banner banner banner
Дочери Лота и бездарный подмастерье. Часть 2
Дочери Лота и бездарный подмастерье. Часть 2
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Дочери Лота и бездарный подмастерье. Часть 2

скачать книгу бесплатно


– Не заплатил, да?

– И не подумал. Будем надеяться, что больше не придет.

– Я думаю, не посмеет, – тихо сказала она.

– Подожди минуту, – попросил ее Мохтерион и, зайдя в свою комнату, вскоре вернулся с деньгами.

Он дал почувствовать Аколазии выражением лица, что ее препирательство еще больше огорчит его. Она молча взяла деньги и ушла к себе. Подмастерье окинул взглядом залу, поправил покрывало на широкой тахте и почувствовал, что ему хочется задержаться здесь на секунду. Он подумал, что наказан Подексом за свою вину, которая состояла вся в том, что совсем недавно в этом помещении, ночью, он забыл, что является всего-навсего рядовым клиентом Аколазии.

Но так ли велика была его вина? Насколько неприятно было общаться с Подексом? Если бы его наказание завершилось вместе с уходом последнего, то он искренне счел бы, что она была небольшой и легко переносимой. А если бы не завершилось?

Он начал побаиваться, что непомерно суровое наказание вынудит его выискивать другие свои провинности, и, может, вовсе не в отношениях с Аколазией, но тут он вспомнил, что боится этого давно, боялся до встречи с Аколазией и будет бояться после расставания с ней, независимо от того, когда и при каких обстоятельствах это произойдет.

Мысль была прервана охватившим сознание беспокойством из-за незавершенности сегодняшних занятий. Было ясно, что он допоздна должен быть прикован к работе и не должен позволить себе расслабляться из-за “осчастливившего” его визита Подекса. Он об радовался, что у него нашлось достаточно добрых чувств, чтобы отметить поведение Онира, на фоне друга показавшегося человеком, но увлекаться его восхвалением было бы непростительной слабостью. Он подумал, что выискивание светлого пятна в происшедшем ему понадобилось для взбадривания себя перед занятиями и с удовлетворением заметил, что достиг цели.

Когда он завершил занятия, до полуночи оставалось около двадцати минут. Чувствовал он себя довольно бодро, хотя и понимал, что избыток сил объясняется чрезмерным напряжением, потребовавшимся для выполнения дневной нормы в один присест. Он подумал было зайти к Аколазии, но счел неудобным демонстрировать ее сестре степень близости между ними.

Он вошел в залу, подошел к ее двери и прислушался. Из комнаты доносился разговор. Сестры еще не спали. Он быстро отпрянул от двери, будто кто-то мог его уличить в подслушивании, и начал ходить по диагонали, из одного конца залы в другой.

То, над чем он задумался, имело начало; он же хотел потрудиться над обеспечением продолжения. Это продолжение должно было предстать в виде следующего курса для Аколазии в их одновременно летнем и ночном университете.

XII

Многие подвопросы вставшей перед ним задачи были давно и окончательно решены, в том числе и важнейшие, но были среди них и такие, которые требовали дополнительных размышлений. Самый важный вопрос – о культуре, в рамках достижений которой должен был развертываться новый курс, однозначно был решен в пользу древних евреев с их Ветхим заветом.

Вопрос о выборе материала из океана ветхозаветных разработок тоже был решен задолго до появления в его доме Аколазии. История Лота и его дочерей из книги Бытия с ее неизмеримой глубиной намертво приковала к себе душу Подмастерья. Попытка освоения этой вечно юной и поучительной истории хотя бы с одной стороны должна была составить содержание курса.

После этого возникал вопрос о том, в какой форме проводить занятия. Уже опробованная форма устной лекции, по всей видимости, еще больше должна была подходить изучению истории, не столь богатой событиями, как древнегреческая философия, однако некоторые сомнения не давали Мохтериону возможности быстро прояснить этот вопрос и разделаться с ним.

Главным фактором в зарождении сомнений была Детерима.

Мохтерион высоко оценил то, что Аколазия терпеливо прослушала его курс и, самое главное, внутренне не противилась его течению, хотя, быть может, и не все понимала. Правда, никакого экзамена по проверке усвоенных знаний, ни строгого, ни легкого, Подмастерье ей не устраивал, но чувствовал и верил, что его и ее труды не пропали даром. Второй курс имел то важное значение, что предназначался для человека, прослушавшего первый.

С Детеримой возникало затруднение, не только связанное с ее незнанием уже пройденного материала, но и оставляющее открытым вопрос о ее желании и способности слушать то, о чем собирался говорить Подмастерье. При этом, из-за целенаправленности курса в соответствии с профессиональными интересами учителя и ученицы и из-за неопределенности настоящего положения Детеримы, ее непринадлежности содружеству, следовало вообще поостеречься привлекать ее к нему.

Но разлучать с ней Аколазию на несколько часов в день представлялось Мохтериону невозможным. Конечно, можно было рассчитывать на то, что Аколазия и Детерима воспримут содержание, посильное для каждой из них и обе будут более или менее примерными слушательницами, но даже при абсолютной гарантии этого, некоторые соображения продолжали тревожить Подмастерья и колебать его готовность приступить к курсу.

Во-первых, из чисто педагогических соображений, желательно было изменить форму подачи курса и заменить устное изложение письменным. Во-вторых, Подмастерью хотелось изложить этот курс в письменном виде в силу исключительного отношения древних евреев не к слову изреченному, а к слову изображенному, перенесенному на неорганический материал. Это последнее соображение решило вопрос в пользу подачи материала в письменном виде. Аколазия читала бы, а в случае надобности перечитывала, написанное для нее, а Детериму подобная форма учебы никак не могла бы стеснить и в таком подчеркнуто ненавязчивом виде даже привлекала бы и, следовательно, давала больше.

Теперь, казалось, оставалось разобраться с мелочами: с частотой передачи учебных материалов, назначением времени для обсуждения прочитанного, подыскиванием для Аколазии рабочего экземпляра Библии и последним, заключительным вопросом, касающимся бесперебойной подготовки для нее материала в следующих друг за другом выпусках.

Несколько лет тому назад Подмастерье начал было пересказывать девятнадцатую главу Бытия, но дальше двух стихов продвинуться не смог. Он хорошо помнил злость, охватившую его при собственном бессилии и заставившую отказаться от замысла пространно изложить ветхозаветную историю, в некотором смысле романизировав ее. Что же у него получились?

С самого начала он понял, что чем больше собственных слов и предложений он вставляет в ветхозаветное повествование, тем дальше отходит от его духа, тем больше разжижает и искажает его. Годы не столько научили его кое-чему, сколько приучили более снисходительно относиться к своим недостаткам. На иную, отличную от прежней оценку его нынешних способностей не достало бы.

Но его все же тянуло продолжить начатое, и он наказал себе не отступать. Как же обстояло дело? Он не видел иного выхода, как постижение ветхозаветного текста через прочувствование всей меры его искаженности в своем изложении. Другого подхода к нему он не мог найти и считал его вполне приемлемым.

С другой стороны, терзать себя из-за несовершенства своего понимания, когда в учебных целях необходимо было дать Аколазии хоть какое-то для сравнения с ее собственным, было неуместно. В конце концов, нельзя было лишать ее удовольствия почувствовать превосходство своего проникновения в суть изучаемого перед его вариантом толкования. Разве подлинный учитель мог ожидать для себя большей награды?

XIII

Мохтериону захотелось увидеть Аколазию и поделиться с ней только что принятыми решениями, но чувство неловкости снова удержало его у дверей ее комнаты. Почувствовав утомление и досаду, не отдавая себе отчета в своих действиях, он присел на стол, стоящий в зале. У него сразу же появилось такое чувство, будто его уличили в бессмысленной краже.

Причиной этого чувства было совершенно непереносимое сознание, что эти выдуманные им и навязываемые загнанной к нему судьбой и не способной от них отказываться Аколазии курсы нужны были не столько ей, сколько ему, и, пожалуй, только ему. Получалось, что он, пользуясь беспомощностью слушательницы, удовлетворяет свою прихоть.

Меняя свое положение на столе, рассесться на котором оказалось не так-то просто, он перенес центр тяжести на другую руку и задел массивную пепельницу, которая не замедлила слететь со стола и с треском разбиться на кусочки. Мохтерион замер, как провинившийся школьник. Если бы не последовало никакой реакции из соседней комнаты, он пошел бы за веником, собрал бы осколки и удалился бы к себе со своей неудовлетворенной страстью переговорить с Аколазией.

Прошла минута, а за ней еще три. План дальнейших действий был ясен. Он зажег свет, принес веник и начал собирать осколки. Когда он собирал кучу на совок, скрипнула дверь и в щель просунулась голова Аколазии.

Он посмотрел на нее и, как бы в наказание себе за произведенный разбой лишив себя права произносить членораздельные звуки, махнул ей рукой, давая понять, чтобы она подошла к нему. Она выполнила его просьбу.

На ней был полупрозрачный сарафан, посмотрев на который, он подумал, что изобретение одежды было первым цивилизованным предприятием в историческом прошлом, направленным на умножение преимуществ нецивилизованности, ибо одежда приковывала внимание к таким вещам и будила воображение там, где до ее изобретения мысль и фантазия не нашли бы себе чего-нибудь достойного внимания.

Аколазия стояла рядом с ним.

– Подожди секунду, я хочу поговорить с тобой, – сказал он и вынес совок из залы.

Он замешкался в поисках оберточной бумаги для мусора. Так и не найдя ее, он разложил на полу три газеты и высыпал на них мусор. Затем осторожно завернул и, придав своей продукции подарочный вид, положил сверток на край буфета.

Аколазия сидела на кушетке. Он сел рядом с ней.

– Как Детерима, не бунтует?

– Ты об этом хотел со мной поговорить?

– Да нет. У меня другое дело.

– Тогда я отвечу тебе завтра, если ты не против.

– Нет. Я не против. Но что, так плохи наши дела?

– Нет, но лучше повременить.

– Пусть будет по-твоему. Я хочу с тобой поговорить о наших занятиях. Может, и это отложить? – спросил Подмастерье, но, видимо, с таким жалобным видом, что Аколазии не составило труда представить, в каком состоянии она оставила бы его в случае отказа его выслушать.

– Вот о планах наших занятий я бы слушала хоть до утра, – оживленно сказала Аколазия."

У Мохтериона не было времени определять меру искренности ее слов, и, совершенно

обескураженный выпавшим ему счастьем, он лихорадочно начал делиться с ней тем, что составляло суть его заветнейших помыслов.

XIV

– Аколазия, я много думал над тем, какой курс предложить тебе и в какой форме. Мне казалось очевидным, что мы должны несколько изменить тему, несмотря на то, что наши интересы остаются прежними. Из населяющих землю народов, к счастью, в любое время всегда находится один, который содержит в себе все, чего другие народы либо вовсе не имеют, либо стремятся иметь, либо, если и достигли кое-чего, проигрывают ему в уровне достижения.

То тысячелетие, из которого мы пытаемся черпать вдохновение, осталось не только за древними греками, с ценностями которых мы уже познакомились, но и за древними евреями, к достижениям которых мы должны нащу пать путь. Прилагательное “древние” обязательно для точности, чтобы отличить их от их, может, и не вовсе никудышних, но, не в обиду им будь сказано, не дотягивающих до своих далеких предков, потомков. Тексты, к которым мы обратимся, древние евреи создали раньше текстов древнегреческих философов, и это глубоко символично.

Теперь, когда мы собираемся идти вперед, нам необходимо возвратиться к древним евреям. Я прошу тебя запомнить этот мыслительный ход, который при надлежащем старании всегда будет служить тебе выходом и в то время, когда тебя не будет рядом со мной. Назад, назад к древним евреям, если хочешь идти вперед! Ничего лучшего человечество не могло себе предложить, как оно ни пыталось и ни пытается до сих пор.

Не надо тщиться и хотя бы в мыслях допускать, что мы сможем обойтись без древних евреев и без древних греков. В таком случае мы поставили бы себя более чем в глупое положение. Мечта каждого учителя по призванию состоит не столько в том, чтобы научить ученика тому, чему он учит, сколько в том, чтобы посредством того, чему он учит, ученик смог бы понимать и развивать самостоятельно все, к чему у него есть склонность.

Это избитая истина, но избитые истины существуют, конечно, не для того, чтобы избегать их. Я добавил бы, что только таким путем можно как бы изнутри почувствовать уровень учителя и превзойти его, ибо любой учитель, находящий время заниматься с учеником, одалживает это время у своей неспособности заниматься собой. И в этом я тоже не исключение, хотя, согласись, преподаванию я уделяю не все свое время и постоянных учеников у меня нет.

Мы были стеснены тем, что классной комнатой нам служила спальня; правда, если бы местное народное образование было на должной высоте, в каждой школе следовало бы иметь хотя бы по одной спальне. Вот ведь умники! Залы для физических упражнений закладываются вместе с фундаментом, а навыки по продлению жизни на земле детям предоставлено усваивать на улице.

Эти залы придумали все те же древние греки, но кто теперь помнит, с какой целью! Я никогда не понимал, как могла природа наделять человека чем-то таким, что тратится впустую, и сплошь да рядом избытки энергии людей не предоставляются, а противопоставляются друг другу. Да рассудят всех подобных Боги, нам же сейчас не до них!

Мы стеснены и тем, что в наших краях в это время года каникулы, то есть не самая лучшая пора для проведения занятий, но наше рвение, уверен, будет вознаграждено. По крайней мере, можно ведь надеяться на это! А главное, нам не дано полагаться на определенное время, так как над нами постоянно висит опасность, что каждый день может оказаться последним для наших занятий.

Исходя из всего сказанного мы и должны действовать соответствующим образом. Если из всех сокровищ древних греков мы занимались более или менее последовательно одной областью приложения их достойных удивления усилий, то применительно к еврейским древностям мы, к сожалению, должны ограничить себя еще более, ибо для нас, как и для других честных тружеников нашей страны, борьба за качество должна преобладать над другими мотивами, а посему мы заострим наше внимание на небольшой истории из Ветхого завета, которую условно можно назвать историей Лота.

Прежде, чем коснуться некоторых особенностей этого курса, я хочу кратко объяснить тебе сходство и различие древнегреческого и древнееврейского духовных опытов. Основной вопрос, который стоит перед всяким истолкователем их своеобразия, заключается в том, чт о собственно обеспечило их всемирно-историческое значение, почему они навсегда остались наставниками и воспитателями всего человечества.

Это не легкий вопрос, и упущения и упрощения при попытке ответить на него неизбежны, но биться над ним стоит. Начну с того, что мать-природа, в которой приходилось и приходится существовать человечеству, в целом была и остается одной и той же с ее закономерностями и постоянно манящими к себе трудностями, а то и попросту опасностями. С увеличением и усовершенствованием средств, в том числе знаний, людей жизнь стала не только более беззащитной, но намного более ненадежной и опасной.

Ненадежности и опасностей хватало, конечно, и в эпоху древних евреев и древних греков. Окружающую их естественную среду вместе с живущими вокруг них народами, с которыми им часто приходилось выяснять отношения и воевать, я буду называть действительностью, или реальностью. Так вот, эта действительность в самых своих существенных проявлениях, или, другими словами, по своей природе, вынуждала и вынуждает приспосабливаться к ней всех, кто обретается в ней и намерен выжить.

Это азбучная истина. Эта действительность только и способна на то, чтобы поражать людей, не считаясь с их слабостями и пристрастиями. Она дергает их, она вопрошает их, она насилует их и испытывает их на способность противодействовать ей.

На что могут быть способны те, которые постоянно терпят поражение? Конечно, они привыкают к поражениям, но среди тех, кто ухитряется чему-то научиться сверх того, появляются такие, одни из которых силятся поражать сами себя, другие – других, одни – одним способом, другие – другим. И древние евреи и древние греки относятся к тем народам, которые научились наносить поражение. В этом их сходство.

Но природа свойственных им разновидностей поражения различна. Отличаются они прежде всего по тому, где они создавали свои действительности со способностями поражать в противовес внешней действительности поражения. Местоположения этих созданных ими очагов поражения обусловили и все отличие в том, как они были созданы.

Древние греки всю свою энергию направили на творческое противостояние внешней, естественной действительности создав в ней же, в видимых, слышимых, понимаемых творениях, искусственную действительность поражения, которую лучше назвать действительностью искусства поражения, которая в разнообразнейших формах человеческой деятельности, от архитектуры, скульптуры, художественных ремесел, наук, поэзии, законов государственного управления и политики до ораторского искусства и философии, достигла такого совершенства, что обрекла все последующие поколения людей на неизбежное поражение.

Древние греки имели право гордо ступать по земле и получать удары от внешней действительности, ибо эта последняя получила от них сокрушительный удар, уступив их искусственной действительности в совершенстве и не зная в себе того, что было, собственно, достоянием ее некоторых учеников, а именно – возвышенного и прекрасного.

Эту проблему поражения поражением же успешно решили еще древние евреи, но местом создания их искусственной действительности была душа, сознание. Древнееврейское мироощущение, наиболее ярко выраженное в книгах пророков Исаии и Иеремии, ударило по соплеменникам, по их умам и сердцам, с беспощадностью, намного превзошедшей жестокость и безжалостность внешней действительности.

Пусть всего у нескольких представителей древнееврейского народа, но бесспорно лучших и наиболее преданных ему, в тот период, когда по воле судьбы он терпел чудовищные лишения и потрясения, в тот период, когда имена врагов, истребляющих и унижающих его были хорошо известны и, казалось бы, нельзя было даже вообразить иного хода мысли, кроме мысли о мщении и о нанесении врагам поражения в той же действительности, в которой они потерпели поражение, созревает мысль о том, чтобы доискаться главной причины поражения и бедствий своего народа, и эта причина быстро обнаруживается. В бедствиях своих виноваты сами евреи, и нет у них врага более коварного и опасного, чем они сами с их пониманием, не соответствующим действительности.

Но самобичевание, провозглашенное пророками, не превратилось бы во внутреннюю действительность поражения, если бы последующие поколения древних евреев, может, опять через лучших своих представителей, не признали бы вневременную ценность деятельности пророков и не закрепили бы их ви/дение событий как обязательную частицу в сознании каждого еврея. А это уже была победа, победа ценой искусственного поражения, нанесенного самим себе, несравненно более действенного и глубокого, чем способна была нанести внешняя действительность.

Таким образом, для древних евреев удары судьбы и разнообразные поражения в действительности превратились в более или менее легко переносимые капризы внешней действительности, и ее силе они могли противопоставить силу того поражения, которое стало неотъемлемой частью их души и которое имело иное происхождение.

XVI

Я не хочу оставить без внимания еще один вопрос. Почему древние греки сошли со сцены истории и вместе с ними исчезла их творческая энергия, а потомки древних евреев проявили уникальную жизнестойкость и творческую активность? Надо не робеть перед грубой приблизительностью ответа, а помнить его и стараться дополнить, исправить, приблизить к более совершенному виду. Ты, может, и переутомилась, но потерпи еще немножко. Я думаю, что столь различные последствия были заложены в особенностях их духовного опыта, о котором я только что говорил.

Начнем с того, что исходным, осознаваемым и тревожным состоянием обоих народов было состояние поражаемости во внешней действительности. Еще до утверждения каждого из них в своем выборе противостояния этой поражаемости они не могли не пробовать различные пути выхода из положения, некоторые из которых не могли не оставить своего отпечатка на дальнейшем основном направлении, переплетаясь с ним.

Мне кажется, что одной из основных причин своих трудностей древние греки вначале считали то, что я назвал бы случайностью места, или пространства, в котором они обретались. Сообразно с этим их усилия были направлены против этой случайности, на ее доведение до полной незначительности. Соответствующей ей причиной древние евреи могли признавать случайность времени, в которое они жили, и вполне естественно было бы бороться с этой случайностью.

Все вместе взятые подобласти искусственной действительности, созданной древними греками, как нельзя лучше справились с задачей сведения на нет случайности пространства; все они были разбросаны в нем и непосредственно растворялись в нем. Но вся их энергия ушла вовне. Вряд ли они не сознавали, во что им станет расправа с первоначально не-своим местом, не-своим пространством, но битва была уже в разгаре, и по ее первым результатам было ясно, что отступать придется не им. Таким образом, расправа со случайностью пространства дорого обошлась им, но то, что осталось в побежденном ими пространстве не могло не быть для них лучшим памятником. Их опыт навсегда остался в памяти человечества и составляет его незыблемое прошлое, которого надо крепче держаться и от которого, как от отправной точки, следует двигаться в путь.

Что касается исхода древнееврейского противостояния случайности времени, он был предопределен сосредоточением всей их духовной энергии внутри себя. Пространство потеряло для них всю свою устрашающую силу; как и в случае с древними греками, их дорогостоящая победа над пространством принесла им владычество над временем. Но этому владычеству были принесены в жертву сами древние греки, как физические существа, хотя оно и продолжается по сей день.

Преодоление же случайности времени древними евреями посредством полного отрешения от пространства и создания вечного очага поражения в себе способствовало их физической стойкости и обеспечило им место в будущем человечества. Древнееврейское сокрытие времени в себе и независимость от пространства – это вечное будущее человечества. Древнегреческое сжатие пространства в творческом духе и возвышение над временем – вечное прошлое человечества.

Наиболее цивилизованные народы обогащают сокровищницу либо прошлого человечества, либо его будущего. Что же касается большинства, то оно живет лишь настоящим, которое требует минимальных жертв и довольствуется предельно высоким потреблением. Думаю, вопрос о совмещении древнееврейского и древнегреческого опытов, несмотря на свою ребяческую естественность, бессмысленен. Или, лучше сказать, ответ на него превосходит наши возможности."

Мохтерион умолк.

– Ты очень устала? – спросил он Аколазию.

– Вроде нет, но это последнее, то, что ты говорил о причинах различия земных судеб древних евреев и древних греков, о преодолении ими случайности пространства и времени, я почти ничего не поняла в нем.

– Извини. Этого следовало ожидать. Сегодня мы слишком засиделись. Я хочу попросить тебя зайти на полчасика ко мне перед уходом из дома. Зайдешь?

– Обязательно.

– Тогда можно расходиться, – немного придя в себя от недавнего перенапряжения, удовлетворенно сказал Мохтерион. – Ты меня просто выручила. Спасибо, – добавил он и, не дожидаясь ответа, ушел к себе.

Глава 2

I

Сколько-нибудь приблизительное соблюдение режима отошло, казалось бы, в далекое прошлое. Подмастерье встал около десяти часов и тотчас начал готовиться к встрече с Аколазией. Экземпляр Библии для нее был найден. Заодно, на всякий случай, он переложил на видное место очередной ро май, “Сад пыток”, который почему-то был засунут в самый отдаленный угол на полке.

Он не мог не задержаться взглядом на его дореволюционном роскошном переплете вишневого цвета с выведенными на нем золотыми буквами фамилией автора, названием и инициалами владельца, не совпадающими, конечно, с его собственными инициалами. Строго говоря, претензий к чтению Аколазии не было, и, хотя следовало еще присмотреться к Детериме, можно было рискнуть и доверить ей дорогую книгу.

Он обрадовался мысли, что, взяв книгу в руки, любуясь ею и привыкая к необходимости ее передачи в чужие руки, он облегчил себе временное расставание с ней, которое последует через день-другой. С ее отдачей совершился бы и еще один знаменательный для Мохтериона факт, имеющий значение только для него: были бы сняты все ограничения с пользования его книгами Аколазией, ибо все книги, которые он давал ей раньше, у него были если не в лучших, то в более дорогих издаииях, а иачииая с “Сада пыток” открывался ряд кииг, бывших у него в одном экземпляре.

На рабочий стол легла рукопись начала истории Лота, которую следовало просмотреть до передачи ее Аколазии. Одну из многочисленных закладок, оставленных в рабочем экземпляре Библии, он нашел между страницами, на которых умещалась почти вся девятнадцатая глава Бытия. Нарушение временного распорядка в работе компенсировалось началом занятий с незапланированного чтения, которое представлялось несравненно меньшим злом. Были отложены и пронумерованы листы для продолжения пересказа, который должен был состояться в учебных целях. Позавтракав и приведя себя в порядок, Подмастерье впился в свою рукопись, сохранившуюся, несмотря на карандашную запись, довольно хорошо.

Он снова напомнил себе о необходимости снисходительного отношения к незрелым попыткам многолетней давности, и, в одно мгновение пробежав первый абзац рукописи и поморщившись от искусственности и неприкрытой надуманности втиснутого им в стихи Ветхого завета текста, засел за него.

Второе прочтение только убедило его в правильности первого впечатления. После третьего прочтения он понял, что ничего нового прибавить к своему заключению уже не сможет.

Но чтение не продвигалось вперед. Вскоре ему стало ясно, что он испытывает нечто вроде страха. Природа этого страха открылась ему не сразу. Но слишком долго затягивать с неопределенностью не позволяло время. Условленная беседа с Аколазией, которая могла зайти в любую минуту, подгоняла его. Он понял, что боится продолжать рукопись, что продолжение будет не лучше, а даже хуже начала не только из-за спешки, но и из-за почти полного отсутствия увлеченности данной темой в настоящее время.

Тем не менее вопрос о прекращении начинания не только не рассматривался, но и не ставился. Не в его правилах было отказываться от завершения начатого дела, каким бы проигрышным и бесславным оно ни оказалось по ходу развертывания и по своим последствиям. Подмастерье несколько успокоился и снова занялся рукописью, но ему пришлось еще раз вынужденно прервать работу.

Аколазия постучалась и, не дожидаясь ответа, вошла в комнату.

– Доброе утро, писака, – приветливо поздоровалась она.

– Доброе утро, правда, утро-то мы проспали. Как провела первую ночь в нашем доме Детерима?

– Жалоб никаких. Правда, она очень удивилась, когда я заявилась среди ночи.      Ну, а убеждать ее      в том, что мы во время моей отлучки не занимались любовью, я не стала.

– И правильно сделала. Потому что мы занимались самой настоящей любовью, какая только может существовать на свете.

– Такую любовь я бы не перенесла в больших дозах, и с кем-нибудь еще кроме тебя.

– И на том спасибо. А как идет ее подготовка к взятию на себя ноши земной?

– Не все сразу.