И ВСЕ ДЕЛА. рассказы, повести

После службы в армии он решил уехать на Север.

– В Тикси строили крупный порт, – рассказывал он. – Ну, я и написал туда. Мне сделали вызов. Знаешь, я совсем тогда не знал, какая разница между пропуском и вызовом. Когда я прилетел в Якутск, на Тикси мне билет не продали. Говорят, давай пропуск. Какой ещё пропуск? Но я всё равно улетел. Мы приземлились. В самолёт зашли погранцы. Меня за хибон. Трое суток держали. А потом я полетел домой. Так окончился мой Север.

Служба в армии у Костерина была ненормальной: он каждый день рисковал своей жизнью, как на войне. Он рассказал о службе в армии после того, как в программе «Время» сообщили об очередной успешной военной операции наших доблестных войск в Афганистане.

– Героика, – уничижительно сказал он. – А прикинь-ка, у нас случай был. Узкий коридор, как эта дверь, заполнен хлором, – он указал на дверь нашего гостиничного номера. – А ты знаешь, что такое хлор? В нём даже муха дохнет! Такое белое облачко. Соединится с водой, – кислота капает. Накроет дерево, – все листья пожелтеют. Короче, надо спуститься в коридор. И закрыть задвижку. Десять человек в моём подчинении. Кого послать? Ведь не прикажешь. Решил пойти сам.

– Без противогаза? – глупо предположил я, подумав, что в противогазе любой из них смог бы легко закрыть задвижку.

– В противогазе! Но всё равно неприятно. А вдруг что-нибудь? Тут подходит ко мне один парень и говорит: «Давай я. Девчонка всё равно меня не дождалась. Вырос в детдоме. Давай».

– Слушай, где ты работал? – перебил я, решив, что он говорил о какой-то своей прежней работе.

– На химзаводе, – в армии, когда служил в Зиминском исправительном полку.

– А почему в исправительном?

– Хотели сначала в дисбат отправить. На трибунале, когда дали последнее слово, я сказал, что хочу остаться солдатом. Спасибо адвокату. Надоумил. Меня и определили в этот полк.

– Ничего себе, надоумил.

– Ты хочешь сказать, что в дисбате или на зоне лучше?

– А за что в дисбат?

– Молодому голову проломил.

– Ну и как, слазил парень?

– Мы вместе спустились в тот коридор. А прикинь, ещё один случай. Труба дала трещину, – и хлещет азотная кислота. Из коридора не выскочишь. Ждать нельзя. Затопит. А по колено в кислоте не походишь. Ну, вот как бы ты поступил?

– Не знаю.

– Один парень предложил своей спиной щель закрыть. Прикидываешь? Когда он закрыл, мы все проскочили, затем его под руки и бегом в душ.

– И что с ним стало?

– Он только ожоги получил. Главное, сразу под душ. А вот ещё: меняли заглушку с фосгеном. А фосген этот – хуже нет. У нас даже противогазы специальные были, – чёрные. И что ты думаешь, один парень зацепился трубкой, – дыхнул газу. Мы его сразу наверх, вызвали доктора. А доктор – молодая баба лет пятнадцати. Ну, не пятнадцати, – двадцати. А парнишка хрипит. Весь дыхательный путь обожжён. Говорю, сделай ему хоть укол! Она сделала. А у него рука уже холодеет. Я его руку держал. Парень, конечно, сам виноват. Я, кстати, тоже чуть не погиб. Хлора дыхнул. Смотрю, вроде, белое облачко. Ну, не знал сначала-то. А как дыхнул, сразу закашлял. До крови. И не могу остановиться. Хорошо ребята меня вытащили. Сразу спирта стакан. Я его, как воду выпил. Помогает, когда хлора дыхнёшь. Там во всех аптечках стоит чистый медицинский спирт. А умер бы, никого не наказали бы: сказали бы, что был пьяный… Сидишь в комнате и смотришь, какая лампочка загорелась. Если жёлтая, значит, хлор. Если красная. Ну, если красная, значит, ртуть закипела или ещё что-нибудь. Командир полка собрал в моём отделении всё отребье, – и тех, кто спорил с командирами, и тех, кто любил выпить. И все мы перемешались. С кем поведёшься, того и наберёшься. И стали мы все водку пить и спорить с командирами. А ты говоришь, Афганистан, – он вдруг опять сказал уничижительно, упрекнув меня, как будто я был сторонником мнения, что только в Афганистане есть место для подвига.

Кстати сказать, о войне в Афганистане говорили постоянно. По телевизору сообщали только о победах наших войск. Источником информации о локальных боевых неудачах, неустроенности быта были устные рассказы редких очевидцев.

У нас в отделе один регулировщик, служивший в Афганистане, впервые сообщил мне неприятную правду об уязвимости танков. «Танк, танк, – пренебрежительно сказал он. – Выстрелил с гранатомёта, – и нету танка». Мой одноклассник служил в Афганистане в подразделении, которое ремонтировало повреждённую после боёв технику. Я воспринял равнодушно его скупой информативный рассказ о погибшем товарище. А его глаза вдруг увлажнились.

Однажды я познакомился с прапорщиком, находившимся в отпуске после ранения в Афганистане. Он ходил с тростью. Мы летели с ним из Горького в Саратов. Их разведроту отправили на поиски неразорвавшейся вакуумной бомбы, в то время нового секретного оружия. Один самолёт кидал бомбы, другой – фиксировал взрывы. Душманы опередили их. Привезли бомбу в аул. А она вдруг взорвалась. Наши солдаты пришли в аул, собрали оружие. Их чуть не погубил свой самолёт, когда они остались без рации. Радист повесил тяжёлую рацию на осла. А сам шёл рядом. Вдруг началось большая стрельба. Испуганный осёл убежал вместе с рацией. Они не смогли догнать его. А потом вдруг прилетел штурмовик. Связаться с командованием и лётчиком они не могли. Самолёт зашёл на боевой курс. Они удачно выбежали из сектора обстрела. Лётчик опять атаковал. Они опять уклонились. Лётчик больше не стрелял по ним, догадавшись, что атаковал своих: они не стреляли по нему и подозрительно грамотно выбегали из сектора обстрела. Прапорщик потерял кроссовку, увязшую в грязи сельскохозяйственного поля, по которому они бегали. Ему не дал забрать её командир роты, ударив его прикладом автомата по спине. Если он замешкается, – погибнет. Они воевали в кроссовках. В неудобной армейской обуви воевать было невозможно. Кроссовки покупали в Ташкенте. Однажды в Ташкенте они познакомились с женщинами. Он сказал женщине, указав на своего товарища, который шёл впереди с её подругой: «Спорим, он сейчас упадёт?» Он выстрелил вверх из пистолета. И военнослужащий рефлекторно упал, как подкошенный! Война приучила их сначала упасть, а потом выяснять причину выстрела. Следующий выстрел мог быть по нему.

Костерина не посадили в тюрьму. Нам сообщил об этом Михаил Добрый, вернувшийся из командировки в Оренбург. Они случайно встретились на аэровокзале. Настоящая фамилия Михаила – Старцев. Однажды разговор почему-то зашёл о рае и аде. Михаил уверенно сказал, что он в ад не попадёт. «А почему ты в ад не попадёшь?» – насмешливо спросил кто-то. Тот ответил с мягкой обезоруживающей улыбкой: «Я – добрый». С тех пор его стали называть Добрым.

Костерин появился в отделе дня через три после сообщения Михаила. Регулировщики с радостным любопытством здоровались с ним. В общей сложности его не было в отделе четыре месяца.

– Мне эти кассеты грузчик продал, – объяснял он. – А потом ещё пять штук дал. А тут эта баба пришла с милиционером. Говорит, кассеты пропали. У них, кстати, там много чего не хватает. Решили найти крайнего. Я сначала не понял. А потом говорю, в моей сумке лежат. Три месяца отсидел – ни за что. А на суде всё-таки пришлось сказать, что это я украл. А так бы ещё затянулось.

– И суд был?

– Был. Два года условно и двадцать процентов выплаты из зарплаты. Милиционер говорит, подпишись ещё на один магазин. Тебе всё равно сидеть. Подпишись, чего тебе стоит. Точно сел бы годика на три. А тут этот Добрый увидел меня в аэропорту и как заорёт на весь зал: «Здорово, Иван, а мы уже думали, что тебя посадили!» Я в буфете в очереди стоял. Народ кругом – посмотрели на меня. Даже продавщица высунулась: кого это там чуть не посадили? А я в лёгкой курточке. На улице – мороз. Зима. Четыре месяца, как из дома уехал.

Костерин стал не выездным. Руководитель нашего подразделения Захаров опасался отправить его в командировку: вдруг он опять обворует магазин? Он ремонтировал гарантийные телевизоры на дому у заказчиков, развозил телевизоры заказчикам, которые отремонтировали в мастерской отдела. Кроме предторгового ремонта, наш отдел занимался ещё и гарантийным обслуживанием.

– На этой работе мне точно не везёт, – однажды он сказал мне. – Вчера с Зуевым развозили телевизоры. Одной бабе затащили в квартиру на пятый этаж. Говорим, включать не будем: с мороза, надо выждать часа два. Распишитесь за доставку. Расписаться она, конечно, отказалась. Говорит, вы все новы детали из телевизора вытащили, поэтому и не хотите включать. А как она нас материла в подъезде! Приезжаем в отдел. Нас встречает Захаров: «Ребята, как на духу, пили сегодня?» – «Нет, конечно». – «А вчера?» – «Не пили». Оказывается, эта дура позвонила в отдел и сказала, что мы были пьяные. Захаров говорит нам: «Как хотите, ребята, а представьте мне справку, что вы оба трезвые. Езжайте в поликлинику на экспертизу». Эта дура пообещала весь отдел оставить без премии.

НЕГАРАНТИЙНЫЙ СЛУЧАЙ

Из окна номера гостиницы был виден последний ряд домов посёлка, подпираемый густым лесом. Наверное, отовсюду была видна окраина: посёлок был небольшой. Зелёный окрас хвойного леса был разных оттенков. Светлая зелень разлапистых сосен перемежалась с тёмной зеленью остроконечных елей.

Я приехал сюда ночью на поезде на прошлой неделе. Интересно оказаться ночью в маленьком, незнакомом посёлке. Уличного освещения нет, низкие дома, кустистые деревья, заборы погружены во мрак. Высокое небо, рассечённое Млечным путём, было усыпано крупными, яркими звёздами. Все давно спали. Спросить было не у кого, где гостиница. Я стоял на тёмном перекрестке, озирался растерянно, напряжённо и никак не мог решиться, в какую сторону пойти.

Каждое утро, уходя на работу, я сдавал дорожную сумку в камеру хранения: замок двери номера был сломан, и сумку могли украсть. Возможно, никто не позарился бы на мою сумку, но мне не хотелось проверять. Ключи от камеры хранения были у администратора гостиницы. Сегодня работала Валя, моложавая женщина с пышным бюстом. Она вдруг боднула меня грудью:

– А вы когда уезжаете?

– Завтра.

– Значит, мы больше не увидимся, – она опять боднула меня и глупо подмигнула. – Я выйду теперь через двое суток.

Торговая база, по телеграмме которой я приехал сюда, не указала количество телевизоров. Гарантийный срок хранения телевизоров закончился. Они попросили продлить гарантию. «В противном случае, – они написали в телеграмме, – будем обращаться в народный контроль министерства вашего ведомства».

Телевизоров оказалось сто двадцать штук. Это было много. Мне предоставили рабочее место – в актовом зале конторы. Телевизоры привозили на грохочущем тракторе с прицепом. Грузчики, освободив актовый зал от стульев, ставили коробки с телевизорами плотными, высокими рядами. Эти плотные, высокие ряды телевизоров произвели на меня удручающее впечатление. Настроение товароведа, женщины средних лет в очках, было противоположным. На её лице был запечатлён энтузиазм, чувство облегчения, что я решу их проблемы.

Не знаю, где они хранили телевизоры, мне показалось – на улице. Железные каркасы блоков были изъедены ржавчиной, на монтажных платах – следы сырости: потёки, разводы воды. Попадались пауки – настоящие, большие, которые залезли в телевизоры через ручки – сквозные отверстия в коробках.

Из ста телевизоров, которые я проверил за эти дни, были неисправными восемьдесят. Сначала я пытался их ремонтировать, а потом понял, что не смогу это сделать физически. У меня не было столько радиодеталей. Например, предохранители закончились у меня в первый день. Они нарушили правила хранения. Я никогда раньше не видел, чтобы каркасы блоков были изъедены ржавчиной!

Я вернулся в гостиницу вечером, уставший и голодный.

В комнате администратора сидели на диване Валя, утром сказавшая мне, что мы больше не увидимся, и Денис, молодой толстый мужчина из соседнего номера. Он шептал ей на ухо. Она смотрела в сторону с кривой улыбкой и крепко держала его за запястье. Когда я вошёл, они отстранились друг от друга.

– Ты же говорила, что придёшь через двое суток, – сказал я.

– А вот пришла! – она засмеялась и подмигнула. – Проведать!

Валя открыла камеру хранения. Я забрал дорожную сумку. Приготовил ужин: заварил в пол-литровой банке чай, нарезал хлеба, колбасы.

Валя ходила по гостинице, как маятник: из комнаты – в коридор, из коридора – на улицу. Я не знаю, чем она занималась. Денис ходил за ней, как привязанный, смотрел на неё нетерпеливо, со сдержанным раздражением.

Денис работал на каком-то крупном заводе, – это, пожалуй, единственное, что я знал о нём. О его месте работы я узнал из его рассказа, в котором труба завода была сценой признания в любви. А сцену признания любви он вспомнил, увидев лозунг «Слава КПСС» на здании почты, находившейся напротив нашей гостиницы. Здание почты было выложено белым кирпичом, а лозунг – красным.

«У нас на заводе был случай, – рассказывал он. – Однажды утром на самом верху семидесятиметровой трубы появилась надпись: „Маша, я тебя люблю“. Написали ночью. И, скорее всего, двое. Не может быть, чтобы написал один! Они залезли на самый верх трубы, перебрались на другую сторону. Один спустился по веревке, другой опустил ведро с краской. Они работали на высоте семьдесят метров! Представляешь? – Денис с удивлением посмотрел на меня. – Было написано в три ряда и очень крупно. Первый ряд: „МАША“. Средний ряд: „Я ТЕБЯ“. И последний ряд: „ЛЮБЛЮ“. Сразу, конечно, перетрясли всех Машек, – вызывали, спрашивали. Охрану – в пух и прах! Выговоров понавтыкали! Вызвали бригаду высотников, чтобы закрасили. Один день готовились к работе, закрасили – на второй. Мы потом долго смеялись. Написали за одну ночь. Закрасили – за двое суток! Я спросил главного инженера: „Ну, и во сколько обошлась эта любовь?“ В триста рублей денег и восемнадцать литров спирта!»

После ужина я решил посмотреть телевизор. Зал, в котором был телевизор, оказался запертым. Я пошёл за ключом к Вале, и опять помешал им. Денис массировал ей грудь, страстно целовал в губы.

– А дверь, конечно, закрыть было трудно, – нагло сказал я.

Валя поднялась с дивана, пунцовая, возбужденная, поправила платье.

Она тоже изъявила желание посмотреть телевизор. Мы сидели на диване втроём, – она сидела между мной и Денисом.

– А что у тебя часы так странно показывают? – она взяла мою руку и посмотрела на часы. – Сколько сейчас времени?

– Это московское время.

Город Горький, в котором я живу, и Москва были в одном часовом поясе. Разница с этой местностью была шесть часов. Я прибавлял шесть часов, получалось местное время.

– Переведи часы, а то запутаешься, – посоветовал Денис. – У меня знакомая в Новосибирске подсчитала, что поезд придёт через три часа по новосибирскому времени. А у самой часы показывали читинское время. Как хорошо, говорит, у нас в запасе три часа. Поехала в город. И опоздала на поезд!

Я специально не переводил часы на местное время: расписания движений поездов, самолетов были даны по московскому времени.

– Ты живёшь один? – Валя спросила меня, зная о том, что я живу один в двухместном номере.

– Один.

– Ну, так я приду.

– Приходи.

– Я шучу! А сколько времени? – теперь она обратилась к Денису, взяла его за руку, посмотрела на часы. – Без двадцати. А почему вы молчите? Ну, так правда? – она опять подмигнула. – Я приду! А сколько времени? Я пошла!

Денис проводил её жадным взглядом:

– Я уже разложил её на диване. Всё! А она говорит, попозже. Ну, попозже, так попозже! Она же бухая. Ты не заметил?

Денис куда-то ушёл. Наверное, к Вале. А я пошёл в свой номер.

Задержался я в этом посёлке. Но завтра меня здесь не будет, – уеду на вечернем поезде. Мне предстоял завтра неприятный разговор с товароведом. Они нарушили правила хранения. О какой гарантии может идти речь? Чем дольше телевизоры будут храниться на их дырявом складе, тем больше будут портиться. Похоже, эти сто двадцать телевизоров зависли у них навсегда.

КОЛЛЕКЦИЯ ИСТОРИЙ

Игорь Семёнович Белоусов, пожилой мужчина, с серыми живыми глазами, красными прожилками на мясистом носу и дряблых щеках, угостил меня свежим, крепким чаем, шоколадными конфетами. У него был самодельный электронагреватель, от которого вода в стакане закипала очень быстро. Случай свёл нас в крупном забайкальском городе Чита, гостинице «Ингода». Большое окно нашего двухместного номера выходило на кинотеатр «Удокан», улицу с магазинами.

Был тёплый августовский вечер. Город светился окнами квартир, уличными фонарями, неоновыми вывесками, красные, зелёные, синие блики которых густо, насыщенно отражались на асфальте.

Мы пили чай за столом напротив друг друга. Он говорил о бесхитростных, обычных вещах. Ему надо к дочери в Краснокаменск, районный центр Читинской области. Раньше он тоже жил в Краснокаменске, а когда ушёл на пенсию, переехал в Саратов, город на Волге, в пяти тысячах километрах отсюда. Я слушал его невнимательно, но вдруг насторожился: он начал рассказывать интересно.

– Вызывает меня к себе Бубнов, собирайся, говорит, поедешь в командировку на месяц. Там, говорит, два экскаватора. Своих механиков нету. Отладить машины некому. Я отвечаю, что я один не справлюсь за месяц, что нужен помощник. «Бери кого хочешь!» Я взял Андрея Куликова. Он сразу обрадовался: «Спасибо, Семёныч! А куда ехать-то?» Сам знаешь, лишь бы уехать куда-нибудь подальше! Собрались мы, сели на самолет. И через два дня были в Краснокаменске. Поселились в общагу. Первый день, как всегда, конечно, пили. К работе приступили на третий день. Осёвка, центровка, поворотный круг. Надели гусеницы. Сам знаешь. Управились с работой за два месяца. Вызывает меня Онищенко. Думаю, зачем вызывает? «Ты знаешь, – говорит мне, – оставайся у нас. Оклад хороший. Нам специалисты нужны». – «Не могу, Василий Петрович, надо посоветоваться с женой. У меня большая семья. Вся жизнь пойдёт кувырком. Представляете? У меня, понимаешь, жена, две дочери, я сам, мать, отец». Мать и отец жили в Саратове. Это я до кучи, чтобы, значит, получить трёх-четырехкомнатную квартиру, если что. «Какой разговор, – согласился Онищенко, – сдадим первый дом, – выберешь любую квартиру!» Вернулся домой. Жене, мол, так и так, собирайся. Жена: «Я никуда не поеду!» Вопрос решённый, говорю, уеду один!

Короче говоря, приступил к работе. И в первый же месяц заработал семьсот рублей и триста подъёмных! Отослал жене восемьсот рублей. Ей-богу, Алексей, не без гордости отправил. Пусть, думаю, удивится. И что ты думаешь? Не прошло и недели, как посыпались письма. Слушок-то прошёл, что я выслал Нинке восемьсот рублей! И товарищи по старой работе решили, если я выслал столько, значит, зарабатываю в два раза больше! Семёныч, пишут, походатайствуй, замолви словечко, – его голос стал просящим, заискивающим, – мы с тобой старые товарищи. Слушай, Алексей, – он посмотрел на меня с видом человека, которого обвинили напрасно, – ты извини, что я так говорю. Я недавно вставил зубы. Никак привыкнуть не могу.

– Вроде, ничего, – сказал я. Он, действительно, шепелявил. Я привык к его говору и уже не замечал.

– А хочешь я тебе, Алексей, расскажу, как продавал машину? – он оживленно посмотрел на меня. – Я купил «Москвич 412», – уже здесь, в Краснокаменске, отдал, как сейчас помню, пять тысяч рублей. Откатался год. И появились у нас «Жигули». Машина скоростная, манёвренная. Что ты! Зимой едешь в одной рубашке. Хочешь сто – едешь сто. Хочешь сто двадцать, – пожалуйста! Мечта, а не машина! Загорелась у меня душа! И решил: продаю «Москвич», покупаю «Жигули»! Андрей Куликов говорит, пиши на меня доверенность, я твой «Москвич» продам в Иркутске за семь тысяч. Я согласился, говорю, продай хоть за десять, а мои пять верни. Заверил доверенность у нотариуса, отдал Андрею машину. Неделю от него нет ни слуху, ни духу, – он с недоумением пожал плечами, как будто до сих пор не мог понять, – другую неделю. Жена заволновалась, слушай, говорит, ты кому отдал машину? Я, мол, так и так. Она уезжала в Кисловодск по путевке. Ты, говорит, сообщи мне, что бы я это, не думала ничего такого, понял? Андрей появился через месяц. Отдал пять тысяч. Говорит, пересчитай. Я пересчитал. Андрей был с товарищем. А теперь, говорит, напиши бумагу, что я отдал тебе деньги. Я написал, расписался. Расписались все – и его товарищ, как свидетель. Мы это дело обмыли. Деньги я спрятал под матрац. В общем, выпили. Показалось мало. Андрей сбегал за второй бутылкой. А потом – за третей! Место под матрацем мне показалось ненадежным, я перепрятал деньги в шифоньер, засунул в унты. Затем мы опять что-то пили. Я говорю, ладно, ребята, хватит. Они ушли, а я опять перепрятал деньги, в другое место – на кухню, в ящик на верхней полке.

Просыпаюсь утром, поднял матрац, – нету денег! Всю постель перевернул. Не помню, куда спрятал! Ладно. Пошёл на работу. А у самого деньги не выходят из головы. Вернулся с работы. Опять обсмотрел всю квартиру. Куда я только не лазил! Позвонил Андрею: так и так, мол, не могу найти денег. У меня жена в Кисловодске, если узнает, умрёт от инфаркта. «Да ладно тебе, Семёныч, ты же их положил под матрац, затем перепрятал в унты, всё дверью шкафа хлопал». – «Ну, хлопал, хлопал, а денег-то нет! Давай искать вместе». Разделили мы комнаты. Пошёл я на кухню, взялся я за ящик на верхней полке, а деньги так и посыпались. По этому поводу мы опять выпили!.. А что у нас по телевизору? – он посмотрел на телевизор, который стоял рядом с моей кроватью.

Я включил телевизор: мне было ближе.

Однажды моим соседом в комнате отдыха на железнодорожном вокзале города Мичуринска, районном центре Тамбовской области, знаменитом яблочном крае, оказался молодой мужчина импозантной внешности: высокого роста, рельефными, тренированными мышцами, золотистыми длинными волосами, утонченными, благородными чертами лица. Такие играют в кино героев. Обычная, размеренная жизнь была не для него, – это сразу угадывалось, – была в нём скрытая, могучая сила, жажда действия. Его жена погибла, выбросившись из окна; с подачи шурина, милицейского начальника, его обвинили в убийстве, но суд оправдал, тогда шурин упрятал его в дурдом, сейчас я не помню по какому поводу; его выпустили через два года со справкой, что он псих. «Тебе эта справка ещё пригодится», – успокоил врач. Он не вернулся на прежнее место жительства, в крупный заполярный город, он вернулся на родину, известный город металлургов, шахтеров, хулиганов. Сейчас я не помню, чем он занимался в этом городе, на какие деньги жил. В моей памяти осталась такая картина: ресторан, драка с милицией, охотничий нож, какая-то женщина. Его не посадили только потому, что у него была справка. «Врач не обманул, – улыбнулся он. – Пригодилась справка!» Он рассказывал интересно, с оригинальными, неожиданными подробностями, которые придавали его повествованию неповторимый, исключительный аромат – о моральном климате на прежнем месте работы в заполярном городе, жене, которая выбросилась из окна, суде и судьях, порядках в дурдоме. Его речь изобиловала юридическими терминами, статьями Уголовного кодекса. Он рассказывал несколько часов подряд! Я не записал по горячим следам. А через месяц уже ничего не помнил, то есть, совсем ничего! Я до сих пор жалею, ругаю себя.

Рассказ Игоря Семеновича мне тоже показался любопытным. Я решил записать его утром, когда останусь один. Но вдруг испугался, что забуду. Моя память оставляла желать лучшего. Игорь Семенович смотрел телевизор. А я взял тетрадь, ручку и вышел из номера.

Я сел на диван в общем зале, деливший длинный коридор пополам. Было тихо, спокойно, как в библиотеке. Постояльцы гостиницы, время от времени появляющиеся в коридоре, не обращали на меня внимания.

Игорь Семёнович по-прежнему смотрел телевизор, – лежал на кровати, в очках, полосатой пижаме. Ему было скучно смотреть телевизор.

– Алексей, ты был в Ленинграде? – спросил он.

– Я там служил.

– Да? – он удивился. – Я тоже служил в Ленинграде, в 1944 году. После десятого класса меня направили учиться на офицера в морское училище. Учился, я тебе скажу, неплохо. Однажды в патруле познакомился с девочкой, Таней Филипповой. Соскучился по женскому обществу за восемь месяцев! Поговорили, посмеялись, договорились встретиться. Времени до вечерней справки было много. Я пролез под забором. Там ещё бутылки, консервы американские валялись, разный мусор. Встретились, поговорили о том, о сём. Я успел к вечерней справке, но старшина заметил, что меня не было. Спросил: «Где был?» Если бы я знал, Алексей, – он сказал вдруг упавшим голосом, – какое постигнет меня наказание, я никогда бы не сказал правду! Лучше бы я солгал, что заснул под забором! «Прогулялся по набережной», – отвечаю. Старшина вычислил, что меня не было в училище больше двух часов. Доложил взводному, тот, в свою очередь, – командиру роты. За отлучку более двух часов по закону военного времени полагается трибунал! Повели меня к начальнику училища. Тот выслушал и говорит: «Учитывая вашу молодость, мы не отдадим вас под трибунал, но из училища отчислим». Утром перед строем зачитали приказ: «Курсанта Белоусова Игоря Семёновича отчислить из училища за то, что он был в самовольной отлучке полтора часа». Полчаса они скостили, – с сарказмом сказал он. – Не ожидал я, конечно, что так получится. А что я, думаю, напишу родителям, девочке, с которой дружил в школе? Голова вот такая сделалась! Теперь все ребята строятся, учатся. Мы строились двадцать раз в день. На зарядку – стройся! В казарму – стройся! На завтрак – стройся! А я целыми днями чистил картошку. Приехал за мной офицер. Командир роты сказал, чтобы я забрал у старшины свои вещи. Я иду злой, думаю, конец. Суд – штрафной батальон – поминай, как звали! Говорю старшине: «Давай мои шмотки!» – «Зачем?» – «Пошёл ты на…». Честно скажу тебе, Алексей, так и послал его, стукача. Думаю, всё равно пропадать. Сели мы на катер и поехали, как я потом узнал, в Кронштадт. Офицер спрашивает меня: «За что тебя отчислили?» А я как заплачу! Он похлопал меня по плечу: «Ладно, не унывай. С кем не бывает». Финский залив, Балтийское море. Я никогда раньше не видел моря. Жил я в Узбекистане. А в Узбекистане, какое море? Попал я в учебку на шифровальщика. Ты был в Кронштадте, Алексей?