Реквием

– А меня тогда, на первом курсе, больше всего потрясли руины не полностью еще отстроенного после войны города. До сих пор перед глазами стоят обгорелые остовы огромных зданий, – сказала Лена.

– А помнишь, как мы первый раз заселялись в общежитие? Бросили вещи около вахтера и пошли искать коменданта. А когда вернулись, ты попросила какого-то парня помочь взвалить тебе на плечи рюкзак. Потом схватила огромный многообещающего вида чемодан в одну руку, внушительную сумку – в другую и бегом помчалась на четвертый этаж. Ты бы видела округлившиеся глаза и отвислую челюсть того парня! Он-то, бедняга, с великим трудом удерживал твой рюкзак, пока ты нащупывала и натягивала на плечо вторую лямку. Здоровая была, чертяка. Длинная, тощая, но жилистая. А так, бывало, идешь в своем неизменном сарафанчике, на вид такая хрупкая, миленькая, беззащитная. И никто не догадывался, сколько силищи в этом нескладном цыпленке-переростке.

«Опять наши слова не имеют никакого отношения к сегодняшнему дню», – подумала Лена и подтвердила слова подруги:

– Имел место такой случай. Денег родители не давали, но на первое время снабдили всем необходимым. Харч свой был. Как сейчас помню: в моем рюкзаке тогда было два ведра картошки, четыре трехлитровые банки консервированных овощей и приличный шмат соленого сала. И в чемодане, и в сумке много чего полезного было упрятано. На полгода в город уезжала. К тому же первый раз. Да… сельская закалка нешуточная. Помню, как на спор отчима на закорки вскинула и бегом по двору. Он был вдвое меня тяжелей. И ничего. А теперь вот три кэгэ в зубы – и больше не моги. Сердце, позвоночник, ноги… И всё это окончательно и бесповоротно.

«Не замечаю, как повторяю Иннины фразы», – подумала про себя Лена, приподнимаясь на локте и с насмешливым осуждением оглядывая свою полновато-рыхлую фигуру, с рельефно выделяющимися под тонкой ночной рубашкой характерными «деталями».

– Твои одиночные прогулки в студенчестве перед сном никогда не забуду. Особенно ту, последнюю.

– Я догадывалась, что, гикая и улюлюкая, парни не побегут за мной. И все равно страх как сумасшедшую гнал через кусты и бордюры к выходу из парка. Знала, на свету, на проезжей части дороги не тронут. Долго еще сердце колотилось при одной только мысли, что они могли бы со мной сотворить.

– Ту ночь мы просидели на подоконнике. Струились звезды в небесах, пахло акацией. Нам было страшно, беспокойно и грустно. – Инна вздохнула.

– А помнишь, как на зимних каникулах поехали в деревню? Билетов не было, проводники двери туго набитых вагонов не открывали. Не удалось прорваться даже в тамбур, где можно было надышать и согреться. Двенадцать часов простояли на сцепке между вагонами. Страшно громыхало под ногами железо. Морозище. Ветрище насквозь пробирал, а мы в городских ботиночках. И не заболели. Без происшествий добирались. Дома у тебя сразу в валенки переобулись – и на печку! Я не реже чем раз в год обязательно стариков проведывала. А когда они стали немощными, так и чаще. Они ждали.

– А теперь поезда пустые ходят.

Успокоившись немного, Лена снова легла рядом с Инной. А та пугающе неподвижным взглядом уставилась в потолок. «Может, я ее чем-то обидела?» – заволновалась Лена, чутко прислушиваясь к дыханию подруги.

А та сама ненавязчиво напомнила о себе тоскливым вздохом.

6

– Борись за жизнь, – тихо произнесла Инна.

– Хочешь сказать, что впереди меня ждет немало открытий, ради которых стоит задержаться на этом свете? Не исключено, что и теперь еще я чего-то не успела испытать и попробовать? Чего-то такого, что мой строгий разум не мог и предвидеть? Допустим, поцеловаться с акулой через толстую стеклянную стенку аквариума, что уже сделал мой внучок. И как всем этим распорядиться? – Лена шутила и слегка иронизировала. Она ждала и боялась серьезного разговора с подругой.

– Не злись, пожалуйста. Но когда припечет, оттягивать агонию не стоит. Добиться отсрочки можно только ценой определенных уступок. Но они слишком дорого обходятся. Не сосредотачивайся на болезнях и невзгодах, бросай работу и продолжай писать до последнего, пока не похолодеет рука, держащая перо. Не распыляйся. Торопись. Ты еще много успеешь. Да, кстати, ты привезла мне обещанный журнал с твоим интервью? Не зажилила?

Лена открыла тумбочку и достала из-под вороха Кириных газет припрятанный экземпляр.

– Зачем скрываешь от сокурсниц?

– Потом узнают, когда…

Инна жадно вцепилась в глянцевую обложку.

– Не каждый день наших подруг балует пресса своим вниманием. С картинками? Не обидишься, если я не утерплю и сразу прочитаю или хотя бы полистаю, просмотрю?

– Валяй, если не устала, – с нарочитым безразличием ответила Лена.

Конечно же, ее волновало мнение подруги.

– Со вкусом подобраны фотографии. Хвала редактору! Текст легкий, прямо-таки воздушный, похожий на экспромт. И умный. Не корпела над ним месяц, с ходу отвечала на вопросы корреспондента?

– Так точно, товарищ командир, – с улыбкой ответила Лена, поняв, что интервью Инне понравилось.

– А у меня уже ни на что не хватает сил. Болезнь четко ограничила и обозначила сроки пребывания на земле. Храм мечты давно разрушен. Больше не поют соловьи в моем сердце. Иду на дно. Я в мире скорби, в ловушке тоски, в тенетах страха. Не увильнуть от расплаты. Собственно, за что? Моя судьба – рок или Её величество Случай не вовремя вмешался? А… не все ли равно теперь!

– Ты совсем не предполагала? Пребывала в полном неведении?

Лена участливо склонилась над подругой.

– Были некоторые нехорошие предчувствия, но не верилось. Не хотелось видеть причинно-следственные связи в запутанной информации организма, изнуряющее упрямство не оставляло в покое и заступало дорогу разуму. Вот и переусердствовало. Оно же как мракобесие.

А теперь вот снедают страхи. Вечность в глаза глядит. Вырисовывается ошеломительная перспектива познать тайну тайн… Остается молиться всенощно. Свою верхнюю ноту я уже взяла. Этот – последний, самый короткий и страшный отрезок… – Инна не закончила мысль, задохнулась волнением. – Терзаюсь отчаянием, что-то скорбное жжет, грызет меня изнутри, подавляет. Я неуклонно превращаюсь в еще ходячего мертвеца. Вот оно, катастрофическое крушение жизни. Приходится признать основополагающее единство всех вещей. – Инна чуть покривила губы. – Смерть уже заявила на меня свои права, проникла во все мое существо, щитом безразличия не удается от нее отгородиться. Я уже не помышляю без лекарства о сносных днях, избавленных от дикой боли, которая является, когда ее меньше всего ждешь. Коварная беда не сразу дала о себе знать, долго и подло подкрадывалась, а потом лавиной, всей тяжестью навалилась. Это рубеж… Смерть догнала меня. Не повернуть ее вспять. Все возможности организма исчерпаны. Не победить мне химеры больного, измененного состояния сознания. Я скоро буду погребена угрюмой действительностью. И не надо лгать себе. Я, как камикадзе, на всё готова, – с видом усталой покорности добавила она. – Я «загрузила» тебя по полной программе, а у тебя своих бед сверх головы.

– Правильно делаешь, что рассказываешь. Я по твоим следам пойду.

– Помню, перед первой операцией, как перед казнью: шок, страх, надежда… Прощаешься и смиряешься… Но то были цветочки. Только я в том не отдавала себе отчета. Выйдя из больницы, я строчки из Данте вспоминала: «Я расслышал трепетанье моря. За спиной остался ад».

А когда второй раз туда же попала – я тогда перед операцией уже хорошо полежала в больнице на предмет многократных облучений и повторных химий, – долго передвигалась, не отлипая от стен. Не было сил радоваться, не могла ярко выражать свои чувства. Внутри себя сделалась как бы пустой или трухлявой. И в душе только усталость, горечь и совсем-совсем немного любви. «Жизнь не в Красную Армию!» Помнишь эту нашу присказку? Офицеров тогда очень уважали, ими гордились.

Лучше бы забиться в истерике, чтобы хлынули невыплаканные слезы, невысказанные проклятья судьбе, чтобы стало легче и я вновь почувствовала бы себя живым человеком. Да-а, после драматических событий к жизни относишься по-другому. Но ведь главное – выжила!

А теперь пора со всем и всеми распрощаться. Финал. Мир для меня рухнул. Все карты биты. Ставок больше нет. Игра проиграна. Бесславный конец? Но цель имеет только человек, хоть и не всякий. У человечества нет единой цели. Там все вразнобой. Но большая история остается в памяти человечества, а история одного человека – нет. Только в семье. Я просчиталась! Сегодня не самый мой трудный день. Что еще ждет впереди? На какой день и час придется пик страданий? Бредни всё это. Борюсь сама с собой. Это самое сложное. Помнишь, Жанна сказала: «Какая самонадеянность не верить в Бога!»

В бессвязных фразах и в голосе Инны Лене слышалась напряженная монотонность молитвы. То на самом деле была мольба о пощаде, просьба о помиловании, тайная надежда…

«Мысли путаются. Бредит? Тоска в её душе пустила слишком глубокие корни, не вырвешь. Сыта она ею по горло. Как тут вдохнешь в нее веру?» – Лена тяжело вздохнула, поддавшись настроению подруги. И тут же опомнилась, но не нашлась, как выйти из затруднительного положения, и только горько пошутила:

– Теперь для нас тоска из разряда противников перешла в категорию главных привилегий. Ох уж эта наша фанатичная тяга к счастью!

«Боже мой, какое сердце надо иметь, чтобы такое переносить? Какую душу надо иметь, чтобы вместить столько горечи?» – молча стонала Лена.

Охваченная неотступной тупой тоской, Инна лежала, свернувшись калачиком, зажав ладони между колен. Она показалась Лене маленькой обиженной девочкой с осунувшимся, болезненно-землистым, как у старушки, личиком. Свет фар от случайной в ночи машины на миг осветил подругу. Лицо ее сделалось плоским, безжизненным, как на старой, сильно выцветшей фотографии.

– Хорошему человеку не страшно уходить, – пробормотала Лена, чтобы как-то примирить Иннины чувства.

«Жизнь тяжелым катком неудач и болезней неоднократно прошлась по ней вдоль и поперек. И вот опять судьба подставила подножку. И теперь ей уже вряд ли подняться. Как подступиться, что бы такое предпринять, что позволило бы Инне хоть на короткое время воспрянуть духом? Чем положительным разжечь ее угасающее сердце и разум? О чем поговорить? Мол, положись на меня? Глупо. Зачем что-то говорить? Чтобы лишний раз убедиться, что все это уже ни к чему? Задача высокой категории сложности. Уж лучше помалкивать в тряпочку. Иннино выражение», – сама задает вопросы и сама себе отвечает Лена.

– Недавно услышала о новом лекарстве, еще не прошедшем проверку на людях. Может, тебе понадобится. Я похлопочу?

– Пожалуй, что нет. Я уже всё испробовала. Даже нелицензионное. Мне уже поздно. Я знаю свой предел, поэтому спокойно смотрю на похороны в нашем доме. А некоторых старушек, присутствующих на проводах в последний путь своих знакомых, буквально уносят, – прошептала Инна и, боясь встретиться с взглядом подруги, отвела глаза.

– Зря. Надо пытаться.

«Из этих моих слов она мало что сможет извлечь разумного и полезного. Господи, как трудно!» – упрекая себя в неумелости и черствости, подумала Лена.

– Понеслась с места в карьер! А если срок близок? Что, получила звонкую оплеуху?.. Не сердись.

Инна погасила ухмылку на хмуром лице.

– «Не падайте духом, поручик Голицын».

– Не падай духом, а падай брюхом, – хмыкнула Инна, вспомнив солдатскую присказку своего любимого племянника.

– Послушай…

– Я выслушаю, если тебе от этого станет легче, – попыталась пошутить Инна.

– Возможно, твой врач что-то путает, на пушку берет, чтобы ты всерьез занялась собой? Пораженное бедой сознание не способно смотреть в лицо реальности. Врач, наверное, говорил о среднестатистических данных. Человеческий организм, как и все живое в природе, имеет мощные резервы. И у всех они разные. Другое дело, если сердце, раз – и нет человека. А тут случаются неожиданные таинственные излечения. Я знаю примеры. Доктора тщились, но не верили, а больные выживали. Мы еще посмотрим кто кого! В твоем теле живет и мечется неуемная душа. Твой мозг еще способен остро мыслить. Мы с тобой всегда следовали мечте и надежде. «Нас не проведешь!» Твои слова. Придет весна – и для тебя ярко вспыхнет солнце, и я буду рядом.

Лена говорила тихо, словно надеялась, что это помешает подруге прочувствовать и понять ее собственную боль.

– Глубоко пустила свои корни болезнь. Сначала одну грудь оттяпали, затем вторую, потом ниже… Знаешь, как у Вали. Сначала ногу, потом руку… Я как распятая. Хочется помочь подсознанию донести до разума что-то безгранично важное, но чувствую бесконечную беспомощность. Сверкнет мысль на одну секунду и умчится, как и не было ее. Какие-то несвязанные вспышки, как пунктиры. Провалы памяти, как бреши в заборе. Обезвреженные химией мозги не удерживают ни имен, ни телефонных номеров. Иногда выйду на остановке и долго не могу понять, где я. Надо ли объяснять, что пугаюсь, щедро осыпаю себя проклятьями. Потом медленно осваиваюсь, восстанавливаю в памяти картину.

Болезнь дает прикурить. Внутри я будто скукожилась. Нерасторопны мысли в усталой голове. Не удается договориться с самой собой. Для меня это уже непосильная задача. В такие моменты я чувствую, будто жизнь и смерть объединились в каком-то странном пограничном пространстве и решают мою судьбу по взаимному согласию.

На это раз Инна говорила четко и бесстрастно, но с паузами. И Лена не могла понять, чего больше звучало в ее голосе: боли, обиды на судьбу или страха.

– …И вроде не скверно я жила. Не третьеразрядным инженером была. Не признавала над собой всевозможную иерархию.

– Не могла успокоиться, пока не реализуешь самый трудный проект. Жадная была до работы. Ничего наполовину не делала. Не боялась, что обойдут, верила в себя.

– Меня не очень волновали деньги. Мне не нужна была власть. Главное, чтобы ценили, уважали. Говорят, служила рупором молодежи, наставляла, рапортовала, понятное дело, с гордостью. И так уж, бывало, расстараюсь – дальше некуда! Наряжусь в свой строгий парадный кримпленовый костюм – и «вперед и с песней». – Инна усмехнулась. – Не могла отмахнуться от дел. Не умела отдыхать. Нас ведь учили жить так, будто от тебя зависит судьба всей страны и всей планеты. – То ли вымученная полуулыбка, то ли ухмылка покривила ее губы. – Важно не только, где и зачем мы плавали, но и куда приставали. В школе я шалопайничала, а как стала самостоятельно жить, так быстро поумнела. И все же первые две сессии только с твоей помощью одолела. А потом как по накатанной дороге дело пошло.

«Вроде разумно говорит, но все равно кажется, будто в бреду. Перескакивает с темы на тему». – Лена со скорбным лицом присела на край Инниного матраса.

– Передохни немного. Не возражаешь, если спрошу: ты часом не эпитафию себе сочиняешь?

– Перо точу. Так бы и жахнула в себя из обоих стволов. Вот только как представлю себя в раскрошенном виде… – Инна снова криво усмехнулась.

– Не надо, – огорчилась Лена. – И на этот раз обойдется. Ты сумеешь благополучно миновать рифы возможной гибели. Ты только верь.

– В очистительном огне веры сгорает надежда.

Инна надолго замолчала.

– Моя жизнь катастрофически погружается во мрак. Болезнь память съедает. Читаю, сначала начинает теряться понимание текста, потом забываю о том, что происходило на предыдущей странице. А позже вообще не помню, о чем читала. Часто воспринимаю прочитанную книгу как новую. Как все жестоко переплелось, перекрутилось у меня в голове! Глюки мучают. Помнишь, сумасшествие чеховского «Черного монаха». Тот жил в собственном, особенном, по-своему счастливом мире непонимания. И дурачок Александра Грина тоже. Они радовались. Мне такое счастье не светит. Я… боюсь, – пересохшим языком прошипела Инна. – Но все равно голова напряжена каким-то смутным, неопределенным ожиданием чуда. Самую малую малость пожить бы. Ведь всегда есть риск впасть в ошибку, правда же? Я знаю случаи выздоровления и рада-радешенька верить, что и мне счастья еще немного обломится. Я сегодня что-то не того…

Инна уткнулась в колени Лены. Та наклонилась к ней, взяла ее бледное прохладное лицо в свои всегда горячие ладони и прижалась к нему лбом.

– Ах ты, мой стойкий оловянный солдатик! Ты так хорошо держишься! Удивляюсь твоей выдержке и трезвости мыслей. – Лена прилегла, обняла подругу. Ее сразу накрыла усталость. Ломило поясницу, плечи налились болью. Поставила себе диагноз: «Нервы». Потом прошлась губами по волосам подруги и подумала грустно: «Вот когда возникает полное откровение во всем».

– Видела бы ты меня без лошадиной дозы лекарства! Кажется, страданиям не будет конца и я не выдержу очередного приступа боли. Это когда думать не можешь, только терпишь, терпишь. Потом сознание меркнет. Смерть ставит предел страданиям. Но ведь зачем-то борешься? Без таблеток бывают минуты, когда смерть кажется заманчивой. Постоянно ощущать боль – выше моих сил. Она забирает последние силы. Говорят, страдания очищают.

– Страдания, но не мучения.

– Грустно и унизительно быть старой больной развалиной, – перехваченным болью голосом пробормотала Инна.

– Не старой, – с горячей досадой, на автомате сказала Лена. И тут же поняла, что брякнула глупость.

– Непроизвольно сорвалось с языка. Но ты на самом деле очень молодо выглядишь.

– Снаружи, а нутро-то гнилое. И это трезвая констатация факта. Моя бабушка в восемьдесят выглядела лучше, чем я сейчас Порода у нас такая, мы долго моложавые. Если бы не болезнь… Извела она меня. Еще чуть-чуть… и вперед ногами в лучший из миров. Нечем опровергнуть?

Инна закашлялась. В кашле улавливались застарелые простудные хрипы. «Как тогда, перед первой… – обратила внимание Лена. – А может, уже и легкие охвачены?» – испугалась она.

И на этой мысли она незаметно для себя отключилась. От страха. Будто от удара по голове.

– …Когда ты была маленькой и худенькой, твоя круглая рожица выручала тебя, ты не казалась тощей, хотя была таковой. А теперь, когда ты полная, твоя «аккуратная» милая мордашка не позволяет тебе выглядеть толстой и старой, – услышала Лена.– Для Лили лишения молодости не приблизили огорчений старости. Она выглядит и чувствует себя превосходно. Почему?

– Её спасает весёлый оптимистичный характер и какой-то молодёжный пофигизм. А мы с тобой из-за каждого пустяка на стену лезем. Но внутри себя. Оттого-то психика у нас слишком раздерганная. А по нашему внешнему виду не скажешь.

– Я в молодости с вечно задранным носом ходила, ты – с искренней открытой улыбкой на лице. Под твоей наивной скромной простоватостью прятались и талант, и боль. От тебя не ожидали ни слишком умного слова, ни твердости духа, а ты ошарашила всех и тем и другим, когда в Москву уехала, – тихо засмеялась Инна. – А теперь ты слишком молчалива. Я, конечно, с полным уважением отношусь к твоей сдержанности.

– Я не могу позволять себе быть голословной, рассуждать о том, чего доподлинно глубоко не знаю, – стала серьезно оправдываться Лена.

– Актриса Вера Васильева как-то в одном из интервью пошутила: «Играю графиню в «Пиковой даме». Приходится горбиться и чуть пришаркивать ногами, чтобы больше походить на старуху». И это в ее-то возрасте! Наверное, легко живет.

– Может, потому что в любви?

– Беда внезапно свалилась на твою голову.

– Беды всегда внезапны. Ждут радость. Помнишь, наши любимые тосты? «Чтобы желаемое нами стало неизбежным» и «Чтобы наши желания совпадали с нашими возможностями». У меня они часто не совпадали. Но к чему теперь запоздалые сожаления?

Инна устало смежила веки. Потом продолжила, стараясь не упустить ускользающую мысль.

– Мне приходилось себя жестоко изнурять, чтобы достичь определенной высоты. И все-то у меня было не как у людей. Надоело до чертиков. Омерзительно. Пропади оно всё пропадом, – тихо, с надрывом произнесла она.

Мысль прервалась, словно разделилась на бесчисленное число кусочков и разлетелась мелкими осколками. Инна угрюмо замолкла.

– Не воскрешай в себе грустное.

– Это по молодости болезни приходят и уходят. Незабываемые годы! А наши болячки теперь с нами до конца. И с каждым разом их все больше. Старость – могу сказать без всяких преувеличений, – если даже все в порядке, – печальное время. Она не для слабаков.

– И во мне теперь куча болезней – последствий онкологии. Спина зудит, горит, суставы ломят. Когда приходится много ходить, ногу приволакиваю. Колени давно надо чинить, но все не до себя. Одно лечишь, другое калечишь. Делаю массаж спины – желудок взвывает. Наши болезни, как бомбы или гранаты, и неизвестно, какая из них и в какой момент может взорваться. Что меня убьет? Уж лучше бы от сердца, чем возврат… – вздохнула Лена.

– Я вот о чем подумала. Говорят, что старость – подарок, который надо заслужить. Разве Эмма ее не заслужила? Но доживет ли? И ведь не по своей вине. А Федька с его эгоизмом лет до девяноста протянет, а то и больше. За что? Он самый выигрышный билет из целой пачки вытащил? Разве я не достойна счастливой старости? Я больше его грешна? Ведь нет же? – спросила Инна и подумала: «Эмма – сильная личность. То, на что она решилась, требовало не меньшего мужества, чем поступок Лены. А может, и большего. Ежедневно преодолевать собственное психологическое сопротивление. И ведь сама подрядилась. Верность, измены, терпение – три разных проявления любви-нелюбви. Лена, Федор, Эмма. Три разные истории. Триптих называется. Потому что взаимосвязаны».

– Разве половинчатый мир Федора содержит гармонию жизни? По мне так он слишком узок.

– Мне слова апостола Павла вспомнились. «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь всё перенесет». А разве не так любила Эмма? И где ее счастье? Оно в вечности? Эта голгофа – путь ее души к вечной жизни? Хитро придумали мужчины! Вот смотрю я теперь на всё это со стороны… Какие мы все глупые, несчастные идиотки! Любви хотим, счастья, а что получаем?

В школе нам все толковали о победе человеческого духа над болезнями. Помнишь Николая Островского? Хлебнул сполна. Говорили: «Достойно вести себя, зная о близком конце, – это подвиг». Нет, это страдание! Это трагедия! И ни к чему высокие слова, когда нет выбора.

– Инна, тебе хуже, чем Островскому. У него жена рядом была.

– Уточняла я когда-то давно списки избирателей, которым требовалась для голосования урна на дом. В одной квартире жили старик со старухой. Они еле передвигались. У них было недержание мочи. Памперсов тогда не было, так они подвязывались какими-то тряпками, которые волочились у них между ног. Просто ужас. Но они все равно участвовали в выборах. Я была потрясена их желанием жить, стремлением до последнего чувствовать себя полноценными гражданами. А сколько им оставалось? Вот и подумаешь…

Инна сделала паузу. Устала. Лена, правильно оценив ее молчание, тоже затихла. Почему-то промелькнули в голове слова знакомой Лиды: «Люди умирают молча». От них Лене сделалось жутко тоскливо, захотелось, как в детстве, завернуться в теплое ватное бабушкино одеяло и отгородиться от всех на свете бед.

– Толстой в одном из рассказов писал о том, как легко умирает бедный человек и как тяжело – богатый. Я с ним не согласна. Странная, мужская точка зрения. Всем тяжело уходить. И труднее всего тем, кто оставляет неустроенных незащищенных детей и незаконченные дела. И богатство здесь ни при чём. Деньги – пыль. Человеку, прежде всего себя жалко и еще близких, тех, кто от него зависит.

Тетю свою вспомнила. Она, узнав приговор врачей, не стала ждать диких болей, какие мучили нашу бабушку. Две недели ничего ни ела, ни пила и тихо ушла. Какая выдержка! Сильная была женщина. Поучительный пример, но я так не смогу.

Думаю, мать меня скоро призовет. Заждалась поди… Знаю, знаю, нельзя всуе трепать память ушедших. Но сердце уже занялось тоскливым предчувствием встречи. Это только в юности кажется, что у нас в запасе вечность и нам некуда спешить, – тихо роняет Инна. – Разные карты всем нам сдает судьба, но очко редко кому выпадает.

– Моя бабушка в таких случаях говорила: не гневи Бога. Лучше многих прожила жизнь. Конечно, хотелось бы дольше. Но только чтобы жить, а не мучиться. Тебе надо вздремнуть. Может, Бог даст…

– Бог, Бог! К чему мне твое жизнеутверждающее одобрение прожитой мной жизни? – явно враждебно сказала Инна. И неожиданно пожаловалась:

– Изматывает боль, словно круги ада прохожу. На что я теперь еще годна? Только плакать.

– Человек до конца не знает своих способностей. В критические моменты он может проявить в себе, казалось бы, невозможное, – решительно возразила Лена.

– Золотые слова! Легко, как нечего делать. Ты безумно довольна собой? – попыталась иронизировать Инна. Но собственный голос показался ей необъяснимо чужим. На ее лице появились следы мучительного смятения.

Инна пришла в себя и наконец продолжила, но непонятно в связи с чем: