Всю свою первую жизнь я закалял сталь

Мы живем так, словно отец только вышел. На время. Ушёл на пару дней, может, недель. Скоро вернется. Не признаемся себе вслух. А вечером снова тишина. Крыльцо пустое. Костыль у двери. Нож на гвозде. Все изменилось, а мы стараемся жить, как умеем.

Раньше отец каждый день начинал с того, что забивал стальной гвоздь, не важно, куда: в забор, сарай, землю. Я никогда не спрашивал, не задавал вопросов. Сейчас кузница стоит пустая, холодная. Мы для нее слишком малы. А что если гвозди забивать нужно? Если не забивать – беда? Я долго осматриваю наковальню, меха, заглядываю во все отцовские ящички. В самом нижнем лежит холщовый сверток. Я аккуратно снимаю тряпку – внутри длинные гвозди, перетянутые бечевкой. Я аккуратно считаю, а потом еще пересчитываю, на всякий случай. Тридцать штук. Отец наковал впрок. Значит, точно важно. Что если гвозди как-то помогали ему бороться со Зверем? Я решаю, что теперь вбивать гвоздь будет моей обязанностью, а когда они закончатся, я что-нибудь обязательно придумаю.

Время шло. Мы пытались жить, будто ничего не случилось. Будто если надевать отцовскую рубаху, станешь крепче. Будто если вставать, как он, на рассвете – земля поверит. Будто можно стать отцом, если громко раздавать приказы. Вскоре все сыпется, как пыль под ногами.

Савва ходит в отцовской рубахе, а она развивается на его плечах, как парус на ветру. Земля не верит. Савва говорит громким голосом, командует как отец, коротко, резко, будто слова его камни. Но в этих камнях нет веса. Никто не слушает. Тогда Савва командует сильнее. Артем постоянно злится, срывается. Вчера подрался с Саввой из-за кола для ограды, позавчера – из-за поливочной канистры, а сегодня из-за того, что забыл напоить Зорьку. Тема бьет не глядя, стиснув зубы, а после уходит за дом, где отец когда-то рубил дрова, и сидит там часами, опустив голову.

А я… я не сплю. По ночам сижу у окна, смотрю, как тень снова подкрадывается к крыльцу. Засуха теперь не прячется. Она стелется по земле, тяжёлая, с лязгом в лапах, с глазами, как сухие колодцы. Я слышу, как она скребет по доскам.

Я не знаю. Отец велел не пускать, поэтому я сторожу. Каждую ночь. Потом днем я не могу держать мотыгу, не могу носить воду – руки дрожат. Братья злятся. Особенно Савва. Он говорит, что я притворяюсь, отлыниваю. Артем меня пока не бьет, только кидается тем, что под руку попадется. Я уворачиваюсь. Не отвечаю. Я не отлыниваю, просто не сплю. Мама молчит. Она не говорит с нами почти совсем. Только ходит босиком по пыльной веранде, собирает в мешок оставшиеся ранетки, гладит коров как детей.Знает ли она, что я ее вижу? Подозревает? Опасается? Смеется? Что я могу?

Сегодня снова тяжело. Мы снова сцепились: Артем швырнул в меня кочергу, я толкнул его в забор, а Савва заорал на нас обоих. Мама сразу поднимает голову. Обращается к нам спокойно, без злости, даже не громко, но так, что мы сразу замолкаем.

– Если вы стали друг другу чужими – стройте себе другие дома. Соберите палки, идите в поле, постройте себе по дому и живите поодиночке. А если вы все еще братья, то живите как братья. Иначе дом этот вас не выдержит. Понимаете?

Мы стоим молча, опустив глаза. Не сговариваясь, киваем. С тех пор мы больше не кричим, Савва не командует, Артем не дерется, но я все еще не могу спать. А потом все равно становится хуже.

Солнце лопает воздух, как сухую кожуру. Сквозь землю уже не проходит штык лопаты. Канистры с водой опустели. Коровы мычат глухо, прячутся в тени сарая, даже Зорька не хочет гулять. Утром мама говорит, что нужно ехать в город. Попросить воды, узнать, что делать дальше. Савва и Артем соглашаются. Меня не пускают, я остаюсь с мамой, и мы вместе ждем. Чиним, чистим, кормим. Гвозди у меня кончаются. Мы ждем день. Второй. В ночь со второго на третий они возвращаются, грязные, измотанные, белее мела.

– Нельзя, – первым делом говорит Савва.

– Дороги перекрыты, – добавляет Артем. – Там… страшно.

– Люди не пускают никого. У них самих воды нет. – Савва тяжело дышит.

– Один старик выстрелил в воздух, когда мы подошли к воротам.

Я смотрю на них и думаю, что мы больше не принадлежим этому миру. Нам никто не поможет. Дождь забыл наш адрес.

Вечером, за ужином, Савва вдруг опускает лепешку, едва донеся до рта. Он говорит тихо, неуверенно, словно сам с собой.

– Есть одно место… В каньоне. Отец как-то рассказывал, когда я мелким совсем был. Там источник воды. Всегда был. Даже в сухие годы.

Артём хмыкает:

– Сказки. Мы тогда ели кукурузу, под стол пешком ходили и верили в великанов.

Савва поднимает на него глаза:

– А у тебя есть идея получше?

Тема молчит, тогда я понимаю: мы пойдём.

Потому что остаться – значит погибнуть.

А идти – зн