Умри вовремя

–Может быть найти что-нибудь из одежды? – спросил товарищ, все это время стоявший рядом. Ему явно уже было холодно.

–Подождем еще немного, – сказал Пак, с минуты на минуту ожидая взрыва электростанции – если подойдут машины под погрузку, будет весьма жарко.

Через некоторое время послышались автоматные очереди в районе порта. И почти сразу взрыв огромной силы всколыхнул ночь. И тьма пала на землю.

–Взорвали электростанцию! – потерянно прокричал на ухо Паку товарищ. – Теперь в доме будет холодно и темно!

И тут ударили пушки.

– Танки! – закричал товарищ, – полк не ушел на север! Взгляни! Они бьют по домам!

По взрывам было видно, что танки входили в город с трех сторон. Вновь ударили пушки.

–У них огнеметы! –указал товарищ на взрывающие ночь длинные языки пламени, вырывающиеся из невидимых стволов. Вслед за всполохом огнеметного огня сначала чуть приглушенно, затем все ярче и ярче разгорались очаги пожара. Некоторые дома вспыхивали весело, разом, будто только и ждали повода. На фоне пламени тонкими комариками метались фигурки людей.

–Боже мой! Ведь они продвигаются к нашим домам! Мы все погибнем! – закрыв лицо руками причитал товарищ.

Пак до боли стискивал зубы, чтобы не закричать, не вторить отчаянным воплям соседа.

Между тем танки быстро приближались к заводу. Вот первая струя полыхнула в сторону домов заводского поселка и крик отчаяния послышался с крыши соседнего цеха. Пак оглянулся. Бросив боевые посты и выданные им берданки дружинники выбрались наверх и глядели теперь на неминуемую гибель своих семей.

Грохот обрушиваемых стен, выстрелы в стороне его улицы. Вот полыхнуло, и он не увидел, но ярко представил себе выбитую взрывом зеленую калитку, вспыхнувшее дерево стен. Пак закрыл глаза ладонью. Первым его порывом было бежать, защитить, но долг заставлял оставаться на месте.

Моторы загудели рядом. Пак открыл глаза. Сноп яркого света фар прорывался сквозь решетку ворот. Несколько солдат стояли в кузове первой из двух машин. «Значит, коммунистам не удалось найти машин для вывоза продовольствия», холодно подумал он.

Возле складов охраны не было. Крыша соседнего цеха тоже была пуста. Товарищ исчез.

Пак понял, что остался один. Он подбежал к пожарной лестнице и буквально скатился вниз. Бросился к мешкам с песком, уложенным в виде амбразуры у ворот склада. Хотя какой же дурак устроил здесь пост? От ворот его закрывает здание, а если машина обогнет здание, то путь ей преградит поставленный кем-то бензовоз с громадной цистерной, неприкосновенным запасом топлива для завода. Повсюду прямо на дороге валялись брошенные сбежавшей охраной карабины. Пак подобрал один из них и залег за мешками.

Первый грузовик остановился перед бензовозом. Лучи фар обтекали цистерну, многочисленные тени бегающих перемешивали свет. Остановились. Очевидно, решили откатить бензовоз вручную.

Пак выстрелил в тень цистерны.

– Что там такое? – раздался голос из темноты.

–Кто-то спрятался за мешками у склада! – прокричали в ответ.

– Так чего ждете? Уничтожить!

Автоматные очереди грохнули. Пули с чавканьем впивались в песок, тонко визжали рикошетя от металлической обшивки ворот склада. Пак, положив оружие на верх мешка, не целясь и не поднимая головы стрелял в сторону солдат. Щелкнуло. В карабине кончились патроны. Пак огляделся. Он не подумал о патронах, и теперь с досадой глядел на дорогу, где, озаренные пожаром ближайших от забора домов, валялись остальные карабины. Выхода не было. Он выскочил из-за мешков, подобрал один из них и пулей возвратился в свое убежище. Выставил ствол между мешками. Выстрелил. Несколько очередей прозвучало в ответ. Пак почувствовал сильный удар в левое плечо. Боли не почувствовал, лишь теплая струйка потекла по руке.

Сопротивление было бесполезным, он понимал это. Бежать было некуда. Склад позади был длинный, а под обстрелом он не успел бы сделать и нескольких шагов, чтобы, обогнув здание, выйти к воротам с другой стороны здания. Пленные солдатам были ни к чему. Значит, это конец! Но он же жив еще! Он молод! И мог бы жить еще долго-долго. Вечно! А еще его ждут сестра с матерью! И он никому не принес зла, которое было бы достойно убийства. Умирать было обидно и глупо. Как бы он хотел крикнуть отсюда, что он не играет больше, что он торопится домой, и что они могут забирать все, зачем приехали, и это все не стоит его жизни.

И понимал с тоской, что никуда не выйдет и ничего не крикнет. И что смерть неминуема.

Он поднял было винтовку, но раздались очереди, и еще один удар выбил оружие из рук. Боли не было и теперь, лишь тоска и нарастающий гул в голове. «Пришло время умереть» – вдруг ясно понял он. Умереть сейчас. И ничего нельзя было изменить.

Он выдохнул с шумом. И запел тонким, с перерывами голосом, запел на выдохе, преодолевая боль где-то в боку.

Ничего не пришло в голову, кроме Интернационала. Хотя ему совершенно было наплевать на Интернационал. Было так тягостно, так страшно ожидать своей участи здесь, во мраке своего песчаного убежища, что он, с трудом поднявшись на четвереньки, подполз к краю баррикады и поднялся, и выпал на дорогу лицом вниз. И стал виден нападавшим.

Никто не стрелял. Краем глаза Пак равнодушно отмечал, как солдаты, согнувшись, с автоматами наизготовку стоя у цистерны, ждали его приближения. Собрал все силы, приподнял голову и продолжил песню.

– Проклятый Гаврош! – зло выкрикнул офицер издалека. – Бросай оружие!

–Цистерна горит! – завопил в этот момент один из солдат, обернувшись.

Над металлическими конструкциями повалил дым. Очевидно искра от пуль подожгла горючее.

–Бегом! – крикнул офицер, бросаясь в сторону от цистерны. Солдаты успели сделать лишь несколько шагов, когда еще один столб пламени осветил город.

Заметались огненные фигуры, крики перекрывались гулом громадной горелки.

Пак поднялся, преодолевая слабость, и, шатаясь, побрел подальше от горячей волны вдоль склада, обогнул здание у дальней его стороны и вышел к воротам.

Машина, стоявшая рядом с бензовозом, горела. Вторая, оставленная солдатами у ворот, стояла невредимой. Ни одного человека вокруг.

Пак с трудом забрался в пустую кабину, нащупал ключ зажигания. Управляя одной рукой развернулся и выехал за пределы завода.

Стена огня скрывала квартал, где должен был стоять его дом. Танк на ближайшей улице утюжил оставшиеся постройки. Его пушка начала угрожающе поворачиваться навстречу приближающемуся грузовику. Пришлось резко свернуть в ближайший проулок, чуть не напоровшись на неясные, мельтешащие в густом дыму, тени.

Неизвестно, сколько времени он кружил по горящим, стонущим улицам, когда обнаружил вдруг, что едет по северной дороге. Возвращаться в город не было никакого смысла. Там его уже никто не ждал. Взглянул на указатель – топлива было достаточно, чтобы добраться до детей, брошенных им в лесу. Он должен был появиться среди них, показать, что не сбежал в последний час.

Дорога была пустынна, он быстро добрался до знакомой тропы. Ни одного нового следа не появилось на краю раздавшейся вширь от последних дождей лужи с тех пор, как он побывал здесь.

В лагере было тихо, темно, мрачно. Пак оставил машину посреди поляны с зажженными фарами. Он не знал, что будет говорить людям, как оправдываться. Открыл дверь, но вылезать из кабины с больной рукой без помощника было трудно.

На звук мотора из сарая, как черви из гнилого яблока, выползли темные фигуры.

Приблизились.

Сизые щеки, как замороженные птичьи тушки. Напряженно уставились на открытую дверцу кабины.

–Ты привез бензин? – Голос начальника охраны.

–Нет. – Слово упало сверху как чугунная гиря.

–Но как же мы повезем детей?

–Дети уже никому не нужны.

–Значит, их нужно вернуть родителям. Развезти по домам на севере острова?

–Везти не на чем.

–Пойдем пешком!

–Дети замерзнут по дороге. Да и мы тоже. Уже ночью пойдет снег.

–До города ближе. Двинемся в город.

–Город сгорел!

–Но будет ли хотя бы продовольствие? Мы не рассчитывали надолго. Уже нечем кормить.

–Продовольствия нет и не будет.

–Так что же, ждать хорошей погоды и тогда…?

–Хорошей погоды не будет до нашей старости.

–Так зачем же ты явился сюда?– взвился, вклиниваясь в беседу, водитель автобуса. –Завел нас в эту глушь, а теперь ты не причем! А ну, спускайся! Поговорим!

–Не кипятись, – остановил водителя начальник охраны. – Что толку в запоздалых разборках? Чувствую, что подобный конец нам был бы в любом случае. Нужно решать с детьми. Тяжело умирать с ними в холодном лесу.

–Поубивать их, что-ли?

Даже деревья замерли от этих слов.

–Чего смотрите как на прокаженного? – взвился водитель. – В конце концов это оптимальный вариант. Мы в лесу без пищи, без одежды на случай холода, с мертвым транспортом. Дети обречены, и мы бессильны помочь. Хотите насладиться их медленным умиранием?

–Я хотел сделать для них праздник, – глухо произнес Пак.

–Ты издеваешься над нами? – вскричал начальник охраны. – Раздадим конфетки, а потом…, – он сделал жест у горла.

–Конфет у нас нет! – угрюмо заметил кто-то.

–Дети будут умирать медленно, от голода и холода у нас на глазах, – повторил водитель автобуса. Обвел взглядом присутствующих, ища понимания. – А если все сделать внезапно, они и не заметят конца.

–Вот сам и убей их, – произнес водитель второго автобуса.

–Может ты найдешь другой выход?

Тягостное молчание после этих слов завершилось бурным обсуждением, и решение было принято.

Пак задорно засигналил, включил дальний свет фар, затем с трудом, водитель второго автобуса его поддержал, выбрался из кабины. Принесли канистру. Вдвоем с водителем второго автобуса слили из бака грузовика остаток бензина, плеснули им на брезент кузова, на кабину и колеса. Затем водитель отошел и с трех шагов бросил в сторону грузовика зажженную спичку.

Полыхнуло ярко, весело.

Э-ге-гей! – закричали все и бросились к автобусам, полным кашляющей массы, к сараю, будить, одевать детей. Выводили сонных, хныкающих в промозглую, ветреную ночь.

Грузовик пылал. От горячего воздуха ветки над ним раскачивались как опахала, трещали доски и металл, взбалмошные искры весело разлетались вокруг.

–Становитесь в круг, побежали вокруг костра! – весело, задорно кричал начальник охраны, и хватал за руки, и тормошил, и побуждал двух нянечек последовать его примеру.

Хоровод завертелся. Пламя развеселило, согрело.

–Дети! Я буду по одному отводить вас в сарай, и там давать подарки. Самым веселым в первую очередь. Кто первый хочет пойти, поднимите руку!

Начальник охраны обежал хоровод веселыми глазами. Подскочил к первому поднявшему руку малышу, повел сквозь занавес повалившего вдруг снега, потянул в темень сарая за доверчивую ручку.

–Там конфеты? – спросил малыш, силясь разглядеть в непроницаемой, после яркого пламени костра, темени нечто сказочное, унимая подступающий восторг.

Водитель автобуса видел приближающихся в проеме открытой двери сарая на фоне кустов, освещенных пламенем костра. Их же глаза, с остаточными всполохами огня на сетчатке, ничего не различали в бархатной тьме.

– Малыш, я люблю тебя, – с отеческим чувством, с придыханием проговорил начальник охраны, мягко беря за плечи, поворачивая ребенка затылком к предполагаемому палачу.

Удар топором по голове был ужасен и надежен. Он предотвращал любой вскрик.

–Бросай тело подальше, а то скоро будем о них спотыкаться, – свистящим шёпотом, будто за гулом пламени его могли услышать у костра, приказал начальник охраны. – И осторожнее! Если на мне останется кровь, могут увидеть, догадаться!

Пак не участвовал в экзекуции. Поддерживая раненую руку другой рукой он вместе с детишками топтался вокруг полыхающих колес, кузова. Сквозь пламенную кисею уже просматривался жалкий машинный скелет.

Мимо раз за разом проходил начальник охраны, и каждый раз Пак, весь в поту, с остановившимся сердцем представлял, что именно его сестренку ведут в страшную темноту. Он с трудом подавлял крик.

Процесс затянулся. Никого из детей не удивило, что получившие подарки не возвращаются, и последняя девчушка семенила за сильной, надежной рукой с той же нетерпеливой надеждой, как и остальные до неё.

– Нам было трудно решиться. Как Аврааму, стоявшему с ножом на горе Мориа, – запыхавшись, как школьник после стометровки, проговорил начальник охраны, выбежавший из сарая и присоединившийся к жидкому кружку оставшихся, сгрудившихся у догорающей машины. -Но если бы мы отвернулись, оставили детей, это было бы бегством от проблемы, наградой нам – бесчестье, а будущее с медленно умирающими крошками под холодным, мрачным небом – проклятием. Где ты, Господи, остановивший руку Авраама? Не ужаснее ли, нежели у него, была наша ноша?

Он всхлипнул, прижав руку к груди и обратив лицо к небу. Окружающие молчали. Вообще не проронили ни слова с тех пор, как был прихлопнут тьмою последний детский смех.

–И еще отметьте в сердце своем – я видел как любит малышей мой подельник, который сейчас там, в сарае, стаскивает трупы в кучу. Успел отметить днем, что плач детишек на лице его вызывал слёзы. Если бы не любовь – не было бы с его стороны жертвы. Авраама громко славят как отца веры. На самом деле он отвратительный убийца, так как только для своей выгоды делал зло, только его искушал Господь, только он мог понести опалу. Апостол Павел соглашался быть отлученным от Христа во имя любви к братьям, а этот подонок ради Христа готов был убить! Могу утверждать, что, когда он занёс нож, он не любил сына! Телеология устраняла этику. Вера толкала к убийству. Вот если бы я потребовал у жены, чтобы она ради меня перестала любить отца и мать, и сестру, я был бы не просто эгоистом, но дураком! А если бы мы начали убивать только потому, что некий голос… Да в лучшем случае намордник и палата!

С окровавленным топором, в одежде, забрызганной кровью, которая в красных отсветах костра больше походила на черную грязь, из сарая вывалился, очевидно споткнувшись о не на месте лежащее тело, главный исполнитель экзекуции – водитель автобуса.

–А вот и он, наш Авраам! – театрально раскинув руки, но не решаясь прикоснуться, обнять приближающегося, вскричал начальник охраны. – Спасибо, друг! Ни один из малышей не понял до сих пор, что произошло. Для них это лучшая участь. Как говорил мой знакомый, он хотел бы умереть как его дядя. Во сне, с улыбкой на устах. Не то, что его пассажиры, которые вопили от ужаса.

Никто не улыбнулся шутке. Настороженно молчали, опустив руки.

–Ты взял на себя самую трудную часть нашей отвратительной миссии, – продолжал начальник охраны, суетливо взявший все же водителя за руку, подведя ближе к огню, сам отступив в темень, необычайно возбужденный участием в убийствах, стремящийся выговориться. – Ради детей превозмог. Не эти, – презрительно махнул он в сторону остальных, – карикатуры на жалость с их тепловатой вялостью.

– Я обычный убийц. Преступник. Я совершил ужасное зло! – глухо произнес водитель, все еще державший топор за ручку.

–Ничего подобного! – горячо вмешался Пак, прижимая раненую руку к груди. – В том, что вы убили детей нет ни добра, ни зла. Мы все жертвы обстоятельств, и все в убийстве повинны. И не было у нас другого выхода.

–Какой же ты преступник? – горячо подхватил начальник охраны. – Сердце твоё переполнено любовью. Ты самый добрый из присутствующих. Сострадание правило твоей рукой. Спасибо и поклон от всех нас и от родителей убиённых!

–Посмотри! Недобитый ребенок! – ужасным голосом вскричал вдруг водитель, показывая рукой за спину начальнику охраны.

Взмахнув руками, открыв в испуге рот тот повернулся в сторону омерзительной, могильным курганом вздыбливающейся в черноте окружающей костер ночи туши сарая, и тут же удар топора по темени раскроил его череп надвое. С тупым любопытством присутствующие опустили глаза на тело с развороченным верхом, струя крови из которого окропила всех.

–Без его помощи, – медленно, натужно, желая объясниться проговорил водитель среди всеобщей тишины, прерываемой лишь треском искр, – я бы не решился. Он все организовал. Он вдохновил. Вспоминаю легенду о двух братьях, которые оказались первыми в состязаниях на колесницах. Когда их мать попросила Бога лучшую награду для сыновей, Тот умертвил их во сне. Вот так и я.

С кончика лезвия топора, который за кончик рукоятки держал водитель, капала темная жидкость.

–Одному ему из нас повезло, – продолжил он. – Ведь никто из нас, я знаю, не верит в Бога. И никакой другой идеи, пусть надуманной, которая бы давала смысл нашему существованию, у нас нет. И если он умер внезапно и счастливо, как и дети в сарае, – горьким голосом продолжал водитель, – то для нас нет просвета.

–Может быть ты и нас так же? – с вызовом вскричала одна из нянечек.

Водитель посмотрел медленно, оценивающе. – Если на вас подниму топор, это будет вами ожидаемо, а значит будет обычное убийство.

Он отбросил свое кровавое орудие в догорающий грузовик.

– Будем ждать конца. Подобно пассажирам дядюшкина автобуса, теперь мы несчастнейшие люди на земле.

ВЕЧЕР

Now I lay me down to sleep,

I ask good God my soul to keep.

And if I die before I wake

I ask good God my sole to take.

/Детская молитва/

Суббота. Время гуляний и забав. Время восторгов и радости. Время мороженного и кино.

Однако впервые развлечений не было. Было холодно и мрачно. Солнца не было весь день. Поэтому вечером нельзя было сказать, что оно зашло. Просто вдруг наступила тьма. Если в городе в этот день и было электричество, то здесь, на окраине, его не было. Окна маленьких домиков на краю города, в густых зарослях поникших садов, непроницаемы, как черные стекла слепцов. Ни искры, ни звука. Лишь монотонная приглушенная капель холодной мороси, которая здесь, у холма, в отличие от города, казалось, никогда не прекращалась. Не слышно собак. Темная, сырая могила улицы тянется бесконечно. И вдруг, как тревожный перебой в сердце, слабый трепещущий свет.

За маленьким окном уютная полумгла. Две детские головки выглядывают из-под старого, найденного накануне на чердаке, одеяла. Они лежат на широком диване в комнате дедушки. Сейчас их дыхания почти не слышно. А перед сном оба всхлипывали. И еще некоторое время во сне. Дедушка почему-то рассердился на обоих за самую обычную игру. И в наказание отправил спать без ужина. И очень рано, как только чуть стемнело. Было обидно. И горько за него. Ведь раньше он никогда так не поступал, никогда не был несправедливым. Да еще очень хотелось есть. Хоть немножко.

Теперь все забыто. Свет нескольких тонких свечей, из тех, которые вставляют в торты в дни рождений, не разгоняет тьму. Он ее лишь оттеняет, не позволяя различить румянец щек. Видны лишь пухленькие ручки, лежащие поверх одеяла.

Только дед не спит. Он стар, ему не до сна.

Сегодня суббота. Дрожащая старческая рука неуверенно срывает с висящего над столом календаря забытый пятничный листок. Невидяще опускает его на стол рядом с фотографией в черной рамке. На фотографии двое. Он и она. Она умерла давно. При родах. Он исчез. Утром его попросили поехать с ними услужливые и очень воспитанные молодые люди. А поздно вечером из полиции прислали закопченный нагрудный металлический знак с надписью «Биолог».

Старик бредет к дивану. Поправляет одеяло на малышах. Затем несет дрожащий свет на кухню. У них никогда не было запасов. И утром, когда оказалось, что все магазины закрыты, сразу ничего не стало. И никогда уже не появится. Он твердо знал это. Сыновья намекали, куда все девается. И судьба внуков была теперь ясна.

Сегодня не было ужина. Завтра не будет завтрака. И обеда. Однако старик все же шарит по темным полкам. Даже поднимает старую газету со стула. Ничего нет. И не у кого взять. Соседи в таком же положении. Да и стоило ли искать пищу для завтрака, если ее все равно не найдешь на обед. Не найдешь уже никогда.

Старик берет половую щетку на длинной ручке. Собирает паутину, белые нити которой еле видны в тусклом углу кухни под потолком. Медленно подметает пол. Убирает в ящик с вечера разбросанные игрушки. Кубики в одну сторону. Коричневого пони к зеленому крокодилу в другой угол. Красного резинового попугая туда же. А нескольких солдатиков ставит на пол в один ряд. И те стоят смирно, гордо подняв головы.

Наконец работа – отдушина для души – окончена. Дом чист. Старик обдумывает что-то, медленно шевеля губами. Через открытую дверь кухни виден красный газовый баллон. Веселое пятно, оставшееся от прежней, нереальной теперь, сказочной прошлой жизни. Не верилось, что от нее отделяло всего лишь нескольких дней. Самое обидное, что настоящее положение можно было бы предвидеть, тем, кто был посвящен в тайну Ковчега. Но раньше оно казалось таким же нереальным, как теперь прошлое. Из того, прочного и постоянного мира, будущее представлялось вымышленным, умозрительным, а потому его и представляли без эмоций.

Вновь медленно, будто по пояс в воде, бредет он, унося с собою свет и капая в могильную черноту пола блестками стеарина, к шкафу в комнате, достает альбом с фотографиями, черную бумагу и ножницы. Несет к столу. Медленно текут минуты. Наконец выстраивает на столе еще четыре фотографии.

Себя.

Фотографию младшего сына, улетевшего на материк и пропавшего там. Под ней надпись, сделанная ещё вчера рукою старшего: «Тот, кто теперь живет в каждом из нас.»

Старшего внука, снятого на фоне океана, осыпанного солнечной перхотью.

И самого младшего, в обнимку с огромным мягким тигром. Все портреты в неуклюжих, кривых черных рамках.

В доме все спит. Раскрашенные пластиковые солдатики на посту. Игрушечный тигр у изголовья дивана. Котенок, клубочком свернувшийся в ногах у внуков.

Старик осторожно берет котенка на руки. Тот лениво потягивается на руках, открывая лишь один глаз. Старик шаркает к порогу, открывает дверь и несет котенка по чавкающей тропе к невидимому во тьме бревну. Остановился, наклонился, и вот поставил, прислонил лапами к мокрому скользкому дереву начавший мелко дрожать теплый кошачий клубок и скорее почувствовал, нежели расслышал немое недоуменное мяуканье.

Старик поворачивается, бредёт назад, к двери, оставив за собою слабо шевелящуюся жизнь, захлопывает дверь и поворачивает ключ. Проверяет окна. Впервые за много лет они закрыты плотно. Кряхтя и натужно дыша, перекатывает в комнату газовый баллон. Закрывает дверь на кухню. Открывает баллон. Еле слышен свист из широкого раструба. Старик подходит к кровати и осторожно целует румяные щечки. Садится в кресло и смотрит на портреты. Затем медленно, одну за другой, тушит символы лет, тонкие беззащитные свечи.

Сегодня суббота.

ДВОРЕЦ

Внутреннее убранство Дворца поразило Поля полнейшим разгромом. Пока дежурный офицер c металлическим значком на груди, указывающей на принадлежность к касте избранных, с презрением небожителя, уже отрешенный от суеты смертных, но вынужденный пока исполнять никчемную роль, протягивал руку за пропусками, Поль старался воскресить в памяти вид дворца в первое свое посещение сразу после переворота. Исчезли богатые портьеры, некогда закрывающие высокие стрельчатые окна. Рекреации уже не украшались наборами мебели времен колониализма. Даже поручни мраморных лестниц отсутствовали. И если бы можно было как-то обойтись без ступеней, был уверен он, то и ступени постигла бы та же участь.

–Сюда,– небрежно махнул офицер в сторону входа. – Пропустите, – бросил он двум солдатам, стоящим у высокой расписной двери

Поль и двое его сопровождавших, статный седой человек лет семидесяти с надменным выражением лица в строгом черном костюме и другой, лет пятидесяти, одетый явно по-простецки, но ладно, дорого, прошли мимо равнодушных солдат и вошли в длинный кабинет, с лакированным полом, чередой знамен с одной стороны кабинета и высокими окнами с сохранившимися портьерами с другой. Длинный стол, окруженный стульями с высокими спинками, пересекал все помещение. Поль узнал это место. Зал заседаний совета раньше почти ежедневно показывали по местным новостям.

Из глубины вышел, незамеченный вначале в сумраке кабинета, человек в форме и направился к ним. Сердце Поля забилось. Это был Президент.

–Присядьте сюда,– жестом показал Президент на стулья у самого края стола, садясь напротив, так, чтобы видеть всех. – Не удивляйтесь, служба безопасности отключила зал от электроэнергии, чтобы исключить подслушивание – объяснил он тьму в кабинете.

– Рад видеть вас, сын мой, – сдержанно проговорил седой.

–Премного благодарен, – сверкнул из-под низкого лба другой.

Поль шаркнул ногой, не зная, как обращаться к такому высокому чину и примостился на краешек последнего в ряду стула.

– Мы внимательно следили за деятельностью Его Высокопреосвященства по сохранению духовного наследия, морали и нравственности, – ровным, почтительным голосом произнес Президент, обращаясь к седому.