даже знаменитого Токвиля, работа которого до сих пор считается лучшим и неустаревающим социологическим описанием американского общества, я оставил в стороне.

Нельзя объять необъятное…

Поэтому я приведу лишь последнюю выдержку из статьи структурального антрополога середины двадцатого века Леви-Стросса о Марселе Моссе, в которой показано как именно Французская социологическая школа влилась в социальную антропологию двадцатого века. В середине двадцатого века Леви-Стросс говорит о том, насколько современны мысли Мосса. Его это поражает.

Однако меня поражает то, что эта «современность» оказывается на деле все той же навязчивой мечтой о связи социологии с биологией… Похоже, и полвека назад стать частью естествознания все еще было насущной потребностью социологии и антропологии.

«В первую очередь нас поражает, так сказать, актуальный и современный характер мысли Мосса. “Эссе об идее смерти” вводит в самую суть представлений, которым так называемая психосоматическая медицина начала придавать значение только в последние годы.

Верно, конечно, что работы, основываясь на содержании которых У.Б.Кэн- нон предложил физиологическую интерпретацию болезней, названных им гомеостатическими, относятся ко временам первой мировой войны. Однако лишь значительно позже этот знаменитый биолог включил в свою теорию некоторые явления, которые, как нам представляется, мгновенно связывают психологическое и социальное.

Мосс обратил внимание на эти явления еще в 1926 году…

Интерес к этому вопросу, господствующий в современной этнологии, вдохновил также исследование техник тела… Мосс настаивал на чрезвычайном значении для антропологических дисциплин исследований, изучающих, как каждое общество навязывает индивиду строго очерченные правила использования собственного тела, и тем самым предвосхитил одно из новейших течений в американской антропологической школе, проявившееся в работах Рут Бенедикт, Маргарет Мид и большей части американских этнологов юного поколения…

Таким образом, Мосс не только устанавливает поле исследований, которое будет в значительной мере определять современную этнографию на протяжении последнего десятилетия, но и намечает наиболее значительное следствие такой ориентации: сближение этнологии и психоанализа» (Леви-Стросс, Предисловие, с. 409–410).

Сближение этнологии и психоанализа меня мало интересует, к тому же, для культурно-исторической психологии это уже такие же грешки молодости, как энергетизм, к примеру. Но вот что с очевидностью видно из этого рассказа виднейшего антрополога Европы, так это то, как в девятнадцатом-двадцатом веках перетекают друг в друга многочисленные науки о человеке. И как они сплетаются в некую сложновытканную картину, которую не понять, если замкнуться в любой из ее прядей.

Глава 6

Об историческом развитии познавательных процессов. Лурия

Культурно-исторический эксперимент был произведен школой Выготского в начале тридцатых в виде двух поездок в Узбекистан и Киргизию. Но изданы материалы этого эксперимента были только в семидесятых, явно после того, как к ним проявили интерес американцы. Издал их Александр Лурия под названием «Об историческом развитии познавательных процессов».

Название нездоровое: понять, о чем будет идти речь, невозможно, к тому же никто, в действительности, не знает, что такое эти модные у психологов «процессы», так вот они еще и развиваться могут, словно живые существа…

Тем не менее, работа эта сама по себе хорошая и действительно важная для культурно-исторической психологии.

Причем в ней две части, ценные каждая сама по себе. Начинается она с занимающего всю первую главу исторического очерка, который заслуживает самостоятельного рассказа. В нем Лурия, уже с высоты жизненного и научного опыта, то есть из начала семидесятых, рассказывает о том, как рождалась культурно-историческая психология и чем были заняты умы исследователей в первой половине двадцатого века.

Рассказывает он и о многих из тех ученых, кому я посвятил предыдущие главы и отступления. Кроме Кавелина, конечно… Русских предшественников у советских психологов быть не должно…

Как это ни странно, Лурия семидесятых – это совсем не тот бойкий Саша Лурия, что громил науку о душе Челпанова и продвигал реакцию в советскую психофизиологию. Многое оказалось переосмыслено, многому пришлось дать оценки, исходя не только из политической значимости, но и относительно действительной научной ценности.

«Известно, что с середины XIX века психология пыталась осознать себя самостоятельной наукой, ориентированной на объектный, физиологический анализ лежащих в ее основе механизмов. <……>

Углубленное изучение активных форм психической жизни оказалось скоро не под силу естественнонаучной психологии» (Лурия, Об историческом, с. 5).

Услышать такое признание от ведущего нейропсихолога, то есть почти физиолога, – это знак возможных больших перемен. Перемены эти не состоялись – сейчас, через тридцать лет, это очевидно, и все же…

«Легко видеть, что за столетний срок, отделяющий нас от момента выделения психологии в самостоятельную науку, она проделала путь развития, связанный с изменениями основных областей исследования и ведущих концепций.

Однако на протяжении этого сложного пути психология, стремясь стать точной наукой, в основном искала законы психической жизни “внутри организма”. Она считала ассоциации или апперцепцию, структурность восприятия или условные связи, лежащие в основе поведения, либо естественными неизменными свойствами организма (физиологическая психология), либо проявлениями внутренних свойств духа (идеалистическое крыло психологии).

Мысль о том, что эти внутренние свойства и основные законы психической жизни остаются неизменными, приводила даже к попыткам создания позитивистской социальной психологии и социологии, исходившей из предположения, что общественные формы деятельности – проявление психических свойств, установленных психологией для отдельного человека» (Там же, с. 6).

Как вы понимаете, решение этой задаче дал марксизм и только марксизм, даже не какая-то там культурно-историческая психология.

Я не буду пересказывать всю ту критику, что обрушивает Лурия на недозрелую западную науку. Повторю только, что среди перечисленных им все уже знакомые вам лица. Все они, так или иначе, не справились с задачей. С какой, можно бы спросить Лурию? Как вы понимаете, к познанию души задачи предшествовавшей марксизму психологии оказываются относящимися лишь косвенно:

«Нет сомнения, что научная психология достигла за истекшее столетие значительного развития и обогатила наши знания о психической жизни существенными открытиями.

Тем не менее, она игнорировала факт социального происхождения высших психических процессов. Закономерности, которые она описывала, оказывались одними и теми же для животных и человека, для человека разных исторических эпох и разных культур, для элементарных психических процессов и сложных форм психической деятельности.

Более того, лежащие в основе наиболее сложных и наиболее существенных для человека высших форм психической жизни законы логического мышления, активного запоминания, произвольного внимания, волевых актов вообще не укладывались в причинное объяснение, оставались вне поступательного движения научной мысли» (Там же, с. 6–7).

Все это ложь и немножко подлость. Все, что перечисляет здесь Лурия, было как раз теми темами, что разрабатывали предшествовавшая русская и западная психологии. Все эти темы и взяты Лурией, а точнее, школой Выготского, да и всей советской психологией из работ тех, кого он выставляет недотепами. А уж это самое «логическое мышление», замучившее всех социологов, психологов и философов начала двадцатого века, просто является основным предметом его собственного исследования в Узбекистане, проделанного, кстати, по следам Леви-Брюля, Дюркгейма и Мосса.

Подлость, но подлость не случайная – общеобязательная подлость, – партийная черта всех «искренних марксистов». Ради победы их дела они всегда готовы пойти на ложь, если только есть возможность, чтобы МЫ побеждали ИХ! Или чтобы показать, что у нас лучше!

Посмотрел бы Лурия трезвыми глазами на то, что сам противопоставлял всей предшествующей и западной науке от лица своей политической веры:

«Советская психология, исходящая из понимания сознания как “осознанного бытия”, отвергала положение классической психологии, согласно которому сознание является “внутренним свойством духовной жизни”, неизменно присутствующим в каждом психическом состоянии и независимым от исторического развития.

Следуя за К. Марксом и В.И. Лениным, советская психология считает, что сознание – наиболее высокая форма отражения действительности, причем не заранее данная, неизменная и пассивная, а формирующаяся в процессе активной деятельности…» (Там же, с. 20).

Следовать можно за кем угодно, но это не повод выдавать всякий бред за науку. Если основоположник не умеет рассуждать, это можно было хотя бы не выпячивать: если рассуждать точно, сознание никак не может быть бытием, даже осознанным. Жизнь есть жизнь, а сознание есть сознание. Конечно, мы всегда можем сказать: ну, мы же понимаем, что хотел сказать классик! Сказать-то можем, да вот понимаем ли при этом? Тем более, что он и сам-то не очень понимал, о чем говорил. Не психолог все-таки!

Как, к примеру, совместить «осознанное бытие» с «формой отражения»? Эти понятия явно не равны и не могут быть иными именами друг друга. И если они и родственны, то как хобот и хвост слона, которого ощупывают в темноте. Иными словами, классики выхватывали какие-то черты сознания, которые бросались им в глаза, и говорили то об одном его свойстве, то о другом. Но само понятие сознания все время оставалось где-то за этими чертами, как бы на их пересечении.

Тут бы психологам задуматься и показать, из какой же сердцевины растут все эти не слишком точные понятия. Они же, вместо этого, в верноподданническом порыве вдруг берут слетевшую с уст отца-основателя оговорку и делают ее исходным посылом рассуждения: сознание есть осознанное бытие…

Не думайте, что я просто ворчу или придираюсь к бедному нейропсихологу. Прямо в следующих главах он будет рассказывать о том, как они целой бригадой столичных зазнаек вымучивали из бедных узбеков логическое мышление. То есть способность выстраивать последовательности силлогизмов, которые должны приводить к естественным и точным выводам.

И там он будет тихо раздражаться на тупых крестьян и скрыто восхищаться собственной способностью видеть, как же ловко он сам может различать несоответствия в рассуждениях. Почему-то в отношении узбеков Лурия был очень хорош в работе с понятийными посылами, а вот в отношении классиков вдруг слеп настолько, что даже не мог просто стыдливо промолчать и не приводить примеров их позора…

Да что там в следующих главах! Уже на следующей странице он начинает поигрывать своей логической мышцой, искрометно демонстрируя, что уж логикой-то он владеет на уровне мастера!

«Наконец, благодаря сложившейся в истории поколений системе иерархического соотношения отдельных предложений, типичным примером которой являются вербально-логические конструкции, человек имеет в своем распоряжении мощное объективное средство, позволяющее ему не ограничиваться отражением отдельных вещей или ситуаций, но создавать ту объективно существующую систему логических кодов, которая в свою очередь дает возможность выходить за пределы непосредственного опыта и делать выводы, имеющие такое же объективное значение, как и данные непосредственного чувственного опыта.

Сложившаяся в общественной истории система языка и логических кодов позволяет человеку сделать тот переход от чувственного к рациональному, который, по мнению основоположников материалистической философии, имеет не меньшее значение, чем переход от неживого к живому.

Нетрудно понять, какую решающую роль играет сказанное для научного понимания сознания.

Сознание человека перестает быть каким-то “внутренним качеством человеческого духа”, не имеющим истории и не поддающимся причинному анализу. Оно начинает пониматься как наиболее высокая форма отражения действительности, создававшаяся в процессе общественно-исторического развития…» (Там же, с. 21–22).

Далее Лурию несет в какие-то коды, вроде тех же «вербально-логических конструкций». Все это – не более, чем погоня за научной модой, введенной в научный оборот все тем же загнивающим Западом…

К тому же, как внезапно выясняется, «…исследование самого общественно-исторического формирования психических процессов, того, как формируется сознание человека на последовательных этапах исторического развития в ходе общественной истории человечества, не было фактически еще и начато» (Там же, с. 24).

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Это же 1974 год! Полвека советской психологии! А куда же смотрела партийная совесть?! Если классики завещали исследовать сознание именно таким образом, что же это самая передовая советская психология не сделала в эту сторону ни шага? Почему сам Саша Лурия сбежал в нейропсихологию и тоже ничего не сделал, чтобы воплотить завещание дедушки Ленина и обожаемого учителя Левы Выготского?

Вот вам культурно-исторический портрет самих исследователей, который позволит понять странности их собственных психологических экспериментов.

А напоследок логическая задача, вроде тех, что задавали Лурия с коллегами узбекским декханам: мы ходим только в тех направлениях, куда можно идти. Если нам указывают направление, а мы туда не идем, то мы сопротивляемся? Или же в этом направлении нельзя ходить? Хотя бы потому, что направление есть, а пути нет…

Глава 7

Культурные различия…

Лурия и его помощники провели целый ряд экспериментов, посвященных различным способностям человека. Я перечислю их в той последовательности, в какой он сам помещает их в своей книге. Перечислю, ставя в кавычки… По той причине, что я не доверяю тому, как он использует слова, а он их использует так, как предписывало психологическое сообщество. Это значит, что любому из использованных психологом слов, может быть приписано совсем неожиданное для обычного человека значение.