Умри вовремя

–Ваши мысли интересны, ваше Преосвященство, но думаю, что религия – эта детская болезнь человечества – уже выполнила свою роль. Многие сегодня отошли от Бога, и число их растет.

– Вы заблуждаетесь, подсознательно признавая за остальными возможность мыслить так же, как мыслите вы, и ваши друзья – маленькая кучка интеллектуалов. Однако основная масса населения не может позволить себе постоянной работы ума, они не будут разделять ваших взглядов, и ваша мораль останется пустым звуком для основной части общества. Ведь если бы каждый мог впитать в себя идеи коммунизма и следовать им, то и коммунизм бы осуществился! Для торжества любой мечты человечества не хватает такой малости – однообразия мысли и взглядов. Потому Бог будет нужен всегда. Оглянитесь! Вы увидите тысячи верующих даже среди ваших образованных друзей. И это не скудость ума, нет! Для многих чудо не исчезает всю их жизнь, так что же – вы хотите стать их врагом?

– Невообразимый, необъятный космос и наш маленький, домашний Бог, обслуживающий триллионную часть видимой вселенной. Нет! Не могу поверить!

– Без Бога нет смысла в нашем существовании, – воздев руки, вскричал Кардинал. – Я не желаю с рождения оказаться в мрачном каземате для обреченных на смерть без покаяния, без намека на будущее, без веры!

–Мы живем с этой мыслью от рождения, – с горечью проговорил Биолог. – Если бы у меня было другое образование, если бы я не был убежден в правильности своего взгляда на мир, то да, не было бы другого пути, как верить и надеяться на чудо. Это так притягательно, взваливать на провидение решение вопроса о бессмысленности бытия. А сейчас, увы, меня угнетают мысли, которые верующему не придут в голову. За планетой нашей тянется шлейф, как за кометой. Это воздух, остающийся в межзвездном пространстве. Через миллиард лет он улетит весь, высохнут океаны, планета станет безжизненной. Каждую секунду улетает в черную, холодную пустоту, улетает, и навечно теряет возможность ожить в нас вновь частица нашего дыхания, наших тел, наших мыслей. Недавно я видел молоденьких саламандр, невесть как попавших в лужу, пересыхающую к середине лета. Они резвились, обреченные, поднимая облачка мути со дна, между тем как их мирок потихоньку, безнадежно исчезал под испепеляющим светилом, и не было надежды.

Мне до боли жаль все живое. В том числе нас, якобы мыслящих, с нелепой суетой, в то время, как подобно бедным саламандрам, нет нам спасения. Если даже защитим Землю от высыхания, раздувшееся светило, в конце концов, поглотит ее. А затем и светило, и вся Вселенная разлетятся на атомы, исчезнут в бесконечно раздувающейся ледяной безбрежной пустыне. Остаётся надеяться, что пессимизм наш только от неполноты знаний о мире, иначе бы счастьем было не рождаться. Ну а пока мы в очередной раз появились на свет мыслящими существами единственным разумным поведением нашим делать все, чтобы следующие неизбежные наши явления в мир живых, которых мы не можем предотвратить, были более счастливыми. МОРАЛЬНО И ЗАКОННО ДОЛЖНО БЫТЬ ТО, ЧТО В ПЕРСПЕКТИВЕ ПОВЫШАЕТ ШАНСЫ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА НА БЕСКОНЕЧНОЕ СУЩЕСТВОВАНИЕ. Вот наш императив. Спешите делать добро самим себе. Себе настоящему и себе будущему, так как ты существуешь всегда. В этом смысл нашего нынешнего и будущего существования. Объединиться в борьбе с грядущими катастрофами, чтобы на протяжении миллиардов лет не дать прерваться человеческому роду. Ведь если не спасем нынешнее поколение, Земле может не хватить времени чтобы еще раз создать разумную тварь. Только ради этого стоит жить. Только ради этого нужно спасать тех, кто нынче будет в Ковчеге, чего бы это не стоило! Только дело направленное на сохранение жизни может быть реальным её смыслом. А что сделали полезного для человечества все ваши святые, эти удалявшиеся от общества в пустыни эпилептики и шизофреники, маскирующие свои восхитительные сексуальные фантазии религиозной экзальтацией.

Биолог беспомощно огляделся. Время шло. Бессмысленность дальнейшей беседы его тяготила:

– ДЛЯ ВАС ГЛАВНОЕ – ЧТОБЫ ЧЕЛОВЕК ВЕРИЛ. ДЛЯ НАС – ЧТОБЫ ЖИЛ, – повторил он еще раз. – В Ковчеге мы сохраняем жизнь, а не веру. И если я даже подпишу ваше прошение сегодня, кто поймет меня на следующий день?

– Трудно обратить вас в нашу веру за одно утро, – задумчиво произнес Кардинал, остановившийся против Биолога.–Вот в других бы условиях… Говорят, в окопе нет неверующих.

–А разве мы теперь не в окопе? – уныло заметил Биолог.

– Как человек сознательный вы, уважая чужие взгляды, все же подпишите пропуск? Мы его подготовили.

«Ну вот, началось», – подумал Биолог. Кофе прогнало усталость, он чувствовал легкость во всем теле и желание действовать, а дел на сегодня было так много.

–У меня двое мальчиков, ваше Преосвященство? – начал он тихим, охрипшим вдруг голосом. -Ни один из них не попадет в Ковчег. В нем для них нет мест. Вы это понимаете? Даже своих детей я не могу сохранить! Мы отбираем последние продукты у населения, у собственных детей, чтобы выжили те, которых мы уже отобрали. А вы просите о сохранении взрослых, вся задача которых свидетельствовать об истинах, которых нет. Даже святой Пётр не мог бы остаться у нас простым привратником.

– О, Боже, – помолчав, выдохнул Кардинал. Он вдруг ссутулился и будто стал ниже ростом.

–Не буду скрывать, – решил завершить неприятный для него разговор Биолог, – я против навязывания религии детям. Все ваши объяснения суть выверты, желание подвести логический фундамент под несуразицу священного писания. Церковь враг умственного и нравственного прогресса. Она выступала против отмены рабства, поработила женщину и сделала из нее чудовище. Рассматривает страдание как очищение от грехов, а потому множит и оправдывает садизм. Ветхий Завет учебник геноцида, злобы и убийств…

– А вы прочтите "Илиаду", другие великие произведения! В них что, меньше убийств?

– Но эти книги не претендуют на то, чтобы быть непререкаемым источником истины. Они, в отличие от Библии, не учат жизни! Вера отделяет верующих от всех, кто не верит, создает у верующих претензию на исключительность, служит источником фанатизма и нетерпимости. И последний довод. Вы знаете, что в последнее время страны Европы, где было распространено христианство, буквально вымирали, так как религия не смогла стать для них путеводной звездой. Упадочная мораль и эгоизм возомнивших о себе млекопитающих пересиливал в них даже естественный инстинкт размножения. В то же время в мусульманских странах этого не наблюдалось. Так вот, чтобы с таким трудом спасаемое нами человечество не вымерло уже просто из-за отсутствия морали и ответственности его отдельных представителей перед обществом, я бы скорее оставил в Ковчеге муллу, как представителя более жесткой религии, которая взяла на вооружение повседневное внушение, которая лучше управляет человеческим стадом, а не вас! А теперь я не могу больше задерживаться, – Биолог решительно поднялся.

Бросая тревожные взгляды на Кардинала, как псы, ожидающие команды, двое у двери неуверенно поднялись со своих стульев.

– Скоро и мусульман коснется урбанизация, и тогда увидите, сможет ли противиться человеческой природе ислам! – вскричал Кардинал, глубоко задетый последними словами Биолога. – Но давайте поговорим теперь как деловые люди. Вам ничего не будет стоить подписать. Это просто формальность. Вполне возможно, что это и в самом деле нам не поможет, ну так в этом случае вы будете ни причем. А если дело в продовольствии, так мы его для наших представителей уже собрали…

– Значит, вы украли у детей,– жестко произнес Биолог и шагнул к двери в сени, к выходу. Тотчас же перед ним стеной встали двое.

– Вы.., вы хотите применить силу?

– Пока нет, поверьте! Но подумайте еще! – протянув руки к Биологу умоляюще говорил Кардинал. Вся гордыня, весь лоск слетели с него. Даже голос огрубел, опал. – Ведь вы согласны, что душа важнее тела? Бессмертная жизнь человеческой личности возможна не потому, что таков естественный состав её души, а потому, что воскрес Христос и победил смертельные силы мира! С вашей же точки зрения цель жизни продлить свой род навсегда. Но это значит только то, что каждое последующее поколение передает эту задачу последующему, до бесконечности, и никто, слышите, никто и никогда не сможет решить её. Но зачем увековечивать то, что лишено смысла?

–По вашему, пусть дети умрут безгрешными?

Биолог уже успел справиться с растерянностью и только бледность, плохо различимая в полутьме комнаты, могла бы выдать его волнение.

– Представители религий могут остаться вместо воспитателей, а не занимать отдельные места?– предложил Кардинал компромисс, не вдаваясь уже в дискуссию по существу.

– Воспитателями занимается Рэд. К тому же они давно подобраны и список их утвержден.

– Мы не сможем договориться с коммунистом, – обречено вздохнул Кардинал, – они еще более фанатичны, чем вы.

– Рэд честный человек и служит той идее, в которую верит.

– Мы все служим святым идеям, – с горечью произнес Кардинал, – только вот идеи наши, хоть все и направлены на благо, несовместимы.

Наступило молчание. Двое загораживали вход, Биолог по-прежнему стоял перед ними, полуобернувшись к Кардиналу. Чем дольше молчание затягивалось, тем более гнетущим оно становилось. Было слышно, как в бочку, стоявшую на улице под окном и уже полную до краев водой, капает с крыши. Где-то далеко, в чистом, только что освободившемся от тумана воздухе, пропел петух.

– Я должен идти,– решился, наконец, Биолог и, упрямо нагнув голову, шагнул к двери. И был схвачен за руки с обеих сторон.

– С-садитесь, пожалуйста, – потерянно проговорил Кардинал.

– Ну, уж нет, – с усилием, стараясь высвободиться из клешней, прохрипел Биолог.

Оглушительно зазвенел упавший со стола поднос, фарфоровая чашка покатилась к окну, оставляя мокрую кофейную полоску. Схватка закончилась быстро. В итоге Биолог оказался сидящим на прежнем месте, только теперь он был привязан к спинке и ножкам стула простынями, очевидно принесенными из другой комнаты. Щека его была поцарапана, сорванный галстук болтался на заколке. Оба помощника Кардинала стояли позади стула, напряженно наблюдая за Биологом, как коты за уже пойманной мышью.

– Ради бога простите, что мы вынуждены были прибегнуть к крайним мерам,– тяжело дыша, хотя он не принимал участия в схватке, заговорил Кардинал.– Это дико, я понимаю ваше возмущение, но укажите, пожалуйста, выход. Лично против вас я ничего не имею. Более того, вы мне нравитесь.

Биолог молчал, закрыв глаза и тяжело дыша. Пахло кофе и сыростью.

– Только подпишите бумагу. Вы спасете души всех будущих поколений. Ваше имя будут произносить с благоговением.

– Вы думаете, что мы можем ТАК продолжать беседу? Ради несуществующей души вы готовы расправиться с существующим телом? – Биолог нашел силы пошутить, снизу, со стула, глядя на возвышающуюся перед ним сгорбившуюся фигуру.

– Подпишите, и мы тотчас отпустим вас! – вскричал Кардинал.

«Что они затеяли? – лихорадочно думал Биолог. –Ведь, начав с захвата, они могут меня и… . Нет-нет! Это же глупо! Может подписать? Нет, это невозможно! Я не смогу, не смогу. Ведь мне верят и допустят в Ковчег… . Вместо детей! Что они хотят делать? Возьми себя в руки! Конечно, я боюсь, но они ведь цивилизованные люди. “Не убий!” Я бы не смог, даже не веря в бога, а они тем более… .»

– Поймите, – стал он выговаривать мучительно и четко, – мне доверили…, и я не могу уменьшить шанс на выживание человечества. У меня нет морального права…?

Биолог подышал тяжело среди установившейся тишины: – Я убежден, что вы честные и благородные люди. Я был бы горд дружбой с каждым из вас. И не ваша вина в том, что прибегаете к насилию. Как телом мы бываем красивыми и не очень, так и умственно мы умны либо глупы. Но когда мозг дает сбой, пораженный вирусом патриотизма или веры во Всевышнего, он не глуп. Он уродлив. И где непредвзятый неверующий человек видит ужас, бесчеловечность и зло, верующий, через смещенный моральный фокус, благодаря религиозному отклонению от врожденной нравственной нормы, распознает лишь священное и богоугодное деяние, подвиг во имя высшей цели. Боюсь, что с вами ни о чем нельзя договориться. Нельзя даже начать говорить. Потому что доводов вы не услышите, как если бы я говорил со скороваркой. Вера начинается там, где прекращается мышление. Вы религиозные роботы, только обёрнуты человеческой кожей. И не почтение, я понял теперь, нужно проявлять даже к самой умеренной вере, а искоренять её! Одумайтесь!

–Наша вера миролюбива, и только те, кто её извращает, становятся террористами! – выкрикнул Кардинал.

–Как можно извратить то, в чем нет доступных для извращения стандартов? – смог ещё удивиться Биолог.

– Да что мы теряем время? Наверное, он думает, что для себя стараемся! – оскорблено вскричал вдруг один из молчавших до этого молодых людей, глядя на Кардинала лихорадочно блестящими глазами. – Если позволите, мы заставим его подписать все, что нужно. Ведь это последний шанс.

В голосе помощника звучали слезы.

Кардинал безнадежно махнул рукой и отвернулся.

– Пишите здесь, – поднося лист бумаги и ручку Биологу, сказал помощник, – кисть правой руки у вас свободна.

Биолог, отвернувшись от него, молчал.

– Ничего не поделаешь, – обреченно пожал плечами помощник. Положил бумагу на стол, взял вилку и без злобы даже, пересиливая себя, будто совершая навязанное ему неприятное, но оправданное и освященное действо, наклонился над связанным. Приложив четыре острия, четыре копья к закрывшемуся глазу, вдруг начал давить, неумело и содрогаясь, на глазное яблоко. Биолог забился в путах, второму пришлось придержать и тело и стул. Брызнуло что-то, жуткий вопль боли и отчаяния разорвал тишину.

– Ну вот, проклятое кофе, доигралось! – свистящим шепотом прокомментировал палач, расширенными глазами следя, как из раздавленного глаза стекают кровяные струйки. И повисают на кончике бороды. И капают на пиджак.

Резкий звонок вернул всех к действительности.

– Полиция! – крикнул второй помощник, выглянув в окно, ведущее на улицу, – я вижу двоих у калитки. Вон и машина. Нас выследили!

– Что же делать? – потерянно произнес Кардинал.

–Не беспокойтесь, ваше Преосвященство. Наш автомобиль с другой стороны сада. Выходите в сад через новую дверь, – кричал второй, срывая икону, – она не закрыта.

– Но ведь здесь еще документы и потом … – Кардинал выразительно посмотрел на Биолога, который, опустив голову вниз, издавал низкий, протяжный стон.

– Мы все приготовили и вот, пригодилось. Нужно сжечь документы, – крикнул палач, уже вбегая из другой комнаты с канистрой. Он дернул дверцу шкафа, открыл канистру и стал поливать выпавшие папки.

Звонок прозвенел еще раз. Требовательно, длинно.

– Уходите быстрее! – плеща уже на костюм Биолога, отчаянно вопил помощник.– Хорошо, что это местные полицейские. Военные бы уже ворвались. А к тебе, проклятый атеист – он поднял канистру повыше, – я вернусь, когда ты достаточно поджаришься. Чтобы помолиться над останками! Загладить свой грех!

– Не смейте лить на человека! – ужасным голосом вскричал Кардинал, потрясая поднятыми над головой руками.

– Может взамен бросить его в выгребную яму во дворе? – зло прокричал помощник, – ведь для них туалет то же, что часовня! Как же! Ведь там останки предков и твои собственные! Или он предпочитает храм – общественный туалет на базаре? А может повесить ему унитаз на грудь вместо креста!

– О, Господи, спаси нас… . Только во имя Твое… – проговорил Кардинал, опираясь на услужливую руку и спускаясь по короткой лестнице в сад.

В СЕМЬЕ ПАКА.

Если я говорю языками человеческими и

ангельскими, а любви не имею, то я – медь

звенящая или кимвал звучащий.

(1 Кор. 13, 1).

Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь.

(Апостол Иоанн Богослов, Евангелие. Гл. 4)

Привычный топот под окнами.

… Сегодня суббота, – тяжело, сквозь сон, подумал Поль. Он не сразу понял, где находится. И только приподнявшись, вспомнил, как долго прошлой ночью с замиранием слушал слабое дыхание уснувшей Елены. Она умолкла на полуслове, согревшись под одеялом. И он забылся рядом, а теперь все тело ломило от неудобной позы, руки и ноги были ледяными, и холод не пробудил его только потому, что он и не спал вовсе, а как бы впал в небытие от скопившейся за последние дни усталости.

Сегодня нужно было пораньше появиться в Ковчеге. Предстояло много работы. Рэд намекнул на особое задание, которое ему поручалось, но посмотрел на Поля в этот момент так, что он понял: доверяют не потому, что он заслуживает это, а потому, что просто нет у человечества больше выбора. На сегодня же планировался ввоз детей в Ковчег и, соответственно, вновь бессонная ночь.

Поль украдкой взглянул на Елену, свернувшуюся в клубок под одеялом, и понял, что все жизненно важное, первостепенное как бы смещалось на второй план, становилось никчемным, необязательным рядом с этой спящей девочкой, розовой ото сна, с милым-милым личиком и смешно растрепанными волосами.

В ванной он никак не мог пригладить взъерошенные волосы, разгладить отекшее лицо, сбрить противно топорщившуюся белесую щетину. Под конец со злостью оглядел бледные с зеленоватым оттенком щеки и из ванны скользнул на кухню.

Его не будет дома не менее суток. Следовало позаботиться о Елене. Слова Инспектора о том, что он может приехать, страшили Поля. Тем, что могла открыться его тайна, его обман. Инспектор выболтал бы, что сестры Елены нет в живых, что Полю это известно, и что он скрывал этот факт по неизвестным ему, Инспектору, обстоятельствам. Выход был один: Елену нужно было под любым предлогом отвезти к Паку на время его, Поля, отсутствия. После заезда детей в Ковчег у него будет достаточно свободного времени, и он заберет Елену домой.

Поль проверил холодильник. Марта по его поручению два дня подряд занималась хозяйством, благодаря чему холодильник был забит. Два запасных баллона с газом стояли в ванной. Там же двухкубовая пластиковая емкость с водой на случай частых теперь случаев отключения водопровода. В серванте под стеклом стояли бутылки с коньяком. Отпраздновать окончание работы в Ковчеге можно было с шиком.

Когда, приглаживая непокорные вихры, Поль появился в зале, на диване, завернувшись в одеяло, сидела Елена и смотрела на него задумчивым взглядом.

–Доброе утро, – смешался Поль.

–Вы так рано встали, – сказала она вместо приветствия, и в голосе было столько тревоги, что у него перехватило дыхание. Он сразу ощутил необычное смущение в её голосе, которого, он был уверен в этом, не было ещё вчера.

Действительно, проснувшись и ощутив тепло дивана на месте, которое только что покинул Поль, она почувствовала вдруг стыдливую, но сладкую радость близости к мужчине. Она обнаружила внезапно, что рядом не просто Поль, но самый близкий ей человек, и что она женщина, и от этого весь мир преобразился. Самые простые слова, жесты, поступки наполнились теперь скрытым от других, волнующим смыслом.

–Сегодня важный день. Скорее всего, меня не будет целые сутки, – проговорил Поль, тоже смущаясь, и радуясь этому смущению. – Я думаю, что лучше бы тебе проехать со мной в город. У меня есть товарищ, мой бывший переводчик, Пак. Ты побудешь у него. Он живет с матерью и маленькой сестренкой около консервного завода. После окончания работ я заеду и заберу тебя.

– Если это так нужно.

–Это всего лишь на один день! Марте я сказал, чтобы она взяла отгулы за все время и не приходила, пока нас нет дома.

На улице было прохладно после ночного дождя. Ветер катил по верхушкам пальм комки грязных облаков. От берега доносился неуютный рокот штормового прибоя. У ворот Гэмфри стояла машина. Скорее всего, он уехал на чужой; на узкой тропинке, исчерченной дождевыми червями, отпечатался протектор разворачивающегося джипа. Ирвин же бросил свою машину в аэропорту, и с тех пор его коттедж стоял сиротливо.

По дороге в город они заехали в китайский ресторанчик, где Поль попросил корейских приправ. Впрочем, он не отличил бы их и от китайских. Ни одного посетителя в обычно шумном зале.

–Я отвезу их Паку, – шепнул он Елене, пока старый, излишне, как казалось Полю, улыбчивый в другие дни и необыкновенно унылый сегодня китаец отвешивал душистую пыль в целлофановые пакетики. – Что дарить ему я не знаю, да и примет ли он подарки. А приправы это и не подарок, а просто знак внимания.

Домик с зеленой калиткой он нашел быстро. Елена посмотрела на дрожащую от холодного ветра грязноватую улицу заводского предместья, и начавшаяся было отходить тоска по родителям, по сестре навалилась вновь.

– Ты у меня один, – сказала она порывисто, вдруг повернувшись к Полю, не открывая пока калитку. – И друг, и самая близкая теперь родная душа.

Ни Пака, ни его матери дома не оказалось.

– Вы заходите! Я вас помню! Мы встречались на улице! – встретила их сестренка Пака. – Мама на заводе, сейчас работает каждый день до ночи. Пак почти не появляется дома, – тоном доносчика продолжала она, – а мне скучно одной.

–Вот мы с тобой приготовим обед к их приходу, – предложила Елена сходу, и Поль, радуясь тому, что все устроилось, отправился во дворец.

После обеда сестренка Пака побежала к подружке поиграть, и Елене стало совсем одиноко. Она села у окна за ученическую парту хозяйки, с тоской поглядела во двор, нашла на столе тетрадку в клетку, позаимствовала ручку и стала писать.

«Я пишу тебе письмо, хотя не знаю, отдам ли его в твои руки при встрече.

Я тебя люблю! И только сегодня, только сейчас, сидя за исцарапанным ученическим столом, глядя на воробьев, дерущихся на мусорной куче запущенного двора, поняла это. И через этих воробьев, которые дрались еще в древнем Египте, почувствовала вдруг бездну времени, в которой мы затеряны, бездну времени, через которую наши предки пронесли нас, чтобы мы, наконец, встретились, чтобы продолжить бесконечный ряд.

Я понимаю: все, что происходит со мной, запрограммировано до моего рождения; что любовь есть форма понуждения к поведению, направленному на продолжение рода. Сознаюсь, потому что и сознаваться теперь во всем подобном так приятно, что ещё девчонкой задумала сопротивляться якобы обязательной для всех любви, чтобы думать лишь о возвышенном и не опускаться до требований плоти, и хвасталась этим своим решением перед лучшей подругой.

А теперь задаю не приходящий ранее в голову вопрос: А зачем? В то время у меня была цели в жизни и без любви. Нужно было учиться, рассуждать о бесконечном будущем. А теперь? Ведь никуда не вырваться из собственного тела. Да и в чем же еще может быть смысл жизни, как не отдаться полностью любви, не поддаться другим чувствам, которые раскрашивают наше бесцветное прозябание в камере смертников, где мы оказываемся тотчас после рождения? Только чувства, эмоции наши придают жизни смысл. Если нет любви, то и жить незачем. И я сдаюсь на милость природы. И тебя!

Ведь с помощью тебя природой сломлен мой такой слабый на поверку мятеж! Да и к чему мятеж? Ведь за пределами интересов тела нет для нас у природы смысла! Если не для тела, зачем бестелесному духу его тайны?

Я смирилась! В бесконечности времени, на дороге, которая никуда не ведет, на краткий миг мы встретились с тобой. Я люблю тебя, и в этом только вся правда моего теперешнего существования. И кроме любви ничего нет во мне! И если ты откажешь мне в своей любви, то что, кроме пустой оболочки, кроме ставшей вдруг никчемной плоти я буду? Я стою перед тобой на коленях, и целую твои ноги, и мне не унизительно, и не стыдно. Ибо чувство любви выше стыда.

Люби меня!»

Елена посидела некоторое время, прислушиваясь к тому новому, что ожило вдруг в ней, привыкая к этому чувству, и слезы выступили на глазах. Она не знала, что будет делать с письмом. Но написать было нужно. Когда чувства упакованы в слова, они более понятны. Стряхнув слезы, она встала, сложила и спрятала письмо в карман джинсовой курточки, висящей в прихожей, и взглянула на кухню, проверить, все ли готово к приходу хозяйки с работы. Оказалось, хлеб закончился. Впрочем, его отсутствие было лишь законным поводом выйти из дома. Поль просил её никуда не отлучаться, но, желая чуда, встречи где-нибудь на перекрестке с пропавшей сестренкой, Елена не могла усидеть. Тем более вид тоскливо молчавшего телефона, бельмо слепого телевизора навевали тоску. Она выглянула во двор. Внезапная перемена в погоде поразила. Только что сияло несмелое солнце. Теперь же, в минуту, его заволокло тучами, резкий ветер срывал листья с деревьев, воробьи исчезли. Ветер чуть не срывал крыши и над городом, в чёрной глубине наплывающих туч белели крапинки бумаги, полиэтиленовых мешков. Резко похолодало. И сразу, без предисловий, хлынул дождь.

Елена отпрянула, закрыла дверь. Дождь около пяти минут грохотал по металлу крыши. Затем затих, и в комнате немного посветлело.

Елена надела курточку, нащупала в кармане письмо и выглянула. Дождь прекратился совсем. Она вышла за ворота.