скачать книгу бесплатно
– Ты и заплатишь, – рыкнул левит.
– Я права свои знаю, – хозяин отвернулся от левита и закричал в сторону колодца. – Эй, люди! Если спросят вас в суде, подтвердите, что я сказал им, что осёл не подъяремный. А они не слушают меня и хотят нагрузить на него два полных кувшина масла.
Люди повернулись в нашу сторону, молча наблюдая, как священник с левитом пытаются повесить мне на спину два кувшина, связанных одной веревкой.
– На счет «три», – сказал левит. – Раз, два, три…
Служители медленно подняли кувшины и так же медленно подошли ко мне.
– Тихо, тихо, – уговаривали они меня, – вот так, хорошо, опускай!
Волосатая тварь коснулась моего хребта, а толстые глиняные клешни охватили меня с двух сторон, сдавив ребра. Я взвыл, огласив окрестности безумным ревом: «Иаааа!!!». Истошный крик заставил талмида отпустить мои уши и прыгнуть в сторону.
Почувствовав свободу, я кинулся со двора, не разбирая дороги. Волосатое чудовище грызло мне спину, толстыми ногами било по бокам, разрезало кожу и, словно пила, перетирала мой хребет. Но недолго – лишь до калитки, которую я проскочил. А вот кувшинам не повезло. Ударившись о столбы, они разлетелись мелкими, блестящими на солнце черепками, залив двор пахучим оливковым маслом.
– Муад[56 - Существовало два вида убытков, понесенных от домашних животных: «муад» – плата, равная полной стоимости убытка; «там» – плата, равная половине стоимости убытка.], – орал коэн, считая, что ему должны оплатить убыток полностью.
– Там, – вопил левит, считая, что надо оплатить только половину.
Но я знал, что не виновен и платить никто не будет.
Глава 2. Слепой сотник
…ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить.
Евангелие от Матфея, 7:2
Лонгин, прищурив глаза, обвел взглядом окрестные горы: они парили. Солнце неумолимо припекало, вытапливая из камней ночную прохладу. В глубоких расщелинах еще висел туман. Несмотря на раннее утро, покрытые красноватым налетом, остроги Иудейских гор, представляли собой раскаленную сковороду, не давая шансов ни одному растению закрепиться на горных склонах: только голые скалы, изрезанные уступами, составляли основу этого мрачного ландшафта.
Сотник родился в Каппадокии – римской провинции, что лежала в четырех тысячах стадий на север от Палестины. Эллин по крови, волею случая попавшим в римскую армию, и за тридцать лет дослужившимся до центуриона. Несмотря на возраст —, а было ему за сорок – он отличался подвижностью и крепко сбитой фигурой. Невысокого роста, со смуглой кожей и очень выразительными глазами, вечно прищуренными из-за нетерпимости к дневному свету: сотник страдал катарактой[57 - Катаракта (катарактос) – болезнь глаз, известная еще в древнем Египте и древней Греции.], и яркий свет причинял ему неудобства и душевную боль. Стоило поймать солнечного зайчика, как мир начинал мерцать и двоиться, расплываясь радужными пятнами вокруг факелов, горящих свечей и лампад.
В такие минуты хотелось выть, руки непроизвольно сжимались в кулаки, которыми он начинал тереть глаза – и от этого еще больше разгорались огни, затягивая всё переливающейся пеленой. Только прохладная вода могла снять мерцание, но радужные пятна держались еще несколько дней, до конца не рассасываясь и продолжая занимать до трети видимого пространства.
С какого времени он стал терять зрение, сотник не знал, но его дружок и заместитель Руфус, прозванный Рыжим Галлом, был склонен считать, что с битвы в Тевтобургском лесу[58 - Битва в Тевтобургском лесу – сражение в 9 г. н.э. между германцами и римской армией, окончившееся полным разгромом римлян.]. Именно там Лонгину врезали каменным молотом по голове. Череп не пробили, но шлем смяли так, что гребень перестал существовать, расплющившись по всей поверхности. Шлем восстановлению не подлежал, и его пришлось выбросить, а копейщик Лонгин три дня пролежал в лагере без сознания. Тогда ему было девятнадцать лет, и, оклемавшись, он еще долго тёр глаза, пытаясь избавиться от неприятной рези. С тех пор утекло много воды и столько же было пролито крови. Резь прошла, но с каждым годом он видел всё хуже и хуже.
Не вставая с войлочной подстилки, Лонгин расстегнул ремень, снял с головы шлем и, завернув в рогожу, положил рядом с собой. Накинув капюшон плаща на голову, сотник повернулся на другой бок, звякнув о камни притороченным к поясу мечом. Рядом лежал Руфус, декурион[59 - Декурион (лат.) – командир декурии (в кавалерии), отделения в 10 человек. Три декурии составляли одну турму, которой тоже командовал декурион.] первой турмы – тот самый Рыжий Галл, что вынес Лонгина на себе из злополучного леса. Рыжим его прозвали за цвет волос, покрывавших его с головы до ног, а Галлом – за огромный рост и необычайную силу, хотя он был гражданином Рима и к кельтам не имел никакого отношения.
– Чтобы не нагрелся, – сказал сотник, когда рыжий недоуменно окинул его взглядом. Галл кивнул и промолчал, хрустя высохшей травяной былинкой. Зная о болезни командира, он не сводил взгляда с ущелья.
Два эскадрона из сотни Лонгина второй день стояли у Тухлого ручья, поджидая идущий из Масада караван, который должен был послужить наживкой. Три месяца центурион и его люди гонялись за разбойниками, грабившими купцов, паломников и путников в этих местах.
И, кажется, удача им улыбнулась.
Пять дней назад сотник послал двух прозелитов[60 - Прозелит – язычник, принявший иудейскую веру.] в Хеврон, чтобы они на постоялом дворе, напившись вина, рассказали, что перед праздничной неделей жители идумейских городов пошлют собранные общиной сикли в Иерусалим – как пасхальную жертву. Захмелев, один из подосланных поманил слушателей к себе, подмигнул человеку с обезображенным шрамом лицом и, понизив голос, сказал:
– Хорошо было бы эти денежки прибрать к рукам – так сказать, сделать им теруму[61 - Терума (иврит) – обряд вынимания денег из храмового казначейства для надобностей общественных жертв.], – прозелит хохотнул и, оттолкнувшись от стола, свалился с лавки на грязный заплеванный пол, изображая из себя мертвецки пьяного, как того и требовал Лонгин. А его товарищ, сидевший в темном углу, дождался, когда человек со шрамом выйдет на улицу, и пошел за ним. Была темная ночь, страх сковал сердце шпиона, но и того, что он узнал, хватило сотнику, чтобы привести к Тухлому ручью две турмы 2-й когорты VI Железного легиона[62 - Легион – войсковая единица в римской армии: в I веке н. э. численность легиона составляла 5–6 тыс. чел.].
В иудейской деревне на противоположной стороне хребта затрубили в рог, призывая всех на послеполуденную молитву. Наступал час «Минхи[63 - У иудеев есть три вида молитвы: «Шахарит» – утренняя молитва, «Минха» – дневная или послеполуденная молитва и «Маарив», или «Аравит», – вечерняя молитва.]» – время дневной молитвы у евреев.
– Сейчас затянут, – Руфус вынул пробку из бурдюка, хлебнул теплой болотной воды. Сморщился и протянул Лонгину. Тот отрицательно покачал головой и, приподнявшись на локте, стал смотреть в сторону лагеря.
Пастухи выбрались из шалаша, стоявшего недалеко от римских палаток, повернулись лицом на север, в сторону Иерусалима, и запели Амиду[64 - Амида («стояние») – главная молитва в иудаизме. Состоит из восемнадцати благословений и одной строки 18-го псалма.].
Заскучав, Руфус разровнял ладонью мелкие камешки, воткнул между них сухую былинку и очертил пальцем вокруг этой конструкции. Тень короткой полоской легла на землю, указывая на то, что после полудня прошло около часа.
– Можно не проверять, часы у них – вот здесь, – сотник постучал себе по голове.
Один из евреев сильным, поставленным голосом вскричал: «Господи! отверзи уста мои, и уста мои возвестят хвалу Твою[65 - Пс. 50:17.].». Остальные подхватили – и по долине понеслось: «Благословен Ты, Господи, Боже наш, Бог предков наших, Авраама, Исаака и Иакова, Бог великий, всесильный и грозный, Бог всевышний, творящий благодеяния, владеющий всем, помнящий заслуги предков и посылающий спасителя их потомкам[66 - Текст молитвы из «Амиды» – первое благословение: «Праотцы».]». Лонгин нахмурился: не хватало еще, чтобы разбойники открыли их стоянку. Махнул вестовому, лежавшему недалеко от них, подзывая к себе.
– Иди и скажи им: пусть заткнутся, – и он показал пальцем на поющих. – Воют так, что всех шакалов в округе распугали.
Галл высморкался и поднялся, опираясь руками на раскаленные камни. От долгого лежания затекли мышцы, и надо было срочно размять их, а заодно и справить нужду. Дикурион посмотрел на легионера, аккуратно спускающегося по склону и орудующего копьем, словно посохом, потоптался и подошел к краю утеса, нависающего козырьком над ущельем, по дну которого тек ручей, пахнущий тиной и серой. Где-то там, дальше к югу, за грядой холмов, начиналась Иудейская пустыня: царство ветра, пыли и потрескавшихся камней.
В лагере заблеяла коза, и Руфус спросил:
– Скажи мне, Гай, это правда, что у иудеев даже скотина виновата и подлежит наказанию, а вор, крадущий вещи, – не виновен, а человек за разжигание огня в субботу – виновен и будет подвержен казни?
– Правда, – Лонгин подпер подбородок рукой и посмотрел на Галла. В глазах не было четкости: стоящий перед ним декурион терял контуры, превращаясь в размытое пятно. Сдерживая себя, центурион коснулся пальцами висков, сжимая череп. На минуту прикрыл глаза, моля своих богов: Эскулапа-врачевателя, богиню здоровья Салюс и Марса-воителя, – чтобы те послали ему исцеление. За такой дар он готов был принести им любую жертву…
– Так что там со скотиной? – Рыжий справил нужду и вновь повернулся к сотнику. Он знал, что Лонгин, как говорят, «познал Иудею»: изучил язык, общался с книжниками, читал Тору, помнил наизусть Псалмы и даже мог кое-что объяснить в запутанной и мудрёной жизни евреев.
– Если вол забодает мужчину или женщину до смерти, то вола побить камнями и мяса его не есть, а хозяин вола не виноват; но если вол бодлив был и вчера, и третьего дня, и на него свидетельствовали при хозяине, но тот не стерег его, а вол убил мужчину или женщину, то вола побить камнями и хозяина предать смерти. А вот если вол забодает раба, то господину их надо заплатить тридцать сиклей серебра, а вола всё равно побить камнями.
– Варвары! – ординарец Лонгина, дакиец Альва, сплюнул себе под ноги.
На что сотник тут же отреагировал:
– Стоя в частной области, нельзя мочиться в область общественную и наоборот, и плевать нельзя из частной области в общественную и наоборот. Ибо говорят мудрецы: у кого образовалась во рту слюна, тот не имеет права сплюнуть её, прежде чем не отойдет на четыре локтя.
– А из частной в частую?
– Об этом в их книгах ничего не говорится.
– Значит, можно, – Альва набрал в рот слюны и смачно харкнул со скалы.
– Там область общественная, – пошутил кто-то из легионеров.
– Будет тебе мэмат тэмут за это, – сказал Лонгин и улыбнулся.
– Что?
– По-арамейски это значит: предадут тебя смерти.
Солдаты, сидевшие на скалах, прыснули, не сдерживая смеха.
– Тихо, – Рыжий поднял руку, пресекая всякое движение. Он чуть подался вперед, всматриваясь вдаль. – Я вижу клубы пыли, – Галл показал на горизонт.
– Это караван, – Лонгин приподнялся, всматриваясь туда, куда показывал Руфус. – Всем смотреть… Ищем второй столб пыли.
– Вот они! – декурион первым увидел второй столб, который, по всем законам набегов, двигался навстречу первому.
Несмотря на туман в глазах, сотник разглядел, как у подножия скалы, на которой он лежал, заклубился столбик пыли, стремительно уходящий в сторону каравана.
– Пора, – Лонгин вскочил, зацепив ногой рогожу. Шлем кувыркнулся, сорвался в пропасть и, глухо стуча о выступы скал, полетел вниз. – Неуклюжий! – сотник выругался, досадуя на свою нерасторопность. Но сейчас было не до шлема, и он рванул вниз, к стреноженным лошадям, практически интуитивно сбегая по склону. Галл, увлекая легионеров, кинулся за командиром, скользя по разбегающейся под ногами гальке.
***
Все было кончено быстрее, чем Лонгин крикнул: «Именем Цезаря!». Из пятнадцати бандитов вырвать живыми он смог только двоих.
А могло было быть всё иначе…
Увидев всадников, закутанных в черные хабары[67 - Хабара – длинная (до пят) накидка на плечи, расширяющаяся книзу, как юбка.], с пиками наперевес, издающих воинственные крики, погонщики бросили верблюдов, охрана – сабли, а купцы – свой товар и под дружное улюлюканье окруживших их бандитов попадали на колени, протягивая руки и умоляя о пощаде. Но стоило горнистам Лонгина проиграть кавалерийскую атаку и развернуться в лаву, как охрана преобразилась, превратившись из жертвенных агнцев в свирепых львов.
Звон мечей, треск копий, хруст костей, крошащихся под ударами боевых топоров, крики ярости, стоны и вопли о пощаде – всё смешалось, заполнив ущелье гулом битвы и пылью, поднятой сотней пар ног.
Сквозь туман, застилавший глаза, и облако красной пыли сотник разглядел и понял: пленных не будет, – с такой яростью рубили караванщики разбойников. Обступив со всех сторон, тыкали в них копьями, кидали камни, стаскивали с лошадей крючьями и, сгрудившись над упавшими, тут же забивали их ногами.
Гул галопа стих, перейдя в дробный перестук копыт. Две кавалерийских турмы кружили вокруг каравана, отыскивая разбойников, но их не было. Воины, досадуя на неудачный день, вставляли некропленые мечи в ножны – всё было кончено без них: десять трупов, изрубленных до неузнаваемости и лежащих в самых нелепых позах, и пятеро пленных. Пленников, порядком покалеченных и напуганных, оттащили к ручью и уложили на берегу лицом вниз.
– Утопи! Утопи! – орали люди, размахивая руками.
– Иссер, ты где? – крикнул Лонгин, с лязгом задвигая меч в ножны. Руки поочередно натягивали повод, заставляла гнедого рыскать из стороны в сторону, вместе со своим хозяином разыскивая владельца каравана.
– Я здесь, мой друг, – к центуриону бежал худой, белобородый, скуластый еврей с выпученными глазами, закутанный в полосатый халлук[68 - Халлук – недлинный халат, как правило, до колен, являющийся верхней одеждой.] и с таким же полосатым тюрбаном на голове. Края плаща развевались, открывая голые мосластые колени и подобранную под пояс тунику.
«Для удобства езды на верблюде хитро придумано», – отметил про себя сотник, перекидывая ногу через седло. Иссер поймал стремя, но было поздно – ноги Лонгина уже коснулись земли. Спрыгнув с лошади, он тут же показал на беснующуюся толпу, которая радостно скакала возле ручья.
– Останови их!
– При всей моей любви к Риму, Тиберию[69 - Тиберий (42 г. до н. э. – 37 г. н. э.) – римский император из династии Юлиев-Клавдиев.] и его доблестным солдатам – я не могу. Эти несчастные, – он обвел рукой своих людей, – столько страдали, и я разделяю их гнев.
– Никто не подлежит смерти, не придя на суд.
– Слышал звон, а не знаешь, где он… Четыре казни подлежат прежде суду: побитие камнями, сожжение, убиение мечом и удушение. Про утопление там ничего не говорится, – Иссер отвернулся от сотника, давая понять, что разговор окончен. – Начинайте!
– Прочь, все прочь, – Лонгин оттолкнул старика и стал пробиться к пленным. – Всех сошлю в Кесарию[70 - Кесария Приморская, или Палестинская – город на берегу Средиземного моря, резиденция префекта Иудеи.], – кричал он, расталкивая караванщиков, – где вас распнут, и не будет позорней смерти, чем смерть на кресте.
Иудеи знали про распятие, которое считалось позорной казнью и применялось обычно к рабам.
– Прости нас, господин, прости, ибо мы не ведаем, что творим, – люди умоляли его о пощаде: слова, словно мед, стекали с их уст, но их руки, словно клещи и крючки, цеплялись за ремни, за воротник панциря, наплечники, поручни, хватали его за юбку, тянули назад, не давая сдвинуться с места. А вокруг неслось: «Прости нас, господин, прости!»
Сотник слышал плеск воды, но за спинами людей не видел, что творится у ручья. Иссер, как самый старший среди евреев, воздел руки к небу, благословляя убийц.
– Бог и Создатель, и Творец, и Сведущий, и Судья, и Свидетель, и Истец. Он будет судить. Да будет великое имя Его!
– Благословен Он!!! – толпа завыла от восторга, наблюдая, как топят разбойников.
– Глупцы, не сказано ли у вас, что по труду и награда? И всякий утопивший да утоплен будет! – Лонгин крикнул нарочито громко по-еврейски, чтобы те, кто не знал латыни, могли проникнуться всей серьезностью последствий.
Но всё было напрасно. Религиозный экстаз уже охватил людей.
– Солдаты, вперед! – не глядя на римлян, Лонгин вскинул руку над головой, сжатую в кулак, и, выкинув пальцы, махнул в направлению толпы. Кавалеристы, сдвинув ряды так, что стремя одного касалось стремени другого, тронули лошадей шагом, постепенно переходя на мелкую рысь. Римляне, давя караванщиков, бесцеремонно раздвинули толпу, освободив проход. Когда сотник подбежал к ручью, только два разбойника из пятерых еще пускали пузыри. Со связанными за спиной руками злодеи лежали лицом в воде, причем ноги их были на берегу, а на спинах лежали массивные камни – так, что каждый мог сказать: «Не я его утопил, а камень».
Пока Лонгин наблюдал, как солдаты вытаскивают «утопленников», к ручью подлетел Рыжий Галл. Осадив разыгравшегося жеребца, крикнул: «Лови», – и швырнул командиру подобранный в ущелье шлем.
Хрясь!
Удар пришелся в бровь. Лонгин не видел брошенный ему шлем: расставил руки, но не поймал летящее к нему пятно.
– О Боги! – Руфус схватился за голову. Спрыгнув с лошади, подбежал к командиру, протягивая платок. – Клянусь Юпитером[71 - Юпитер – верховное божество в Древнем Риме.], я не хотел.
– Глаза по ложке, не видят ни крошки… – взяв платок, сотник прижал им бровь, останавливая бегущую кровь.
– Прости меня. В пылу атаки я забыл, что ты можешь не увидеть его.
– Он не видел брошенный ему шлем… Он слепой… Слепой сотник, – передавали услышанное друг другу караванщики. – Слепой командует зрячими – что же тогда говорить о зрячих? Колдун, чародей, – шептали они и пятились от Лонгина.
Ужас охватил иудеев – и они опустились на колени, хотя их вера запрещала это делать – поклоняться идолам и язычникам.
Глава 3. Об ослах, козлах и прочих
Всякий дол да наполнится, и всякая гора и холм да понизятся, кривизны выпрямятся, и неровные пути сделаются гладкими; и узрит всякая плоть спасение Божие.
Евангелие от Луки, 3:5–6
Битые амфоры вместе с волосатой веревкой, которую я принял за злобное чудовище, давно слетели с моей спины и остались лежать где-то возле небольшого рва, отделявшего наш двор от соседского. Ров был неглубокий, не больше трех ладоней, так что перескочил я его даже не заметив. Пронесся мимо колодца под смех, свист и улюлюканье собравшихся там людей. Как я понял, скосив глаза и повернув в сторону пересмешников уши, – люди смеялись над двумя неудачникам, гнавшимися за мной.
– Лови осла! За хвост хватай, за хвост! Зачем он вам? – кричали они бегущим мимо них священникам.
И то верно, зачем я им? Вины за бой кувшинов я не чувствовал, но нужно было время, чтобы злость ушла из храмовников. Поэтому я и решил погонять их немного, превращая кипящую ярость в потоки пота. Бежал я не быстро: на умеренной скорости, так сказать, держа их на расстояние хвоста и нисколько не желая им смерти от одышки. Сделал пару кругов вокруг деревни и, осознав, что на хвосте у меня никого нет, остановился. Где я потерял преследователей и как давно они сошли с дистанции, меня не интересовало, главное – я был свободен и мог осмотреться.
«Странное дело, – думал я, – вроде, бегал по кругу, а оказался на дороге, ведущей в Иерусалим. Причем ровно посередине». Я стоял у подножия Масличной горы, склоны которой были сплошь покрыты оливковыми деревьями, и не мог понять, как я здесь очутился.
Мы, ослы, отличаемся тремя характерными чертами: хитры, трудолюбивы, а ещё у нас неплохо развито чувство интуиции, которую мы преподносим людям как упрямство. Ну сами посудите – зачем идти по мосту, если он может обвалиться? – и мы не идем. То, что он не обвалился сегодня, не факт, что он не обвалится завтра. Благодаря этим феноменальным способностям – чувствовать опасность – про нас стали говорить, что ослы тупые и ленивые.
Но сегодня интуиция меня подвела.
Вообще, честно скажу, просчитать поведение левита – задача не из легких: откуда я мог знать, что ему придет в голову навьючить на меня две амфоры, полных оливкового масла? Чужая ослиная голова – потемки, а в голове у людей вообще мрак: никогда не знаешь, что и когда человек выкинет.
Идти было некуда: в деревне меня ждали храмовники, а в городе я никого не знал. Поэтому я потоптался немного на месте и решил вернуться во двор горшечника. Авось не убьют. От этих мыслей мурашки пробежали вдоль позвоночника, от хвоста до кончиков ушей. Попасть даже к доброму живодеру не входило в мои планы – во всяком случае, в ближайшие пятьдесят лет. Я вздохнул и, повернувшись к городу задом, потопал к себе домой. Не прошел я и сотни шагов, как услышал протяжный ослиный крик: «Иаааа…».
– Хамарин, ты что здесь делаешь? – я узнал бы этот голос из тысячи голосов. Он мог принадлежать только моей мамочке. Моей дорогой, любимой маме, которая еще до рассвета ушла в город с хозяйкой. На самом деле её увели, держа под уздцы и нагрузив на спину два плетеных короба с еще теплыми, пахнущими обожжённой глиной горшками.
То, что я сотворил, было похоже на кульбит: зад взлетел и, словно рычаг, провернул мой круп на пол-оборота, благодаря чему я вновь увидел городскую стену, утыканную башнями, белую дорогу, петляющую под горой, каменный мост, сгорбившийся над шумящим потоком, и две фигуры, уныло бредущие в гору: человека и ослицы.
Моя любимая Атнат[72 - Атнат (арам.) – ослица.], как я ласково называл ее. Час «Минхи» наступил, и они возвращались с рынка: усталые, но довольные. Улыбка расплылась по моей морде, и в тот же миг иссушенные пожухлые окрестности расцвели всеми цветами радуги, а жаворонки, мельтешащие высоко в небе, запели «ослиный марш».
– Инун таву[73 - Инун таву (арам.) – «они вернулись».], – сказал я и затрусил им навстречу, оглашая окрестности радостными воплями: «Иа, иа, иа…»
