Странный век Фредерика Декарта

Фредди действительно собирался заканчивать свои флорентийские этюды и ехать в Ла-Рошель, где его ждал отец. Но Бетси была такая хорошенькая, а ее родители, настоящие владетельные английские лорды, отнеслись к нему так благосклонно, что Фредди в тот же вечер отбил телеграмму на улицу Монкальм: «Италия прекрасна, работаю не отрываясь, задержусь неизвестно на сколько». Что такое «работать не отрываясь», профессор Декарт очень хорошо понимал. Он в ответ попросил сына не беспокоиться и отправил ему солидный чек: краски, как он слышал, стоят очень дорого.

Кузен догнал семейство Оттербери в Сиене и поехал с ними в Пизу. Он был просто опьянен сознанием, что эти люди говорят с ним как с равным. «Любопытно, из каких вы Мюрреев? – осведомилась как-то леди Оттербери. – Не из абердинских? Я немного знаю полковника Эштона Мюррея, потому что сама родом из Шотландии, и мой сводный брат, он намного старше меня, учился с ним в одном классе». – «Полковник Мюррей – мой дедушка! – с гордостью воскликнул Фредди. – А Эштон – мое второе имя». – «Теперь я вспомнила! Ну конечно, вы ведь сын Джорджа Мюррея, экономического обозревателя «Таймс». Фредди чуть нахмурился. Законность его происхождения в их глазах, к счастью, не вызывала сомнений, но все-таки ремесло журналиста в то время еще не считалось вполне «благородным». «Ну, ну, мистер Мюррей, – подбодрила его леди Оттербери, – вы должны гордиться отцом, он истинный аристократ в своей профессии. Его аналитические обзоры своей ясностью, трезвостью и пользой для общества превосходят речи всех членов палаты лордов, вместе взятых. («Хелен! – добродушно укорил ее лорд Оттербери. – Не спеши вываливать на этого молодого человека свои революционные взгляды! Моя жена сочувствует тред-юнионистам, представьте себе, мистер Мюррей. Я не возражаю, прошу ее только раньше времени не пугать наших друзей!») А с вашей матушкой мы тоже встречались пару лет назад – вместе были в комитете рождественского благотворительного базара в Вест-Энде. Очаровательная женщина. Я напишу вам для нее записку, может быть, она захочет как-нибудь зайти ко мне на дамский коктейль».

Фредди чувствовал себя самозванцем, но ничего не мог поделать – слишком сладким был этот яд лжепризнания. После всех пережитых бурь, когда он узнал, что он вовсе не Мюррей, лет в семнадцать он наконец успокоился, помирился и с родным, и с названым отцом и нашел удобный способ соединить желаемое с действительным. В Ла-Рошели и в Париже со знакомыми отца Фредди не скрывал своего происхождения. Но в Англии и Шотландии он просто не мог чувствовать себя кем-то другим, кроме Фредерика Эштона, сына Джорджа Мюррея и внука полковника Мюррея. Он без запинки, не краснея, рассказывал родословную Мюрреев. Матери-иностранки тоже не стыдился: ее аристократическая польская и немецкая кровь придавала ему самому особое обаяние в глазах Бетси Оттербери. А по вечерам он брался за письмо в Ла-Рошель, но после первых строк откладывал перо и принимался считать, сколько людей на свете знают, что на самом деле он незаконнорожденный сын старого чудака-ученого. Ясно было одно: во Франции ему с новыми друзьями лучше было не появляться.

Восемнадцатого июля был день святого Фредерика, общие именины дяди и кузена. Двадцать первого июля день рождения праздновала моя мать, которую кузен очень любил и отовсюду привозил ей милые подарки. Он всегда отмечал эти праздники с нами – так повелось с первого лета, когда Фредди приехал в Ла-Рошель. Но в этом году традиция впервые была нарушена. Фредди даже забыл поздравить отца с именинами и опомнился, только когда сам получил от нас телеграммы. Наиболее здравомыслящий человек в нашей семье, Максимилиан Декарт, покачал головой: «Не пишет он никаких этюдов, бьюсь об заклад, просто гоняется за девчонками. Бездельник и шалопай». – «Так это же отлично, – ответил Фредерик. – Не надо брать пример с меня. Это я мог бы в его годы проторчать целый месяц в архивах и не заметить ни девушек, ни Италии».

Кузен все-таки заглянул к отцу на неделю в сентябре, когда его новые друзья уже вернулись в Англию и взяли с него обещание тотчас же нанести им визит.

Помню, что сначала моей жене, человеку очень чуткому, а потом и всему нашему семейству бросилась в глаза его непривычная рассеянность и скрытность. Раньше с его приездами в дом, можно сказать, врывался свежий ветер: кузен засыпал нас только что прогремевшими именами и названиями, рекламировал книжные новинки, насвистывал модные мотивчики, пересказывал светские сплетни, демонстрировал, какой фасон шляп носят в Лондоне и какие танцы танцуют в Париже. Он кружил в вальсе по гостиной мою хохочущую мать, говорил витиеватые комплименты Мари-Луизе, подбрасывал вверх малышку Мадо, хватал зазевавшегося черного кота Гинце (так его назвал дядя Фред в честь кота из «Рейнеке-Лиса») или кудлатого, тоже черного, беспородного и безымянного пса, и тот оглашал дом возмущенным лаем вдобавок к восторженному визгу Мадо и смеху Мари-Луизы и матери. Отец вынимал свои любимые, безумно дорогие «директорские» сигары – он неохотно делился ими даже со мной.

Фредерик и Максимилиан со временем словно бы обменялись сыновьями: я был гораздо ближе к профессору Декарту, а Фредди – к «дяде Максу». При своем кажущемся легкомыслии кузен был очень способен к точным наукам и технике и интересовался этим всерьез – настолько, насколько у него оставалось времени от множества других увлечений. Во время своих приездов он подолгу пропадал на верфи, привозил моему отцу из Лондона модели кораблей (отец их коллекционировал много лет), часами они вместе их рассматривали, разбирали, собирали, обсуждали разные технические подробности – больше никто в семье не мог поддержать разговоров на эту тему. Однажды они долго колдовали над каким-то рабочим чертежом отца, и кузен нашел способ упростить и удешевить всю конструкцию. Отец выписал ему щедрую премию и предложил упомянуть его имя среди разработчиков машины. Фредди отказался от славы, но деньги взял.

В последние годы профессор Декарт от него немного уставал. Приездам сына он радовался, но уже через полчаса пустых, по его мнению, разговоров начинал нетерпеливо поглядывать на дверь. Ему было скучно думать о том, чем бы занять молодого человека, которого больше всего интересовали танцы, спорт и девушки, и он предоставлял Фредди самому искать себе развлечения (с чем он успешно справлялся). Профессора Декарта в том году захватила новая книга, на этот раз об истории нашего рода. Он начал исследование с рассказа о найденном в часовне Реколетт письме ла-рошельского гугенота Антуана Декарта, бежавшего после отмены Нантского эдикта в Германию, и выдвинул гипотезу, не являлся ли этот человек предком бранденбургских Картенов. Фредерик изучал все связанное с Антуаном Декартом, в поисках следов этой семьи пропадал в библиотеке и в городском архиве, ездил по окрестным деревням, читал записи в церковных книгах. Когда я не был занят на службе и Мари-Луиза, беременная вторым ребенком, говорила, что дома справится без моей помощи, я проводил время с дядей Фредом. Мы отпускали Анриетту, и я сам помогал ему делать выписки. Дело шло веселее, и потом так приятно было сидеть где-нибудь в деревенском кабачке, попивая холодное вино. Именно тогда он больше всего вспоминал о своей жизни и во время этих часов отдыха рассказал мне почти все, что я сейчас пересказываю вам. Наверное, он был бы счастлив, если бы Фредди тоже составил нам компанию. Но Фредди все это было неинтересно. В ту осень он меньше всего хотел иметь что-то общее с Декартами.

Они расстались с очевидным облегчением. Фредди вернулся в Англию к своему проекту нового вокзала где-то в графстве Норфолк и к семейству лорда Оттербери. Спустя месяц он уже праздновал помолвку с Бетси.

А его отец в октябре 1906 года был награжден за свою «Неофициальную историю Ла-Рошели», выдержавшую к тому времени уже шесть или семь изданий, орденом «Академические Пальмы» – наградой, которая, как вы знаете, дается за особые заслуги перед французской культурой и языком.

После того как указ о награждении появился в правительственной газете и был перепечатан нашим местным «Курье де л’Уэст» с комментарием, составленным в самых цветистых выражениях, наш дом стал местом паломничества. Этого не ожидали ни мои родители, ни – меньше всех! – сам лауреат. Мать спешно переоборудовала гостиную в зал приема, для чего ей пришлось переменить занавески и убрать свое рукоделие, отцовские газеты и раскиданные по всей комнате игрушки Мадо. Она выставила на стол все шампанское, какое у нас было, и отправила служанку, мадам Клоди, в винную лавку за пополнением, сама же заняла пост на кухне. Время от времени, раскрасневшаяся и встрепанная, она появлялась в гостиной с новыми тарелками канапе. Виновник торжества весь день стоял у стола и принимал гостей, сияя улыбкой.

С поздравлениями явились не только его бывшие коллеги по лицею и нынешние сотрудники по историческому обществу, не только наш пастор, не только бывшие ученики, не только его друг детства Алонсо Диас с многочисленным семейством, не только его однокашник и многолетний мэр Ла-Рошели Гастон Монтань и весь комитет по городскому благоустройству в полном составе. Кардинал де Курсель не смог прийти лично, но в качестве его представителя поздравить профессора Декарта явился монсеньор Фуайо, настоятель главного городского собора Сен-Луи, тоже очень важный человек. Студенты-архитекторы из Пуатье, те самые, кого еще лицеистами профессор Декарт привлек к делам исторического общества и к реставрации ветшающих домов, приехали под вечер, ввалились в гостиную, слаженно спели латинский хорал «На камне том я здание воздвигну», а потом развернули свиток, разукрашенный как старинный пергамент, прочитали поздравление, которое начиналось обращением: «Великому Магистру славного ордена Хранителей города», и надели ему на шею импровизированную цепь этого ордена с металлическими бляхами, на которых были вычеканены силуэты главных городских достопримечательностей – Ратуши, Цепной башни, Фонарной башни, маяка. Да, за пятнадцать лет Фредерик Декарт проделал немалый путь от «инквизитора» до «Великого Магистра»!.. Одними из последних пришли родители моей жены, мсье инспектор и мадам Леблан, и принесли моему дяде охапку последних октябрьских хризантем из своего сада, и это поздравление тронуло его, кажется, сильнее других.

Закрывая дверь за, наверное, сотым посетителем, Фредерик сказал, что уже абсолютно пьян своей славой (попробуйте-ка даже просто пригубить шампанское с таким количеством народа!). Он наконец-то сел, с наслаждением вытянул онемевшие ноги и объявил, что завтра вместо приема в мэрии целый день проспит у себя в апартаментах, а хозяйке, мадам Дюкло, строго накажет никого к нему не пускать. Но на скептическое наше «Уж будто!» широко и довольно улыбнулся: «А что, хорошую написал я книжицу!»

Моя мать убедила его заглянуть в магазин готового платья и помогла выбрать отличный фрак. Вечером накануне поездки в Париж он предстал перед нами во всем своем великолепии. Мы не узнали нашего Старого Фрица в этом стройном седом господине с розеткой Почетного легиона в петлице, с элегантной тростью, на которую он опирался легко, будто бы и без всякой надобности. Глаза его радостно блестели – он только что получил запоздавшую поздравительную телеграмму от Фредди.

– Боже мой, дядя, – воскликнула моя жена, – да вас нельзя отпускать одного в Париж! Какая-нибудь бойкая вдова, увешанная жемчугами, как бы невзначай окажется рядом с вами на парадном обеде, а потом выпустит когти и унесет вас к себе в гнездышко!

Он смутился и прижал руку к груди в преувеличенно театральном жесте:

– Но, моя дорогая, мне всего семьдесят три года! Ты думаешь, я начинаю понемногу выживать из ума?

– О нет, ты абсолютно права, дочка, – лукаво заметила моя мать, – и я даже знаю имя этой вдовушки. Ее зовут Колетт Менье-Сюлли!

Колетт действительно года два как овдовела. Она и Фредерик довольно активно переписывались. В последнее время его корреспонденция приходила на улицу Монкальм, и письма сортировала мать. Она брала двумя пальцами и несла ему в кабинет узкие конверты бледно-лилового цвета, сделанные на заказ и помеченные серебряной монограммой К.М.-С. «Еженедельная порция billets-doux! – говорила мать, с притворной ревностью упоминая это ироническое название любовных записок. Вполне возможно, ревновала и по-настоящему. – Во всяком случае, духов твоя корреспондентка не жалеет!»

– Кстати, – сказал профессор Декарт, – я кое о чем забыл. Ведь нельзя явиться на прием в церемониальный зал Академии без спутницы! Это просто верх неприличия. Придется срочно телеграфировать Колетт, а у нее могут быть другие планы на этот вечер.

– Неважно, какие у нее планы на этот вечер, – фыркнула мать, – потому что в Париж с тобой поеду я!

В комнате повисла странная тишина. Отец повернул голову и посмотрел на нее очень внимательно, как будто увидел ее впервые в жизни. Фредерик в первые секунды побледнел, а потом до ушей залился краской и стоял посреди комнаты с глупейшим, растерянным видом, как будто он был не старым профессором, не кавалером редкого и престижного ордена, а нашкодившим мальчишкой. Тогда я ничего не понял, но теперь могу вообразить, как его напугал этот внезапный выход Клеми из тени. В желании матери сопровождать на правах близкой родственницы очень пожилого человека на церемонию награждения не было ничего особенно скандального или фривольного, но для Фредерика эта ситуация выглядела совсем иначе. Отец перевел взгляд с жены на брата и снова на жену и потянулся за портсигаром.

– В моем разрешении ты, конечно, не нуждаешься… – задумчиво проговорил он. – А впрочем, я не против, съезди в Париж, развейся. Я-то этот безумный город никогда не любил.

Не сомневаюсь, что, если бы отец был против, мать все равно настояла бы на своем. Это был ее день. Именно она, тайная муза Фредерика в течение стольких лет, должна была поехать с ним и разделить минуту славы. Чуть наклонив голову, она смотрела на обоих мужчин насмешливо и решительно. И Фредерик уже в следующие минуты овладел собой, с примиряющей улыбкой протянул ей руку: «Ну конечно, кто, если не ты, Клеми! Я просто пошутил насчет Колетт, чтобы тебя поддразнить!»

Летом этого года Клеманс Декарт исполнилось пятьдесят восемь. Она постарела и погрузнела, но была еще по-своему очаровательна. На щеках, давно утративших фарфоровую белизну, играли ямочки, а голубые глаза смотрели по-детски безмятежно. В ней было много ребячливого, может, поэтому дети так тянулись к ней. Обе невестки обожали ее за доброту и веселый нрав. Мать была бойкой на язык, но первая с готовностью смеялась сама над собой и вообще, насколько я могу судить, ни одного человека в своей жизни не обидела.

Бесприданница из Нанта, в былые дни третируемая свекровью за свою бедность и необразованность, Клеманс превратилась в «важную даму». Как жена директора верфи, она отныне везде была желанной гостьей. Ее звали в благотворительные комитеты, ей то и дело случалось устраивать в нашем доме большие приемы. У нас, естественно, были кухарка и горничная – статус обязывал, но моя непоседливая мать с утра и до вечера сама хлопотала по дому или в саду. «Я не умею ничего не делать!» – возмутилась она, когда отец захотел нанять еще одну горничную и постоянного садовника. Мари-Луиза пеняет мне, что даже теперь, через пятьдесят лет после нашей свадьбы, я всё вспоминаю, какие белоснежные простыни были у моей матери, какую сочную говядину она запекала и какой воздушный у нее получался рождественский пирог. Но что я могу поделать, если это правда? И розовые кусты без нее уже так не цвели, сколько бы моя жена, дочери и невестка за ними ни ухаживали.

Внешне мать была скорее миловидна, чем красива. Считалось, что у нее нет вкуса. В дни ее молодости свекровь любила прохаживаться насчет туалетов Клеми, годных только для привлечения ухажеров на сельской ярмарке. Да и в зрелые годы близкие знакомые и родственницы вроде тети Лотты высмеивали ее пристрастие ко всему оборчатому и цветистому, к ярким косынкам и шляпам, на которых из копны зелени выглядывали деревянные раскрашенные птички. Но в Париж она надела элегантное шелковое темно-синее с переливами платье, которого я никогда раньше на ней не видел, и купила новую шляпу с белой эгреткой. Достала и свою единственную нитку натурального жемчуга, которую мы когда-то в складчину подарили ей на пятидесятилетие: «Поглядите, ну чем я хуже вдовы Менье-Сюлли?» – «Тем, что ты не вдова», – мрачно сострил дядя Фред: шутка в его ситуации, что и говорить, сомнительная… Когда она вышла из своей комнаты, готовая ехать на вокзал, Фредерик, для которого она и так была всех прекраснее, от волнения смог лишь пробормотать строку Гете о вечно женственном: «Das Ewigweibliche zieht uns hinan»29.

Что испытал он в те минуты, когда входил под руку с ней по ковровой дорожке в церемониальный зал Французской Академии и когда распорядитель вел их на почетные места? Когда президент Академии вручал этот орден – ему, внуку немецкого пастора, бывшему «прусскому шпиону»? Или когда он в полной тишине произносил свою благодарственную речь, и «бессмертные» в расшитых пальмовыми ветками мундирах не сводили с него глаз, а он глядел только на кресло в первом ряду, где сидела его рыжая насмешница Клеми? Но я замолкаю, ибо и так уже впал в не свойственную мне патетику.

«Кого мне бояться?..»

Наступил 1907 год. Профессор Декарт в тихом семейном кругу отметил семьдесят четвертый день рождения. У нас с Мари-Луизой родилась вторая дочь, Анук. А Фредди в конце января женился на Бетси Оттербери и не сказал своему отцу о свадьбе ни слова.

Он напрасно боялся, что отец забудет о давнем обещании не приезжать в Лондон, появится на свадьбе и выставит его обманщиком и самозванцем. Даже если бы профессору Декарту захотелось приехать, сил на это уже не было. Поездка в Париж потребовала от него напряжения всех физических ресурсов. Тогда дух ненадолго восторжествовал над плотью, но сразу после возвращения она взяла свое.

Мы с женой, не буду лгать, из-за хлопот, связанных с появлением Анук, ничего необычного в поведении дяди Фреда не заметили. Это мать обратила внимание, что он опять почти переселился в апартаменты Дюкло. Она заподозрила, что он серьезно болен и уходит туда отлежаться. Он все отрицал, говорил, что ему просто нужно поработать в тишине (и логично, что апартаменты подходили для этого лучше, чем дом с двумя маленькими детьми!). Но в конце февраля перед нашим домом остановился фургон, и два носильщика в серых блузах начали выносить коробки и ящики. Дядя объяснил, что рассчитался с мадам Дюкло и забрал все свои вещи. Распаковывать их он не стал, просто велел составить в своей гостиной. Наутро он объявил нам, что едет в Германию, вернется не скоро, и сказал, что мы с Мари-Луизой можем потеснить коробки и располагать его комнатой как хотим.

– В нашей семье кое-кто спятил, – констатировал мой отец. – Угадайте кто, если это не я, не Клеми, не Мишель с Мари-Луизой и, уж конечно, не девочки.

– Для работы мне нужны архивы Потсдама и Берлина, – сказал Фредерик. – Я выяснил все, что мог, о ла-рошельских Декартах, а сейчас необходимо начать поиск с другой стороны. Надеюсь, теперь-то я узнаю, кто были наши предки Картены и откуда они объявились в Бранденбурге.

– Фред, ты уверен, что тебе это по силам? А где ты собираешься жить? Опять в гостинице?

– О, на этот счет не беспокойтесь. Я списался с Эберхардом Картеном и буду жить у него. Они с Лолой обещают за мной присмотреть. Смешно, правда? Они – за мной! Лола почти потеряла зрение, старина Эберхард моложе меня всего на месяц. С ногами у него, правда, лучше, чем у меня, но что касается головы, здесь я по сравнению с ним в полном порядке…

– Не нравится мне эта твоя затея, – проговорил отец. – Дождался бы лета, а то простудишься в дороге, и вместо архива будет тебе пневмония и больница. В лучшем случае. В худшем это путешествие тебя попросту убьет.

– Я не могу надолго отложить эту работу. Не теперь, когда я так близок к разгадке. Уверяю, Макс, ты преувеличиваешь мою беспомощность. Все будет хорошо, честное слово. К лету я уже вернусь и, надеюсь, привезу готовую рукопись – если, конечно, найду там машинистку, которая сможет переписать начисто французский текст.

Он снова выглядел бодрым и улыбался, хоть и говорил заметно медленнее, чем обычно.

– Я не преувеличиваю, – вздохнул отец, – я тебе завидую. Через десять лет у меня вряд ли получится быть таким, как ты…

Профессор Декарт уехал. Простился с нами дома – обнял каждого, сказал: «Поскучайте чуть-чуть, мне будет приятно». Проводить себя на вокзал не позволил даже мне. В такой дальний путь отправился налегке, с одним чемоданом личных вещей и портфелем с рукописью. Не взял и свой «Ремингтон», без которого дома уже не мог обходиться: «Пустяки, если будет нужно, куплю другой в Берлине». Мы попросили его телеграфировать по пути, и он, не без издевки, отправлял нам с каждого крупного вокзала, где останавливался его поезд, примерно такие сообщения: «Брюссель проспал, впечатлений не будет», «Кельн: теплый дождь поливает кости 11 тысяч дев со святой Урсулой30, зеленеют виноградники», «Билефельд: ничего стоящего внимания», «Ганновер: холодно, ветрено, кофе отличный, шнапс еще лучше», «Магдебург: по вагону ходил страховой агент, уговаривал застраховать жизнь, ко мне даже не подсел – с чего бы это?». Наконец сообщил, что добрался до Потсдама. Потом пришло подробное письмо, написанное внучкой Эберхарда под его диктовку, – о здоровье наших родственников Картенов, о том, как чисто и дешево в Потсдаме, да еще похвалы превосходно поставленной архивной службе. Мы успокоились и вернулись к своим обычным делам.

Миновало еще два дня. В понедельник я пришел домой пообедать. Едва мы покончили с супом, как в дверь позвонили. Горничная замешкалась у стола, и мать сама побежала в прихожую. В таком звонке не было ничего удивительного, но у всех нас от дурного предчувствия перехватило дыхание. Когда мы услышали страшный крик матери, можно было уже ничего не объяснять.

Ее колотил озноб, она повторяла: «Я так и знала, так и знала…» В телеграмме было написано: «Крепитесь, Фриц скончался от обширного инфаркта. Выезжайте, жду. Эберхард».

Я отвез Мари-Луизу с детьми к ее родителям, забежал к себе на службу и предупредил патрона, позвонил отцу на верфь и услышал в трубку, как он вызывает секретаря. Мы с отцом и матерью собрались за считанный час и успели на поезд до Парижа, а там на Северном вокзале пересели на прямой берлинский. Мать за всю долгую дорогу не произнесла ни слова. Она не плакала, не отвечала на наши вопросы, ничего не ела и едва ли что-то пила. Слишком тесное траурное платье сдавливало ей грудь, мешая дышать, и врезалось в подмышки, но она и этого не замечала. Просто сидела у окна, устремив бессмысленный взгляд на проплывающие мимо деревни, поля и виноградники. Фредерика больше не было на свете, и некому было вернуть в это измученное тело чувства, мысли, желания. Мать готовилась выпить свое горе до дна. Отец сел рядом с ней и неловко обнял ее за плечи.

Эберхард Картен – маленький, всклокоченный, похожий на старого воробья – ждал нас на вокзале. Мы сели в омнибус и поехали к нему. Падал мартовский снег с дождем, было очень ветрено. Дом был убран цветами, отовсюду свисал черный креп. На пороге силы окончательно оставили мою мать, и она обмякла на руках рыдающей полуслепой жены Эберхарда Лолы. Мы на цыпочках прошли в гостиную. Прежде чем заставить себя посмотреть на гроб, я мысленно повторил то, что стучало в голове всю дорогу: «Это не он. Его здесь нет. Он теперь свободен, и дух его бессмертен, а здесь лежит всего лишь тело, в котором он в последние годы так мучился». Но, подняв глаза, я увидел его лицо с заострившимися чертами, и хорошо знакомую сардоническую усмешку на губах (что же такое он увидел перед смертью, что в последний миг встретил с таким выражением лица?!), и обнаженный глубокий шрам на шее, которого он всегда стеснялся и тщательно прятал под шейный платок, а теперь чужие руки не пощадили его стыдливости. Я понял, что нет надежды, он ушел навсегда. И тогда я почувствовал, что глаза у меня стали мокрые, еще немного – и я с собой не совладаю… Мать словно бы очнулась, ласково провела рукой по моему лицу, стирая мои слезы, потом – этой мокрой ладонью – по собственным сухим глазам. Она тихо сказала: «Он никогда не показался бы на людях без галстука. Покажите мне, где его вещи, Эберхард». Он внимательно посмотрел на нее, как будто что-то припоминая, хлопнул себя по карману и поманил ее в другую комнату.

Потом мы сидели в столовой, и, пока внучки хозяев дома, Августа и Виктория, варили нам кофе, Эберхард рассказал, как все произошло.

Он выглядел совершенно убитым. «Это я виноват, не нужно было отпускать его одного, но разве его переупрямишь», – повторял он, то и дело заливаясь слезами. Кое-как отцу удалось его успокоить. Картина нам предстала следующая.

Дядя Фред приехал в Потсдам усталым и измученным и, как ни бодрился, на следующий день не смог встать с постели. Эберхард позвал врача. Врач послушал его сердце и прописал полный покой. Тем не менее уже через пару дней профессор Декарт поднялся, оделся и поехал в главный потсдамский архив. Вернулся воодушевленным: ничего интересного пока не обнаружил, но благодаря своему имени и регалиям получил допуск к фонду редчайших документов, где, согласно описи, должны были находиться списки беженцев-гугенотов, которых лично принял и поселил на бранденбургской земле Великий курфюрст Фридрих Вильгельм. Ни о чем другом он в этот вечер не мог говорить.