Странный век Фредерика Декарта

Утром в субботу он попал в «святая святых» и увидел эти документы. И там среди беженцев из Франции действительно фигурировал некий Антуан Декарт с женой Мари, тремя не названными по имени дочерьми и двумя сыновьями – Никола-Матюреном и Мишелем.

…Меня зовут Мишель. Моего деда звали Жаном-Мишелем – Иоганном Михаэлем. Михаэлем был и прадед, доктор богословия. И в глубину восемнадцатого столетия тоже уходила линия Картенов, нареченных этим, увы, нередким именем. Ясно, что доказательство не бог весть какое или вообще никакое, но оно будило воображение. Ведь раньше мы не знали, как звали детей Антуана Декарта.

Фредерик приехал домой взволнованный. «Теперь я знаю, что искать и где искать! – повторял он Эберхарду и Лоле. – Нет сомнений, что это те, ла-рошельские Декарты. И вполне возможно, что они – это мы. А если это и не так, история все равно любопытная, ее стоит распутать до конца… Но довольно о работе, на сегодняшний вечер у меня другие планы. Я видел за углом вывеску «Медведь и колесо». Это ведь пивная?» Эберхард подтвердил, что да, и притом отличная, он там Stammgast – завсегдатай. «Тогда приглашаю вас с Лолой, давно хотел посидеть за кружкой, как в наши былые времена».

Лола идти не захотела, но два старика отправились в «Медведь и колесо» и просидели там до позднего вечера, вспоминая свою юность. Сколько было выпито, Эберхард нам не признался, только махнул рукой. И мы, чтобы не вызвать снова потока его стенаний «я во всем виноват», больше не расспрашивали.

В воскресенье проснулись, как обычно, рано. Страдающий жестокой головной болью Эберхард сказал, что сегодня он в церковь не пойдет и ему, Фрицу, тоже не советует. Но профессор Декарт, пропустивший в своей жизни, как он говорил, только несколько воскресных богослужений – когда он лежал в госпитале и сидел в тюрьме, – умылся, выпил крепкого кофе и вышел на улицу. Было еще рано. Он медленно прошелся по уютным кварталам Потсдама. Идти было очень трудно, чувствовал он себя плохо, но надеялся, что это пройдет. В реформатской церкви, где когда-то служил его дед, он сел на последнюю скамью, чтобы, если понадобится, выйти на свежий воздух и не побеспокоить соседей.

Богослужение началось. Убаюканный звуками родной речи, он повторял слова знакомых молитв и чувствовал себя не старым профессором, а восемнадцатилетним юношей, которого мать отправила сюда набраться сил перед окончанием лицея и университетом. Фриц и Эберхард всегда занимали эту скамью и перешептывались даже во время службы – им вечно не хватало времени, так много хотелось сказать друг другу. У тогдашнего пастора, сменившего деда, был козлиный блеющий тенорок, в особо патетических местах проповеди он звучал так смешно, что молодые люди заранее зажимали рты, чтобы не прыснуть на всю церковь, – и все-таки не выдерживали… Добрейшая тетя Адель, мать Эберхарда, поднимала брови. Каждый раз она обещала пожаловаться на Фрица Амалии, но, насколько он знал, ни разу не выдала его.

Семидесятичетырехлетний старик слушал проповедь и лишь на какие-то секунды возвращался в сегодняшний день. Однако и в прошлом он уже не был. Теперь он словно бы парил над всем, что было ему дорого: над Францией и Германией, Женевой и Абердином, над крышами домов, где жили некогда любимые им женщины, над лекционным залом Коллеж де Франс и гаванью Ла-Рошели. И сам он был уже другим. В этом полете развеялись все его страхи, в другом свете предстали его ошибки. Мир как будто раскрывался ему навстречу: «Иди сюда, не бойся!» От этого было спокойно и радостно.

Вдруг он почувствовал, как будто в сердце вонзилась и начала поворачиваться толстая и очень острая игла. От этой внезапной резкой боли небо погасло, он опять был на земле, старый, слабый, ни на что уже не годный. Он изо всех сил стиснул руками грудную клетку, но не сдержал слабый стон. Сидящая рядом немолодая супружеская пара оглянулась. Он покачал головой: «Не надо беспокоиться», но посеревшее лицо и затрудненное дыхание говорили об обратном. Его соседи помогли ему выбраться из церкви и усадили на скамейку. Пожилой господин оказался владельцем аптеки. «Вам немедленно нужен врач, – сказал он, сосчитав ему пульс. – Где вы живете? Есть у вас здесь родственники и знакомые?» Фредерик зачем-то ответил, что он только неделю назад приехал из Франции и еще никого в Потсдаме не знает.

Карета скорой помощи доставила его в больницу. От нарастающей боли Фредерик потерял сознание. Очнулся он уже в палате и лежал неподвижно, боясь пошевелиться, время от времени впадая в полузабытье.

За окном уже смеркалось, когда в палату вбежал Эберхард. «Господи, Фриц, ну почему я не запер тебя в комнате? – твердил он. – Почему не спрятал твои брюки и ботинки, почему не сломал эту твою чертову трость? Никогда себе не прощу!» Кузен дяди Фреда хотел перевезти больного домой, но врач запретил его трогать. Жестами он попытался отозвать Эберхарда в коридор. «Можете говорить при мне, – подал голос Фредерик, – я сам знаю, что едва ли переживу эту ночь. Вы ведь хотели ему сказать, чтобы он готовился к худшему?»

«Ох уж эти профессора, – обиделся врач. – Вы, кажется, доктор филологии, по словам вашего родственника, а не доктор медицины. У вас раньше были такие приступы?»

«Были, но немного другие… Обманывать меня не надо, я ко всему готов. Если помочь нельзя, лучше оставьте меня наедине с господином Картеном».

«Можно помочь, – сухо возразил доктор, – но шансов крайне мало. Надеюсь, что у вас не будет второго инфаркта. Это был первый. Никаких волнений, полный покой, и зовите немедленно, если что».

Эберхард сел у постели и взял холодную руку своего кузена. Тот рассказал ему все, что вспомнил и почувствовал этим утром в церкви. «Знаешь, что это было? Это моя душа размяла крылышки», – еще пытался он шутить. Эберхард слушал рассеянно. Он то и дело начинал убеждать Фредерика немедленно вызвать сына из Лондона и нас из Ла-Рошели. «Ни в коем случае, – отрезал Фредерик таким железным учительским тоном, как будто это не в нем жизнь уже едва теплилась. – Ко мне живому они все равно не успеют, мертвому некуда спешить, а сентиментальные сцены у смертного одра всегда нагоняли на меня тоску». – «Может, позвать пастора?» – «Не надо. Лучше попроси, пусть сестра принесет Библию, – здесь ведь обязательно должна быть Библия, – и прочти то, что я тебе скажу». Эберхард взял Библию и машинально открыл ее на воскрешении Лазаря. Но Фредерик сказал: «Знаешь, какой у меня самый любимый псалом? Двадцать шестой». Кузен зашелестел страницами. Фредерик прикрыл глаза и еле слышно, но внятно произнес: «Господь – свет мой и спасение мое: кого мне бояться?» И Эберхард подхватил дрожащим голосом: «Господь – крепость жизни моей: кого мне страшиться?..»

Потом они долго молчали. Эберхард не хотел утомлять больного разговорами. Ему даже показалось, что Фредерик уснул – глаза его были закрыты, ресницы не вздрагивали, дышал он спокойнее. Но больной внезапно с усилием шевельнул рукой и показал на стул, на котором висел его пиджак: «Достань часы из кармана, дай мне». Взял, откинул крышку, посмотрел время, задержал в руках, отдал обратно. «Не останавливай их… потом, хорошо? И отдай Клеми, когда она приедет». – «Клеми?.. – забормотал старик. – Жене Макса? Да-да, понимаю, она женщина аккуратная, у нее не пропадет, а она уж там распорядится, отдаст Фредди или Мишелю, правильно?» – «Это как она захочет». Эберхард ждал еще каких-то пояснений, но Фредерик больше ничего не сказал.

Ночь прошла относительно спокойно. Эберхард подумал, что сбывается оптимистичный прогноз доктора и худшее пока позади. Но рано утром, перед самым рассветом, сильнейший приступ повторился. Дежурная сиделка яростно зазвонила в колокольчик, в палату вбежали врачи. Эберхарда оттеснили в дальний угол, где он сидел на табурете, бесполезный, всеми забытый, и пытался читать молитвы, но на самом деле тупо смотрел на шевелящееся белое пятно – халаты врачей, которые скрыли от него Фредерика, и повторял: «Господи, Господи…» И тут над ним раздался голос: «Господин Картен! Слышите меня, господин Картен? Все кончено. Мне очень, очень жаль. Попрощайтесь и идите домой, постарайтесь уснуть. Силы вам сегодня еще пригодятся…»

Он поднялся на ватных ногах. Уши тоже были, казалось, окутаны ватой. Он долго смотрел на лицо Фредерика. На нем еще застыла гримаса муки, но проходили минуты, и оно разглаживалось, прояснялось, приобретало такое знакомое при жизни выражение. Эберхард наклонился над постелью и поцеловал умершего в лоб.

Долгим и тягостным был наш путь домой с запаянным гробом. С нами ехали Эберхард и Августа, Виктория осталась в Потсдаме с бабушкой. Моя мать по-прежнему почти всю дорогу молчала и смотрела в окно, отец дремал или курил, Августа уткнулась в какую-то книгу, а Эберхард после двух бессонных ночей забылся тяжелым сном. Я один с момента нашего приезда в Потсдам занимался делами – улаживал формальности, заполнял бумаги (почти не зная немецкого языка!), покупал билеты, договаривался с похоронной конторой, чтобы гроб из дома Эберхарда перевезли на катафалке к поезду, покупал провизию в дорогу, пытался заставить своих спутников поесть, уговаривал их выйти из купе и размять ноги на станциях. Было удивительно, что такой деловой человек, как мой отец, и такая энергичная женщина, как моя мать, внезапно стали беспомощны, как дети.

На прощании, устроенном в нашей гостиной (там же, где всего полгода назад мы праздновали его высокую академическую награду), и тем более на похоронах нам стало чуть-чуть легче. Скорбеть в эти дни было просто некогда. Было очень шумно и многолюдно. Фредерика Декарта провожала вся Ла-Рошель, и не только Ла-Рошель. Из Перигора подоспел Бертран с женой. Из Парижа приехала Камилла Дюкре, а также величественная старуха Колетт Менье-Сюлли с внуком и внучкой. Были представители Коллеж де Франс, к сожалению, не помню, кто именно. Из Лондона прибыли не только Фредди с Бетси, но и Марцела, и даже Джордж Мюррей. Матери пришлось очнуться от бездействия и вместе с тетей Шарлоттой и кузиной Флоранс кормить, поить, устраивать на ночлег многочисленных друзей и родственников. Мужская половина семейства помогала им, как могла. Сам день похорон я не помню – почти все изгладилось из памяти. Предаваться скорби было некогда, это чувство вернулось уже потом, когда все разъехались и из гостей остался лишь Фредди.

То, как он узнал о смерти отца, напоминает глупый анекдот, но я должен рассказать и об этом. Телеграмма Эберхарда пришла в его лондонскую квартиру, когда дома была лишь молодая жена – сам он уехал в Норфолк. Взволнованная Бетси прочитала: «Твой отец скончался» – и, естественно, решила, что речь идет о мистере Мюррее. Образованная молодая женщина, свободно владеющая тремя языками, даже не обратила внимание, что телеграмма на немецком и почему-то пришла из Потсдама. Она сразу бросилась с соболезнованиями к матери Фредди. Дверь ей открыл живой и бодрый Джордж Мюррей, который спешил к себе в редакцию.

Оттербери были слишком хорошо воспитаны, чтобы в такую минуту упрекать Фредди за ложь. Бетси даже отправилась вместе с мужем в Ла-Рошель, познакомилась с нами и хотела остаться после похорон, однако Фредди попросил ее ехать домой. Перед отцом он чувствовал себя виноватым больше.

Нас ждал еще один сюрприз – завещание Фредерика Декарта. Поскольку наследников по закону у него было двое, брат Максимилиан и сестра Шарлотта, им он и оставил все свое движимое и недвижимое имущество. Но оставил довольно хитро. Половина дома на улице Монкальм переходила к брату с условием, что после его смерти она отойдет к его младшему сыну, то есть ко мне. Все деньги, помещенные в свое время в надежные ценные бумаги, за вычетом расходов на похороны, делились между моим отцом и тетей Лоттой. Тетя получала две части, а мой отец – четыре. Как следовало из письма, которое нотариус мэтр Ланглуа хранил вместе с завещанием, дядя сделал это из-за налога, который съел бы половину наследства, вздумай он оставить его непосредственно племянникам. Так что тетя получала свою долю и долю Флоранс, мой отец – свою, Бертрана, мою и Фредди. Потом им следовало «поделиться» с нами с помощью менее разорительного договора дарения.

– Это я посоветовал мсье Декарту составить такое завещание, – сказал мэтр Ланглуа. – Сначала он хотел оговорить долю каждого. Получилось, может быть, не так эффектно, зато справедливо. Особенно это касается сына мсье Декарта. Здесь свои сложности, поскольку юридически он ему чужой.

Особые распоряжения касались библиотеки и архива. Все книги, которые дядя перевез из пансиона, уже были разложены по ящикам и, оказывается, даже помечены этикетками: «Музей Ла-Рошели», «Городская библиотека», «Коллеж де Франс», «Фредерик Мюррей», «Мишель Декарт». Личные бумаги и рукописи передавались моему отцу на тех же условиях, что и половина дома, – для меня. Авторские права тоже наследовал отец. Со временем они перешли ко мне, и я до сих пор ими пользуюсь.

Вещей, чтобы раздать на память, у профессора Декарта было немного. Своему брату он передал гугенотскую Библию восемнадцатого века. По нашей семейной традиции она передавалась не от отца к сыну, а хранилась у старшего в семье. Надо ли говорить, что теперь, когда Бертрана уже нет в живых, она тоже у меня? Шарлотте он отдал картину Камиллы Дюкре «Рассвет в Понтуазе № 9», с тех пор многократно поднявшуюся в цене. Моей матери официально не оставил ничего, но кроме карманных часов (она, естественно, не отдала их ни мне, ни Фредди), уезжая в Германию, отдал и попросил сохранить свою фотографию 1866 года. Я только сейчас подумал о том, что ведь именно в 1866 году они познакомились. Означали ли эти два предмета, между которыми оказались заключены сорок лет их жизни, нечто символичное для него и для матери – бог весть, но я думаю, что да. Фредди получил его «Ремингтон» новейшей модели, очень дорогой, с четким шрифтом и легким ходом (кузен признался, что о таком даже не мечтал). Бертрану дядя отдал свой хороший кожаный чемодан и портфель. Мари-Луизе – дрезденскую вазу, которую ему когда-то завещала бабушка Шендельс и которую он сохранил во всех своих скитаниях. Флоранс получила мраморный письменный прибор. Своей крестнице Мадо он оставил китайскую лаковую шкатулку для писем, а об Анук, видимо, забыл – завещание было составлено, когда ее еще не было на свете.

И я, и моя семья были в недоумении. Получалось, что своим главным наследником профессор Декарт сделал меня. Хотя Фредди по закону носил фамилию Мюррей, он все же был его сыном, мы это безоговорочно признавали и ждали скорее посмертного официального признания и завещания в его пользу. Мать подошла и обняла его.

– Фредди, мальчик мой… Наверное, твой отец не мог придумать, как юридически разрешить эту проблему. Но ты имеешь полное право получить его бумаги и авторские права. И с половиной дома мы тоже все решим по справедливости.

– Моя жена говорит дело, – кивнул отец. – Я сам сразу об этом подумал. Мы все готовы свидетельствовать за тебя. Надеюсь, и Мишель того же мнения. Мэтр Ланглуа подскажет нам, как отказаться в твою пользу.

– Если вы хотите, подскажу, – ответил нотариус, глядя на нас поверх очков. – Но сначала я желал бы услышать мнение мсье Фредерика Мюррея.

Фредди нахмурился и отбросил волосы со лба характерным жестом дяди Фреда. Меня кольнуло прямо в сердце – раньше я у него этого не замечал.

– Мое мнение – нет. Плохо же вы его знали и ничего-то о нем не поняли! А я, кажется, кое-что понимаю. Даже если бы я носил его фамилию и был законнейшим из законных сыновей, он все равно оставил бы самые важные для него вещи тому, кому захотел. Тому, кого сам выбрал. Не думаю, что имею право владеть всем этим, личным, – архивом, домом, правами на издание книг и так далее. Да, он меня любил, я знаю. Но настоящим его сыном – по духу, дядя Макс, не пугайся, только по духу! – был Мишель. Он, в отличие от меня, никогда не скрыл бы от него свою помолвку и свадьбу… Давайте просто примем его волю, не будем воображать себя разумнее и справедливее его и не оскорбим его память предположением, что это завещание он писал в старческой деменции.

И все осталось как есть.

Мой рассказ подходит к концу, профессор. Прошло больше сорока пяти лет с того дня, как Фредерик Декарт упокоился рядом со своими родителями и сестрой на старом гугенотском кладбище Ла-Рошели. Осталось добавить, что произошло за эти годы с некоторыми из тех, кого я здесь упомянул.

У нас с Мари-Луизой в 1910 году родился сын. Мы, не сговариваясь, решили назвать его Фредериком. Его зовут так же, как профессора Декарта, и это его в последние годы заметно смущает, особенно после того, как имя его двоюродного деда получила одна из новых улиц нашего города. Все друзья называют его «Рик», так повелось еще с войны. Он очень смелый человек, мой сын, я им невероятно горжусь. Во время войны он участвовал в Сопротивлении, а в 1944 году, после высадки союзников в Нормандии, вступил в американскую дивизию и воевал до победы, просто не мог поступить иначе. Дома его ждала жена Одиль с двумя маленькими детьми. Сейчас ему сорок два года, он новый владелец и директор типографии. Но главное – он отец моей независимой внучки Соланж и внука-непоседы Жана (который в этот самый момент, пока я дописываю свои воспоминания, упрашивает в соседней комнате бабушку Мари-Луизу отпустить его завтра на яхту друга: они поплывут купаться на остров Олерон).

Моя старшая дочь Мадлен вышла замуж за канадца из Квебека, представьте, тоже потомка гугенотов. Она давно живет в Монреале, там у меня взрослые внуки и уже двое правнуков. Но видимся мы слишком редко – не знаю даже, успею ли я до своей смерти еще раз их обнять. Зато младшая дочь Анук, муж которой получил в наследство небольшой виноградник на другом краю Франции, в Шампани, живет совсем близко – все, конечно, познается в сравнении.

В 1913 году от инсульта умер мой отец. Матери была суждена еще долгая жизнь – она скончалась в конце двадцатых годов. Просто однажды в летний день тихо уснула в своем кресле-качалке под яблоней.

В 1914 году мы с Бертраном ушли на войну. Я не люблю вспоминать об этих четырех годах. Мне повезло, я вернулся живым и невредимым, а мой брат был военным врачом и погиб в том чудовищном сражении под Верденом, где осталось так много наших соотечественников… Будете там – приглядитесь, на обелиске есть и его имя. В трех войнах три поколения бывших Картенов честно сражались за Францию и стали наконец свободны от противоречий Blut und Boden31. Мы – французы, а все остальное для нас теперь – только история.

Кузен Фредди всю жизнь носил фамилию Мюррей. В двадцатые годы он с женой Элизабет и детьми переехал из Лондона в Эдинбург и открыл собственное архитектурное бюро. Я уже писал, что мы дружили семьями и неоднократно бывали друг у друга в гостях, что он представлял меня как своего двоюродного брата, но с какой именно стороны – не уточнял. В феврале этого года он скоропостижно скончался. Мне в это до конца еще не верится, поэтому я временами писал о нем как о живом – простите меня за невольный обман. Очень уж мне недостает его жизнелюбия, энергии, но главное, того бесценного качества, которым в полной мере обладал и дядя Фред – способности вносить в любой хаос гармонию, смысл и ясность. В старости Фредди внешне настолько стал похож на профессора Декарта, именно такого, каким я его лучше всего помню, что на похоронах мне казалось, будто я потерял дядю Фреда во второй раз.

У кузена остались сын, ровесник моего сына, и дочь, тремя годами младше. Они знают о том, кто их дедушка, у них дома есть все его книги, а Дженнифер, моя племянница, даже повесила в гостиной его портрет. Но все-таки эту свою семейную тайну они пока не афишируют, и понять их нетрудно. Сами они отнюдь не ханжи, однако этого нельзя сказать обо всех людях из их окружения. Во Франции историки ведь тоже до сих пор не проявляли к ним интереса, в основном – по той причине, что они незаконные потомки… Вы можете, сославшись на меня, написать Майклу Мюррею и Дженнифер Стоукс, я дам вам их адреса. Непременно советую вам встретиться и с вдовой Фредди, урожденной леди Элизабет Оттербери, она должна помнить его рассказы о встречах с отцом. Не бойтесь, что Мюрреи примут вас холодно. Они давно готовы к тому, чтобы публично признать правду, только сомневаются, что научное сообщество уже способно эту правду принять. Сделайте шаг им навстречу, они будут вам благодарны. Научная слава Фредерика Декарта пережила моду, его имя, даже если бы он остался только автором «Неофициальной истории Ла-Рошели», навеки вписано в памятную книжечку музы Клио рядом с именами Гизо, Тэна или Мишле. Его внуки уже не испытывают того, что когда-то мучило моего кузена Фредди. Общественно неодобряемые обстоятельства жизни отца беспокоят и тревожат. Мирные скелеты из шкафа деда или прадеда становится предметом гордости…

Я часто думаю о будущем, пусть оно ко мне самому отношения уже практически не имеет. Мне не все равно, каким я оставлю этот мир. Но, как любой старый человек, мыслями я дома только в прошлом. Многие люди, с которыми меня сводила судьба, стоят передо мной как живые. Фредерика Декарта я вспоминаю чаще других. Если его мятежный дух перешел к младшему поколению (не сомневаюсь, что Соланж, или Жан, или, может быть, Энди рано или поздно доберутся до загадки рода Картенов и сделают то, что не успел закончить дядя Фред), то мне он передал другое свое качество. Я унаследовал от него эту толику соленой и горькой океанской воды в крови, ею он меня усыновил, она течет в нас обоих. Мне стал близок его стоицизм. Замечая, как день ото дня тускнеют глаза, как затихает смех моей милой Мари-Луизы, я понимаю, что вся наша жизнь – череда потерь, и что, может быть, чем терять, уж лучше никогда этого толком и не иметь. Мне открылась его мудрость. Он умел жить среди людей, не обольщаясь и не испытывая гнева, потому что повидал многое в этом мире, заглянул глубоко в себя и понял, что люди не хороши и не плохи – они лишь несовершенные творения Божьи. Чего мне недостает – так это его веры. Не случайно свое кредо он подытожил к самому концу жизни и написал в предисловии к своей последней, незаконченной книге: «Чем дольше я живу, тем меньше могу и знаю. Но тем увереннее я надеюсь. Только недостаточность моих сил дает мне эту надежду. По-настоящему надеяться можно лишь на то, что не зависит от меня самого».

Екатеринбург,

2005 г., февраль–май 2017 г.

Оглавление

Пролог

Призвание

Страшный год

Депрессия

Марцела

Профессор новейшей истории

Возвращение и его плоды

Загадка Клеми

Испытание мудрости

Двое в городе

Отец и сын

Предзакатные годы

Последняя сенсация

«Кого мне бояться?..»

Примечания

1

Мишле, Жюль (1798–1874), Тэн, Ипполит (1828–1893), Кинэ, Эдгар (1803–1875) – известные французские историки XIX века.

2

«Тотальная история» – новая концепция исторической науки, предложенная в 1930e годы учеными французской «школы “Анналов”». От истории – описания событий ученые перешли к трактовке истории как взаимосвязи множества факторов – политических, экономических, культурных, социальных, привлекли новые источники, стали широко исследовать повседневную жизнь и ментальность людей других эпох.

3

Дело Дрейфуса – знаменитый судебный процесс второй половины 1890х годов, имевший огромное политическое значение и расколовший Францию на два лагеря. Офицер Генерального штаба Альфред Дрейфус был в 1894 году обвинен в государственной измене на основании сфабрикованного документа и приговорен к пожизненному заключению. За Дрейфуса публично вступились многие известные люди Франции, но пересмотрен приговор был только через несколько лет, а полное оправдание произошло лишь в 1906 году.

4

Нантский эдикт – закон, изданный Генрихом IV в 1598 году и даровавший французским протестантам (гугенотам) право исповедовать свою религию. Эдикт был отменен в 1685 году Людовиком XIV.

5

Великий Курфюрст – Фридрих Вильгельм I Бранденбургский (1620–1688), курфюрст Бранденбурга и герцог Пруссии из династии Гогенцоллернов, выдающийся государственный деятель. Известен тем, что принял и поселил в своих владениях более 20 тысяч беженцев-гугенотов из Франции. Курфюрст исповедовал кальвинизм и покровительствовал своим единоверцам. Переселение гугенотов из Франции и Голландии в Бранденбург и Пруссию помогло поднять экономику этих государств, потому что в большинстве гугеноты были образованными людьми и владели различными ремеслами.

6

Для любой работы (фр.)

7

Коллеж де Франс – учебное и научное учреждение в Париже, основано в XVI веке, при короле Франциске I. До 1870 года называлось Королевским Коллежем. Известно тем, что среди его профессоров были выдающиеся ученые – биолог Жорж Кювье, египтолог Жан-Франсуа Шампольон, историк Жюль Мишле и т.д. В XX веке немало профессоров Коллеж де Франс становились лауреатами Нобелевской премии.