Странный век Фредерика Декарта

Мой брат Бертран, окончив медицинский факультет, не захотел возвращаться домой – женился и купил практику на юге. Кузина Флоранс, дочь тети Шарлотты, стала мадам Лоран Клодель. Я окончил лицей, успешно сдал экзамен на бакалавра и больше учиться не захотел. Родители огорчились, дядя Фред – тем более. Он захотел сделать мне подарок и оплатить поездку в Германию на полгода, чтобы я повидался с родными, попутешествовал, как он сам когда-то в юности, «проветрил голову» и понял, чем хочу заниматься в дальнейшем. Но я отказался от этого щедрого предложения. Видимо, я уже слишком далеко ушел и от Картенов, и от Германии – для меня, наполовину француза, почти не знающего немецкого языка, эта страна была совсем чужая. Едва ли был смысл тратить время и деньги на поиски, которые заведомо не окончились бы ничем. Я искал занятие практическое и желательно не очень сложное. Тогда дядя через своих многочисленных знакомых нашел мне место в типографии: я должен был вести учет заказов и заниматься претензиями клиентов. Через год я стал старшим клерком, потом – помощником управляющего. Работа мне нравилась. Упорядоченные часы и дни, понятные обязанности и наконец – блаженный миг окончания службы, каждый день в один и тот же строго определенный час, и вечера, принадлежащие только мне, и никому другому… Я не был лентяем (с нашим воспитанием лентяем вырасти трудно!), работал добросовестно, и патрон был доволен мной. Но я просто не мог вообразить, что заставляет людей пропадать на судоверфи даже в воскресенье, как отец, или после ежедневных уроков в лицее потом еще править статьи и председательствовать на собрании исторического общества, как дядя Фред. Мой отец и его старший брат мало походили друг на друга, но оба любили свое дело, и не просто любили, а относились к нему со страстной одержимостью. Я же оказался начисто лишен этих качеств.

Я познакомился с Мари-Луизой Леблан, семнадцатилетней девушкой, только что вышедшей из монастырского пансиона, племянницей одного из моих сослуживцев. Она для чего-то заглянула к нему вместе со своей замужней сестрой. Я не был, конечно, таким ловеласом, как мой кузен Фредди Мюррей (дядя Фред иногда жаловался: «И в кого он такой? Это у него не от меня и не от матери»), но и я еще не увлекался ни одной девушкой дольше пары месяцев подряд. После этой встречи Мари-Луиза уже не шла у меня из головы. В простом белом платье и белой шляпке, с закинутыми за уши черными волосами, смеющимися темными глазами и матово-смуглым лицом, она была больше похожа на итальянку, чем на француженку. Я нашел в ней сходство со статуей Мадонны в католической церкви Спасителя недалеко от моей типографии и стал заходить туда под любым удобным предлогом. Однажды ко мне подошел кюре. «Сын мой, похвально, что вы здесь, – сказал он, добродушно улыбаясь, – но могу я узнать, что об этом думают ваши родители?»

Не стану загружать свой рассказ не нужными вам подробностями о том, как нам с Мари-Луизой впервые удалось обменяться парой слов наедине, как я проводил ее до дома, как мы проговорили целый час и я понял, что нашел девушку, предназначенную мне судьбой, и больше никого искать не буду. Мне приятно это вспомнить, но ведь я пишу не о себе. Через две недели я пришел к Лебланам просить руки Мари-Луизы. Господин Леблан был инспектором католического и очень консервативного коллежа Сент-Круа. Молодой человек из реформатской семьи, да еще и племянник профессора Декарта, не имел там никаких шансов.

Мне отказали твердо, хотя и вежливо. Мари-Луиза через силу улыбалась, чтобы меня ободрить, но в душе была готова к тому, что больше мы с ней не увидимся. Я спросил, можно ли надеяться, что мсье Леблан когда-нибудь переменит свое решение. Он ответил: «Подавать напрасные надежды – не в моих правилах. Лично к вам я не питаю антипатии: вы, несмотря на молодость, твердо стоите на ногах, неглупы, серьезны. Однако есть недостаток, в котором вы не виноваты, но для меня он сводит на нет все ваши достоинства. Я категорически не желаю породниться с вашей семьей. Попробуйте сами догадаться почему».

Дома у нас поднялась буря. Вокруг меня столпилась вся семья – и мать, и отец, и профессор Декарт, и даже восемнадцатилетний кузен Фредди, который уже был студентом Академии художеств и заехал к нам на несколько дней по пути в Грецию, где собирался изучать античную архитектуру. Мать гладила меня по голове: «Успокойся, мой мальчик, выжди и попытайся еще раз. Я думаю, они уже сами жалеют, что так опрометчиво тебе отказали!» Отец, багровый от возмущения, потребовал, чтобы я слово в слово повторил все сказанное Лебланом о нежелании породниться с нашей семьей. Когда я повторил, он фыркнул: «Всего лишь инспектор коллежа, а важности-то, важности! Это я еще мог бы задуматься о том, достойна ли его дочь моего сына! Гляди веселее, сынок, в городе много красивых девушек. Но если тебе непременно нужна мадемуазель Леблан и никакая другая, что ж, найду в Деловом клубе кого-нибудь, кто знает этого надутого индюка, и попрошу за тебя похлопотать». Фредди вызвался помочь организовать похищение Мари-Луизы. «Эти ханжи больше всего боятся скандала, вот увидишь, они тут же станут шелковыми!» Дядя Фред поморщился, для его пуританской души такое было чересчур. Он сказал: «Мишель, не нужно пока ходить к ним. Твоя Мари-Луиза тебя не забудет. Дай мне всего несколько дней. Я как раз готовлю один сюрприз, и, думаю, он поможет мне убедить мсье Леблана в том, что мы не такие уж страшные».

Он, конечно, понял, что Леблан отказал вовсе не потому, что в его глазах мы «еретики». Это обстоятельство было не в мою пользу, но гугенотские войны давно отшумели, никаких противоречий между католиками и протестантами в обычной жизни больше не было, и к нашей маленькой общине католическое большинство относилось вежливо-безразлично. Смешанные браки были не редкостью. Не будь в нашей семье такого человека, как профессор Декарт, господин Леблан просто ограничился бы условием не принуждать Мари-Луизу принимать кальвинистскую веру (мне такое не пришло бы и в голову!). Однако он не мог смириться, что у его предполагаемого зятя есть известный всей Ла-Рошели дядюшка – левый республиканец, антиклерикал, дрейфусар, имеет сына (хотя никто не слышал, чтобы он когда-либо был женат) и открыто появляется с этим сыном в любом обществе, работает учителем и уже восемь лет развращает своими идеями молодежь в и без того подозрительном учебном заведении, куда идет всякий сброд – либералы, атеисты, евреи, протестанты… Фредерик понимал, что Леблана ему не переубедить. Ему оставалась только искренность – и сюрприз, который он приберег напоследок.

Профессор Декарт пришел к Леблану прямо с уроков, в форме преподавателя лицея Колиньи. Этот великолепный темно-синий мундир с серебряным шитьем, как уже отметил в своих записках мой кузен, полностью его преображал. Я вообще никогда больше не встречал людей, которых бы так меняла одежда. Величественный, будто пожилой герцог, удалившийся от двора в свое родовое поместье, дядя вошел в гостиную Лебланов и от души насладился произведенным впечатлением. Но разговор повел очень дружелюбно. Потом он с удовольствием пересказал его нам в подробностях.

– Господин Леблан, – начал он, – я понимаю, что вам трудно испытывать ко мне симпатию, ведь все, что мне дорого, идет вразрез с вашими взглядами, а убеждения, которых придерживаетесь вы, по большей части неприемлемы для меня. Вот только мой племянник Мишель здесь совершенно ни при чем. Я ему не отец, а дядя и никак на него не влияю. Мой брат Максимилиан Декарт, отец Мишеля, директор верфи, – человек исключительно честный, трудолюбивый и набожный. Что касается Мишеля, он во всех отношениях прекрасный юноша, но главное в нем то, что от природы он наделен тонким нравственным чутьем. Его чувства очень постоянны – такой человек если полюбит, то один раз на всю жизнь. Прошу вас, не отнимайте у него надежду стать женихом и мужем вашей дочери. Назначьте срок, который должен пройти до свадьбы, и Мишель докажет вам, как искренне он любит Мари-Луизу и как умеет ждать. А если за это время он чем-то запятнает себя в ваших глазах, – но только лично он, а не я! – вы сможете забрать свое слово обратно.

– Он учился в вашем лицее, – заявил на это Леблан, – а значит, подвергся тлетворному влиянию таких людей, как вы и другие ваши учителя.

Инспектор коллежа Сент-Круа явно пытался найти не столь нелепый аргумент против меня, но не смог придумать его экспромтом.

– Вы ошибаетесь, – очень мягко возразил дядя Фред. – У нас светское учебное заведение, но это не значит, что из него выходят люди без моральных устоев.

– Мне рассказывали, что вы – именно вы! – учите детей не по учебникам. Если вы не уважаете утвержденную министерством учебную программу, то как вы сможете воспитать детей в уважении к государству, законам, правилам, морали?

– Я не запрещаю им читать учебники, но считаю это в старших классах довольно бессмысленным занятием. Гораздо важнее на уроках истории научиться читать источники и видеть в них то, что там есть, а не то, что нам хочется видеть. Я приношу им копии исторических документов – заметки из старых газет, указы, министерские отчеты, письма и так далее, и прошу извлечь из них то, что кажется им объективными фактами. А потом учу проверять и оценивать эти факты. И, смею надеяться, получается неплохо. Многие потом приходят к нам в историческое общество и становятся бесценными помощниками в деле изучения и охраны памятников старины. Кардинал де Курсель на прошлом заседании общества публично поблагодарил меня за то, что я подготовил и привлек к нашему делу таких неравнодушных, пытливых, а главное, критически мыслящих молодых людей, которые видят в труде историка то, о чем сказал Леопольд фон Ранке27, – «устанавливать, как все было на самом деле».

– Кардинал де Курсель? – Леблан заморгал от неожиданности. Дядя Фред потом рассказывал, что в первый момент он даже забеспокоился – вдруг его оппонент настолько перепугается, что не сможет проглотить наживку и не попадется на крючок. – Уж не хотите ли вы сказать, что на заседаниях вашего общества бывает его высокопреосвященство?!

– Кардинал де Курсель – один из влиятельнейших и очень активных членов общества, – спокойно ответил профессор Декарт. – Он бывает не на каждом заседании, поскольку очень занят, но раз в два месяца обязательно приходит и делает доклад. Я давно знаю и глубоко уважаю его высокопреосвященство за интерес к истории нашего города и обширные познания в этой теме. У меня с собой его новая книга об истории собора Сен-Луи, только что вышла, не хотите взглянуть? – Он открыл портфель и с готовностью вынул изящный, хорошо иллюстрированный том, на титульном листе которого красовалась дарственная надпись на латыни с библейской цитатой и такими словами: «Моему учителю и другу, профессору Декарту – кардинал Жозеф-Жером де Курсель, 20 мая 1899 года».

Расчет был верным. Леблан мог сколько угодно презирать и ненавидеть профессора Декарта, но его кардинал называл другом, а сам Леблан удостаивался только редких официальных аудиенций у всесильного главы епархии. Инспектор Сент-Круа не знал, что много лет назад, когда мой дядя был молодым учителем истории в Ла-Рошели, он был вхож в дом де Курселей и по рекомендации своего давнего покровителя графа де Жанетона целый год давал уроки немецкого языка и латыни младшему отпрыску этой аристократической семьи.

– Могу открыть вам одну тайну, а впрочем, скоро это будет уже не тайна, – с улыбкой выложил последний козырь профессор Декарт. – Кардинал де Курсель – настоящий кладезь знаний по истории католических храмов Ла-Рошели. Но хотя его краеведческие труды очень добросовестны и этим ценны, я убедил его придать работе более общий характер. «Монсеньор, – сказал я, – почему бы нам с вами вместе не написать историю разгрома гугенотов в Ла-Рошели? Вы могли бы взять на себя освещение позиции католической стороны, я – гугенотской, и это будет не просто интересная работа, а символический акт примирения давних противников, акт торжества научной истины». Кардинал согласился, несмотря на то, что очень загружен делами епархии. Работа идет с лета прошлого года, и совсем скоро вы увидите книгу, на обложке которой будут стоять рядом два имени – князя католической церкви и сына гугенотского пастора, вашего покорного слуги.

Вот сейчас Леблан был нокаутирован! Он понимал, что лгать профессору Декарту незачем, но то, что он сказал, не укладывалось у него в голове. Инспектор так хотел сделать вверенный ему коллеж оплотом средневекового традиционализма, что не заметил, как церковь начала меняться вместе со стремительно меняющимся миром. И мой будущий тесть тяжело вздохнул и сказал: «Ладно. Предложение вашего племянника принимается. Пусть он и моя дочь считают себя помолвленными. Но свадьба состоится не сейчас, а через год».

На этот год Лебланы отправили дочь в Тулузу к родственникам, рассчитывая, что в разлуке ее увлечение пройдет само собой. Но год миновал, и ни Мари-Луиза, ни я не захотели отказаться от своего слова. Отцу моей невесты пришлось повести ее к алтарю. Мари-Луиза осталась католичкой, а я реформатом, и мы обвенчались дважды – сначала в роскошном соборе Сен-Луи, потом в нашей маленькой часовне Реколетт.

Книга, которую профессор Декарт написал в соавторстве с кардиналом де Курселем, вышла через месяц и, конечно, стала сенсацией. Я жалею, что не расспросил дядю Фреда о том, как они работали вместе, – мне, как вы понимаете, было не до того. Знаю только, что кардинал доверил профессору Декарту общую научную редакцию книги и на этом этапе в работу не вмешивался, но результатом остался доволен.

На мой взгляд, книга «Гугенотская Ла-Рошель и ее падение» – лучшее, что я когда-либо читал о трагедии французских протестантов, хотя, конечно, мою оценку трудно назвать абсолютно беспристрастной. Общество же приняло эту книгу неоднозначно. В «Ревю де дё Монд» ее назвали научным и человеческим подвигом двух историков. Католическая пресса тоже отнеслась к ней достаточно тепло. А вот совет протестантских церквей юга и запада Франции опубликовал разгромную рецензию. Больше всего членов совета возмутило, что потомок изгнанных и убитых взялся разрабатывать эту тему вместе с потомком гонителей и убийц. Даже горькие слова кардинала де Курселя, раскаивающегося в том, что произошло, не от имени церкви, конечно, а от своего собственного имени, их ни в чем не убедили.

«Гугенотская Ла-Рошель» – историческое исследование, основанное на огромном корпусе источников, а не публицистическое произведение, однако голоса обоих авторов, ученого и священника, в ней отчетливо слышны. Каждый говорит со своей стороны и, разумеется, не может остаться совершенно беспристрастным. Но и кардинал, и профессор хотят разобраться и понять, на что опиралась противоположная сторона. Нетерпимые к насилию и несправедливости, они полны терпимости по отношению друг к другу, искренне хотят подвести черту под одной из самых страшных драм Нового времени и дальше жить во взаимном уважении и мире.

Кардинал де Курсель надеется, что религиозные войны, этот позор человечества, навсегда канули в прошлое. Профессор Декарт, более скептический и оттого гораздо более проницательный, уверен, что если в секулярном мире исчезнут религиозные противоречия, дававшие повод драться не на жизнь, а на смерть, то за новыми поводами уничтожать друг друга у людей дело не станет. Он напоминает, что при Великой революции тем же самым занимались политические партии, а законы, гарантирующие права меньшинств, и в наше время могут быть отменены так же легко и с такими же трагическими последствиями, как Нантский эдикт. Единственное спасение – в решительном осуждении любого насилия и отказе от него даже ради самых благородных целей, но профессор Декарт не верит в способность людей договариваться; в этом смысле «Гугенотская Ла-Рошель» – самая пессимистичная из его книг. Все, что он считает реальным, – если хотя бы он сам и кардинал де Курсель будут публично исповедовать такие взгляды, то вместе с людьми, которые им поверят, это составит цифру, отличную от нуля. Пацифизм профессора Декарта многих раздражал, за эту позицию ему досталось и от левых, и от правых. Он и не ждал ничего другого. Считал, что эта книга, как бы ее ни ругали, – одно из самых значительных дел его жизни. Думаю, он был бы рад узнать, что до сих пор она читается так, как будто была написана только вчера.

Последняя сенсация

У нас с Мари-Луизой в декабре 1901 года родилась дочь Мадлен, Мадо. Я попросил дядю стать ее крестным. «Мишель, мой мальчик, – растроганно сказал он, – как же я могу тебе отказать? Только я не уверен, что это мне будет суждено наставлять малышку Мадо в христианской вере…» Обряд прошел торжественно и радостно, но я уже не мог забыть слова дяди Фреда. Впервые за все годы нашей дружбы я понял, что когда-нибудь, и, возможно, уже скоро, нам придется жить без него.

Я не то чтобы боялся старости, но, как любая деградация, она вызывала у меня острую обиду за человеческое несовершенство. На моих глазах старели друзья моих родителей, и я с тоской наблюдал, как дичают их сады и ветшают дома, какая давящая тишина поселяется в них, как некогда веселые и деятельные люди замыкаются лишь на себе и своем здоровье и постепенно перестают радоваться, удивляться, размышлять. Я замечал, что их мысли изо дня в день проходят один и тот же все сужающийся круг, а мир сжимается до размеров комнаты. И все же я готов был смириться, что это произойдет с отцом, матерью, а когда-нибудь и со мной, – но только не с Фредериком.

Он изо всех сил сопротивлялся возрасту. Его одолевал ревматизм, мучили частые головные боли, последствие военной контузии, и временами он хватался за сердце, и все-таки это еще был прежний профессор Декарт. В шестьдесят восемь лет он ушел на пенсию. У него осталось историческое общество, фонд охраны памятников, к управлению которым пришлось активно подключаться, замыслы новых исследований. Без лицея работы, конечно, стало меньше, однако давалась ему эта оставшаяся работа заметно труднее.

Болезнь не пощадила его пальцы, почерк у него стал совершенно неразборчивый. Теперь уже без секретаря он обходиться не мог, и, хотя надиктовывать тексты ему никогда не нравилось, пришлось научиться. Он попытался и сам освоить свой «Ремингтон», через некоторое время уже довольно бойко печатал двумя пальцами, но это, конечно, было несерьезно. Когда его секретарь Куломье ушел, накопив денег на учебу в университете, Мари-Луиза предложила дяде в помощницы свою кузину Анриетту Леблан. Девушка окончила курсы стенографисток и машинисток, была расторопна и неглупа, и несколько лет они работали вместе в полном взаимопонимании.

Больше тридцати лет Фредерик жил с покалеченной ногой, и никто, кроме него, не знал, какие неприятности ему причиняет левое колено, в свое время собранное из осколков в военном госпитале. С коленом он сумел как-то «договориться»: каждый день разрабатывал ноги хитрой гимнастикой собственного изобретения, много ходил пешком, плавал и к семидесятилетию подошел в неплохой форме – только на восьмом десятке начал заметно сдавать. К своему здоровью он относился серьезно. Когда ему показалось, что ревматизм затронул второе колено, он тут же съездил в Париж к известному врачу-ревматологу. Дядя всегда был склонен к ипохондрии и больше всего боялся, что когда-нибудь сляжет и уже не встанет. Так что пугать его последствиями запущенного ревматизма не пришлось, все рекомендации врача он выполнял очень пунктуально.

Перед самым своим юбилеем, сразу после Рождества 1902 года, он по совету все того же врача внезапно уехал в Ментону погреться на солнце, чем поставил нас в довольно глупое положение. Мэр Ла-Рошели и комитет по городскому благоустройству готовились его чествовать, и, когда заготовленные адреса и поздравительные речи пропали зря, они почему-то решили, будто это мы сорвали юбилей. Ну а дядя вернулся и рассказал, что утром восьмого января он гулял по эспланаде, днем играл в карты с отставными английскими полковниками, проводящими зиму на Ривьере, а вечером долго сидел на балконе, закутавшись в плед, медленно смаковал ликер бенедиктин, глядел на звезды, неподвижно висящие над зимним морем, и слушал, как снизу, из ресторана, доносится голос певицы, которая развлекала поздних гостей неаполитанскими песенками. «Это был мой самый восхитительный день рождения», – заключил профессор Декарт. Обижаться на него было бесполезно.

В 1905 году Фредди и его тогдашняя невеста Камилла Дюкре написали, что по одной их картине взяли в парижский Салон, и дядя поехал посмотреть на выставку. Он предложил своей давней знакомой Колетт Менье-Сюлли вместе пойти на вернисаж, но Колетт насмешливо сообщила ему, что получила личное приглашение и даже побывала на открытии. Профессор Декарт познакомил ее с Фредди, еще когда тому было лет пятнадцать, и у них завязались довольно теплые, почти приятельские отношения – они вообще были до странного похожи, великосветская старуха и молодой архитектор, первая возлюбленная Фредерика Декарта и его сын. Обоим были свойственны ироническое отношение ко всему на свете, тонкий вкус, неглубокий, но живой ум, способность разбираться в новом и модном. В равных позициях они, возможно, воспринимали бы друг друга как конкурентов, но Колетт была почти на пятьдесят лет старше и любовалась заносчивым мальчишкой, даже когда сама становилась жертвой его языка. Приглашая в Салон «дражайшую тетушку Колетт», Фредди просил ее «собрать самых представительных старух четвертого округа28» и «поцокать языками, потрясти страусовыми перьями и слегка отвлечь от смуты, которую мы собираемся внести в академический курятник».

Чтобы поддержать дебютантов, Колетт купила картину Фредди, а профессор Декарт захотел приобрести пейзаж Камиллы под названием «Рассвет в Понтуазе № 22», но тут оказалось, что за картину уже внес задаток директор модного театра Гэте Монпарнас. Молодая художница не только продала пейзаж, но и получила заказ на оформление декораций к новому спектаклю. Профессору Декарту она подарила (слышать не желая ни о каких деньгах) другую картину из своей серии «рассветов» – «Рассвет в Понтуазе № 9». После первых театральных опытов о ней заговорили, и в следующие несколько лет она стала восходящей звездой французского авангарда. Кто знает, до каких высот она могла бы добраться, если б не ее нелепая смерть от родов в 1912 году… Она вышла замуж не за Фредди, вскоре после того Салона мой кузен расстался с ней, не из зависти к ее успеху (себя он никогда и не считал серьезным живописцем), а из-за нового увлечения. Но это уже совсем другая история.

Летом 1906 года, проводя отпуск на этюдах в Италии, Фредди познакомился с семьей путешествующего по Тоскане лорда Оттербери. Он встретил их на обеде в доме одной богатой вдовы-англичанки, много лет назад поселившейся в пригороде Флоренции. Общество там собралось чопорное и до такой степени карикатурно английское, что даже Фредди, упорно считавшему себя больше британцем, чем сами британцы, стало смешно. Он вынул карандаш и, пока джентльмены потягивали бренди, рисовал на салфетке, заслонившись сифоном с содовой водой, шаржи на этих «столпов империи». Он увлекся и не заметил, как за его спиной хихикнули.

– Ну и рожи, хоть сейчас к мадам Тюссо! – одобрительно прошептал сын лорда Алекс Оттербери. – Послушайте, Мюррей, вам здесь не надоело? Мы за этим уехали из Англии? Там, – он показал за окно, – прелестные траттории, девушки, кьянти рекой и никаких скучных стариков. Исчезнем?

– Идет, – отозвался Фредди.

Расшаркавшись перед хозяйкой, молодые люди вышли на залитую солнцем улицу. Вместе с ними сбежала со скучного обеда и двадцатидвухлетняя сестра Алекса – Элизабет. «Кьянти рекой» пришлось отменить: хотя Элизабет была барышня взрослая, в эдвардианские времена незамужние молодые женщины так свободно, как сейчас, питейные заведения еще не посещали. Компания отправилась гулять по городу, осмотрели Санта-Мария-Дель-Фьоре (Фредди уже несколько раз побывал в галерее Уффици, но главный собор все откладывал на потом), прошлись по Понте Веккьо, ели мороженое, отдыхали на траве в городском парке, а под вечер даже заглянули в балаган на маленькой площади, где шло представление с участием непременных Коломбины и Арлекина. Поздним вечером Фредди проводил своих новых друзей до отеля, и Алекс настоял, чтобы тот зашел к ним. Лорд и леди Оттербери совершенно не сердились за бегство с обеда, отношения со взрослыми детьми у них были самые дружеские.

Из Флоренции Оттербери хотели ехать в Сиену, а потом в Пизу. Элизабет, посемейному Бетси, проговорила: «Как жаль, мистер Мюррей, что вы еще заняты во Флоренции. С вами очень весело. Поезжайте с нами!» Алекс тоже сказал, что это отличная идея. Лорд Оттербери пожевал губами и заверил Фредди, что в Сиене они пробудут как минимум неделю, потому что он собирается проведать свой виноградник и реализовать партию прошлогоднего вина. Так что мистер Мюррей может спокойно закончить работу и присоединиться к ним – продолжению знакомства они будут только рады.