скачать книгу бесплатно
– Откуда, князь Игорь?
– Да вы все обожаете Делезов разных и прочих Лаканов. Читал об этом, когда не был в армии и людей не развозил по загадочным местам.
– Вы очень интересно разговариваете, литературно, вы не испытывали никогда трудности от общения с людьми?
– Здесь – нет, здесь, честное слово, мой дом и моя крепость. Моя девушка – самое чудесное, что со мной когда-либо произошло, – глаза русского подернулись мечтательной грустью. – Жаль, что она не так верует, как я хочу. Она, мне кажется, вообще атеистка.
– А так как же вы оказались здесь, далеко от России и… от той страны?
– Я не оказался, я… ушел. И, возможно, меня разыскивают. Когда я уходил, было раннее утро. Мои все лежали мертвые, под холодным январским солнцем, и кровь их застывала, превращаясь в малиновое мороженое. Я их даже не похоронил толком. Сразу ломанулся в главный офис, открыл замок отмычкой – я секреты знаю – постоял над сейфом, повертел, но догадался почему-то, что он простой. Дата рождения старшего, всего ничего. Открыл его, взял часть денег себе на поездку, немного пожертвовал в один фонд для помощи детскому хоспису. Потом закрыл глаза, представил себе солнце Мексики, и через пару часов уже летел на самолете прямо сюда. С тех пор я тут, как видите.
Солнце заката на минуту задержалось в зените, опустившись острым лучом прямо на глаза русского, которые неожиданно заслезились.
– Вот вам платок, – предложил психоаналитик, порывшись сначала в своем кармане, потом в маленькой черной барсетке.
– Нет, спасибо, мне просто глаза оперировали, поэтому они и не переносят солнечных лучей.
– О, бывает, – коротко сказал доктор и закашлялся. – А это осложнение после эпидемии.
– Я не боюсь, кстати. Меня даже мысль о том, что у моего старшего и этих могли остаться жены и дети, не остановила. А вдруг им деньги нужнее? Вот что я подумал, но уже когда ступил на землю Центральной Америки и почувствовал спертый воздух Мехико.
– И?
– И я понял, что участвовал в убийстве людей. И что я больше так не хочу, как они. А если бы я отдал деньги их детям, то в мире бы стало чуть больше насилия. Хотя, знаете, у нас сыновья за отцами в такое дело не лезут, это не одобряется. Короче, я думал только о том, что у меня есть знания, и их надо применять на пользу человечеству.
– Но сейчас вы снова убиваете людей, не так ли? – спросил психоаналитик без малейшего осуждения.
Русский уставился на него и пожал плечами:
– Это другое, абсолютно другое. Я убиваю ради идеи и ради своей любви. Но очень скоро мне придется от нее отказаться.
Она лежит на животе в коротком топе с изображением мультяшного персонажа, кажется, кого-то из древней компьютерной игры, ее волосы забраны вверх, открывая смуглую коротковатую, но стройную, шею. Когда он смотрит на нее так, он вспоминает одну из девушек, которая жила со вторым амбалом. Красивая она была, почти как та, что сейчас рядом с ним, а мужика себе выбрала форменного урода только из-за того, чтобы не жить в деревне и не ходить в проклятый деревенский туалет с мухами. А эта девочка, что так вольготно лежит сейчас на сиреневом диване, странном, но удобном, красиво вписывающимся в небольшую квартиру-студию, вообще не знала таких проблем, как недостаток вкусной еды. Кажется, она не умеет отличить обычный лук от латука. А он знает как готовить салат, а она нет, у нее руки-крюки, может взять что-нибудь и уронить, но он все равно ее обожает и готов носить прямо до спальни, она весит мало. А еще она мило хихикает, и у нее острые зубы, что прелестно смотрится на узком лице треугольничком. Когда они лежат рядом и смотрят «Нетфликс», ему больше ничего не хочется от жизни, кроме бесконечного целования ее смуглой маленькой руки с длинными тонкими пальцами, похожими на ножки циркуля. Вот какая она, его девушка. И встретились они тоже интересно, она была пьяная в хлам, в каком-то баре, где выступал знакомый Игоря по интернету, когда тот выехал в Мексику по гранту католического центра. Она натолкнулась на него и даже здрасьте не сказала. Ему было так странно вообще находиться в баре, особенно после трудного поиска работы, что он мог бы и не обратить на нее внимание, если бы неожиданно она не захныкала.
– Ты чего?
– Ааааа, я не хочу, не могу, мне ничего не нравится! – слезы вырывались из ее глаз и падали на блузку, подобно каплям фонтана. Он удивился, осознав, как странно она одета, практически как монашка. У нее была старинного вида черная блузка с кружевами и длинная бордовая юбка в полоску, такая легкая, прохладная, а ночь неожиданно для Мехико была холодной, так что девушка должна была уже начать дрожать. Он протянул к ней руку, а потом отдернул, вспомнив, где он находится. Люди стали поглядывать на него недоуменно, сквозь пьяную дымку, как будто бы он был виновником ее слез.
– Ты откуда такая?
– Не спрашивай, не спра… Я хочу поехать домой, – неожиданно прямо сказала она.
– Мне вызвать тебе такси?
– А ты не сам приехал? – казалось, ее лицо неожиданно напряглось и уставилось на него в ожидании: ну, давай же, начни что-то делать, возьми меня, поставь на ноги.
И он просто протянул ей руку и вывел на улицу, не спрашивая, отчего она плачет. А там было так холодно, что она просто уткнулась носом в его рубашку, и он почувствовал себя, впервые за долгое время, как будто бы в своей тарелке. «Странное выражение, правда, так говорят только старперы, – успело подуматься ему, – которые слишком много книжек читают». А потом он усмехнулся и посмотрел на дверь бара, на которой было написано только «Открыто» и ничего больше, так, обычная рабочая забегаловка на вид с дешевым пойлом, мало кто знает, что тут поят вполне прилично, а внутри милая и уютная атмосфера в коричневых тонах, напоминающая о какой-то далекой деревне.
И тут она такая спросила, подняв голову:
– Ты был в Колумбии?
И он ответил ей, смотря на огни города, которые загорались то там, то тут, перемаргиваясь друг с другом, подобно подгулявшим приятелям:
– Нет, но хочу.
Она посмотрела на него открытым, ясным взглядом и улыбнулась ему. И он даже не заметил тогда, что зубы у нее неровные, а между передними сквозит небольшая щербинка.
– Так она была хороша тогда? – залюбовался рассказом психоаналитик, доставший из кармана ручку и постукивающий ею по колену.
– Да, реально. Ой, мне не стоило говорить о ней, ведь она была у вас…
– Не смущайтесь, если я скажу, что в ней действительно нечто есть, но это что-то ускользает от восприятия, – признался доктор, разведя руками, при этом ручка выпала у него из рук и описала круг, упав почти под ноги русскому.
Игорь, кряхтя, наклонился, потом не по годам быстро очутился около врача и протянул ему поднятое. Казалось, его глаза впиваются прямо в лицо психоаналитика, пожирая его насквозь.
– Это вы посоветовали ей и Инес употреблять наркотики, чтобы расслабиться?
– Я? Что вы такое несете? – пробормотал врач и похолодел от ужаса: другая рука Ивана-Игоря сжимала пистолет, медленно поднимавшийся к виску испуганного ученика Фрейда.
IX
Она спала недолго, но странно и томно. Ее опять преследовал давний сон, в котором, однако, не было ТОЙ, о ком она больше всего думала. Мерзкое мучительное томление заходило ей под кожу, заставляя переворачиваться с боку на бок, холодя и одновременно согревая ей кожу. Ей снился сад. Какого она никогда не видела, с подстриженными ровно, как под копирку, деревьями и кустами; вот, впереди возвышается сидящий бог моря, держащий распростертый кувшин, из которого зеленым потоком выхлестывает вода растений; вот замок со всеми зубцами и высоченным донжоном, держащимся без каких-либо ухищрений человеческого разума, томно-зеленый, изредка разукрашенный бугенвиллеями, которых полным-полно в Мексике, но точно не тут. Что же это за страна такая? Она не знала, наверное, в Европе. Закрыв глаза, она часто переносилась в далекие и незнакомые места, изредка даже парила над океаном. Но это – оно другое. Она расхаживала по сочным зеленым полянам со слегка вздыбившейся молодой травой, чувствовала на себе дуновение ветерка, который обвивал ее стройные ноги почему-то в белых чулках, ощущала поцелуй солнца на длинных волосах. Было тихо, но она каким-то беспокойным чувством знала, что рядом притаился садовник, который влюблен в нее, и спрятался он с садовыми ножницами. Она, казалось, увидела его передник, посверкивающий между аллеями, и бросилась бежать. Потом ее внимание переместилось к нему. Он бежал быстро, как хищная тварь, а она – как загоняемый олень, казалось, ее каблучки стучат подобно цокоту копыт, а он стремительно проносится за ней. Она вбежала в лабиринт, бежит, поворачивает, а юноша за ней с этими ужасными ножницами, направленными на нее. А что, если он кричит ей не то, что он любит, а то, что убьет и похоронит? Но во все он никогда почему-то не настигает ее, и это пугает еще больше.
Она открыла глаза и вспомнила сразу все, что случилось за этот день. Ночь она провела в отделении полиции, потом долго давала показания, как стрела, побежала на работу, чтобы увидеться со старым и дряхлым писателем-алкоголиком и умолить его продолжить печататься в их издательстве. Весь этот день она истратила на чертовы глупости, а в конце концов позвонила Хайме.
– Эй, как ты там, красавица? – его звонкий голос отвлек ее от небытия, в которое она чуть не погрузилась с головой после долгого и трудного дня. Мария Ньевес лежала, любуясь рожей Бэда Банни на соседней стене и думая, чем бы его заменить. Может, Камиллой Кабейо и Шоном Мендесом? Ах да, они ж расстались.
– Я некрасива, сколько раз тебе упоминать, – шутливо пробормотала девушка и закрыла глаза.
– Помню-помню, тебе не нравится, когда я тебя так называю. А если крошка, то будет лучше?
– Нет, не будет.
– Хорошо, я чувствую, что ты уже начинаешь сердиться, моя славная.
Мария Ньевес закатила глаза и вспомнила, как она подписывала бумаги в полицейском участке, а большой и толстый индеец говорил ей «вы», что неприятно отразилось в ее сознании.
– Скажи, ты сегодня готов пойти со мной?
– Куда, на площадь?
Мария Ньевес знала Хайме еще со времен приюта как самого странного мальчика из всех возможных. Он никогда не общался с другими детьми, но часто оставался один, смотря на стену или же разбирая кубики. Его одежда при этом выглядела новенькой и всегда прилично выглядела, потому что он никогда не пачкался и ничего не рвал. Большие томные глаза на маленьком худом лице следили за тем, как ползет солнечный луч по стене, а в то время, когда Марии Ньевес пришлось навсегда покинуть приют, они с любопытством воззрились на нее, а потом опустились вниз, смотреть на пробивающийся через камни мостовой росток. Говорят, потом он некоторое время переживал, но об этом никто не знал точно. Известно было, и Мануэла об этом говорила, что Хайме пытался подружиться с ней, но она его отвергла по причине занудства. Еще в возрасте 9 лет он стал осваивать компьютерную грамоту, при этом сестре Анхелике пришлось на первых порах обучать его самостоятельно. Даже сейчас она считала его своим любимым сыночком, помня то время, когда он сидел у нее на коленях и тыкал пальцем по клавиатуре.
Потом оказалось, что несмотря на относительную внешнюю привлекательность и хорошее здоровье, Хайме никто не планирует брать к себе. Как и Мануэлу, что выглядело совсем уж странно. Как сказала она сама, она слишком сильно крутилась вокруг планировавших обзавестись ребенком взрослых, причем без разнузданной пляски и повторенных за радио песен дело не обходилось. А что касается мальчика, то он слишком сильно сторонился окружающих, предпочитая общение в интернете, где у него была своя личность на замену – молодого программиста, которому было двадцать лет, а за плечами у него уже был университет. Потом, когда Хайме позврослел, программист начал постепенно обзаводиться детьми, в то время как у пацана не появилось даже подружки.
– Не то чтобы я интересовалась, пойми меня, Хайме, – уклончиво говорила уже мать Анхелика, стоя на пороге компьютерной комнаты, – но почему бы тебе не выйти к окружающим? Поздоровайся хотя бы с отцом Луисом.
– Не хочу я, извините, у меня тут важная вещь, – он произносил это шепотом и вновь садился за компьютер.
Были у него еще и другие увлечения: каким-то образом он чинил электронные часы начиная с младшей школы, потом просил монастырь давать ему разные странные инструменты, заказывая их у поставщиков на черном рынке. Как всегда, мать Анхелика сама ходила за покупками, приносила кучу железок и проводов, а также новостей о жизни городского дна. Хайме улыбался только ей, а потом уходил к себе и сочинял странные вещи, например, поющих голосом приглашенной хористки, в которую тайно был влюблен. Она, что интересно, была блондинкой, хотя ее естественный цвет волос был несколько темнее того, в который она красилась, из недостатков, придающих ей пикантности, можно упомянуть большой рот, похожий на лягушачий.
– Но мне так сильно нравилось, когда она улыбалась, – говорила, смеясь, Мануэла. – Очень жаль, что она не пошла в монастырь.
– А почему? – наивно поинтересовалась тогда Мария Ньевес, попивая кофе с ней в небольшой закусочной.
– Да вот, она вышла замуж за органиста, ахахаха, а наш Хайме страшно страдал.
Хайме действительно мучился, хотя сделать ничего не мог. Он наблюдал за тем, как прекрасная девушка с идеально расчесанными волнистыми волосами и белоснежной кожей спускается с верхних хоров, расположенных так высоко, что его взгляд не мог ее увидеть, поправляет красную яркую юбку, под которой неожиданно для церкви были надеты какие-то карнавального пестрого цвета чулки, и идет за причастием. Тогда он чуть ли не бегом хотел поспеть сразу же за ней вслед, но мать Анхелика всегда прерывала идиллию маленького мальчика, дышащего в затылок роскошной взрослой женщине, пусть и небольшого роста. Но рано или поздно, а органист и его жена ушли, оставив Хайме среди бунтующей плоти, весеннего роста трав и черной зависти к окружающим, которые в этот период испытывали подростки. За ними всегда слишком сильно наблюдали, мешая целоваться и предаваться мастурбации, а также упоительному унижению себе подобных с помощью забиваемых за хозяйственными постройками стрелок. Хайме в этом не участвовал, казалось, его мучает сама проблема того, что должен, да только не видит смысла. Иногда он, впрочем, уставал от своего компьютера: очень рано ему прописали щадящий режим нагрузок на зрение из-за того, что оно у него стремительно ухудшалось, потом выяснилось, что и сердце мальчика его подводит. Однажды – о чем мать Анхелика вспоминала с какой-то необыкновенной гордостью – он пережил клиническую смерть, и все монахини наблюдали за тем, как он медленно выкарабкивается из нее, за тонированным стеклом больницы.
– Смерть, кстати о ней, – вдруг произнесла Мария Ньевес, накручивая прядь на палец.
– Что со смертью?
– А ты не слышал?
– Нет, откуда там мне слышать что-то о смертях. Я занимаюсь проблемой цифрового бессмертия человека, представляешь? Когда-нибудь я смогу поговорить с твоей копией, только не лично, а как сквозь тусклое стекло…
– А потом увидишь меня лицом к лицу, – произнесла девушка вспомнившийся отрывок из апостола Павла, не забыв, но пытаясь игнорировать то, что речь шла о любви, которая долготерпит.
А любил ли ее саму Хайме? Впервые она встретила его после ухода из монастыря в университете, где сидела с ним несколько пар на философии. Тогда Хайме уже кем-то работал, вроде бы инженером на «Тойоте», и неустанно потчевал ее рассказами о том, как щипцы зажимают кузов машины во время сборки и как он поменял их расположение, переналадив весь станок. Он был необычайно для себя весел и радостен, хотя в то время уже не выглядел привлекательным. Он рано состарился, несмотря на то что морщин у него никаких не было, просто черты лица огрубели, нос вытянулся и придал его лицу слегка скучающее выражение человека, чья жизнь уже позади. Хайме носил кольцо с крестом, которое ему подарила сестра Анхелика, на большом пальце руки, памятуя о том, что на мессу всегда необходимо являться как можно раньше и при полном параде. Для этих целей он даже купил себе черную рубашку и черные брюки, несмотря на адскую жару Мехико. Пот лил с него градом, но он благополучно выслушивал лекции, а потом шел с внезапно обретенными в университете друзьями-технарями разбирать запчасти автомобиля. На свой первый гонорар, довольно большой, он купил себе «тойоту» и тщательно ее полировал, заставляя бока выгодного капиталовложения сверкать от его усилий.
– Ты относишься к ней, как к девушке, – как-то сказала его первая взаимная любовь, перед тем, как уйти.
Тогда Хайме еще не нравился Марии Ньевес, как не вызывает жуткого восторга и сейчас. Просто иногда она с ним видится, и они вдвоем тихо гуляют по площади. Мария Ньвес иногда дает Хайме свой мотоцикл, чтобы тот подкрутил в нем какие-то детали, а иногда и приносит чинить компьютер в его тихую маленькую белую квартиру с идеальной чистотой.
– Да, ты хотела что-то сказать, – отвлек его голос девушку от раздумий. – Относительно смерти.
– Ты уже договорил про цифровой портрет?
– Конечно, а ты не заметила, почему ты меня не слушаешь? Ты считаешь меня скучным?
По правде говоря, да, и шутишь ты глупо и неинтересно, хотела заметить Мария Ньевес, но не стала. Больше всего в юморе Хайме ее раздражали нотки пошлости, время от времени просверкивающие в разговоре на посторонние темы. Она не знала, был ли ее приятель девственником, но учитывая его крайнюю религиозность и общую нелюдимость, то возможно. Впрочем, он иногда прикасался к ней, чего она не любила, стараясь всегда по возможности отстраняться.
– Нет, с тобой все нормально. Ты ведь ходишь в монастырь на мессу?
– Да, а что? Иногда туда, но чаще всего в другую церковь, где мой знакомый служит, я у него исповедуюсь.
– Давай пойдем с тобой на праздничную мессу, меня пригласили, – ожидая ответа, Мария Ньевес поморщилась и представила тот день, когда она в третий раз решила поговорить с Хайме.
Он тогда пришел во всем черном, что скорее говорило об отсутствии вкуса, чем о его наличии. Хайме странно одевался, как человек, живущий на нищенскую зарплату и безнадежно отставший от времени – черный плащ, порядком потрепанный, непонятная вязаная жилетка, усыпанная ромбами, и такие же видавшие виды штаны. Они опять пошли в городской парк, где он так любил ходить после работы и смотреть на цветущие бугенвиллеи подслеповатыми глазами. Мария Ньевес значительно уставала после переписки с авторами и потому тоже нуждалась в отдыхе, но ее собеседник вряд ли был способен его предоставить – слишком замкнутый, неуклюже шутящий, объясняющий стандартизацию рабочих процессов на только что открывшемся заводе. Она смотрела на его нос и видела небольшие черные волоски в нем, ее отталкивало как это, так и его постоянная потребность обнимать ее при любом сказанном ею слове.
– Зачем ты сюда ходишь? – как-то, не выдержав, произнесла она. – Почему не пойдешь куда-нибудь вроде кинотеатра?
– Я не люблю людей, – просто ответил он и широко усмехнулся, подслеповато исследуя ее лицо на предмет эмоций.
– Разве? Ты постоянно ими окружен.
– Именно поэтому они мне и не нравятся.
– А что именно ты бы хотел делать? – неожиданно поинтересовалась Мария Ньевес.
– Космические аппараты. Для того, чтобы исследовать то, что переживет человека, – серьезно ответил он и поморщился.
Хайме всю свою жизнь выглядел как старик, даже в университете, если верить Мануэле, которая с ним тогда общалась. Мария Ньевес как-то обнаружила совместное фото парня и девушки и поразилась тому, как верткая и изящная Ману смотрится рядом с невзрачным Хайме, чье лицо странно расплылось перед камерой, сделавшись круглым и невзрачным из такого же квадратного.
– Вы ведь встречались с Мануэлой, да? – спросила Мария Ньевес тогда Хайме, которому почему-то показалось, что она его ревнует.
– Нет, а что? Мы просто ходили вместе. Но знаешь что, Мария Ньевес? Когда-нибудь я покажу тебя моим друзьям, ты им понравишься, – сказал Хайме и снова потянулся к ней.
К сожалению, прямо сейчас ей надо было пригласить его выйти с ним на празднование новой святой, а других кандидатур не предвиделось. Мария Ньевес стояла возле зеркала и думала, что надеть. Ее маленькая съемная квартира была в жутком беспорядке после недавнего ремонта, на который она потратила почти все свои деньги, а со стены висел странный постер с одного из концертов, на котором она была лет пять тому назад, когда была еще весела и преисполнена оптимизма по поводу жизни. Она ничего не любила, кроме денег и развлечений, но именно этого ей и не хватало всю свою жизнь – слишком деликатная, незаметная, с ровно уложенной прической и обгрызенными ногтями, она шла по жизни осторожно, словно карабкаясь по кромке клетки со львами, но никакого льва не было.
В конце концов, она остановила свой выбор на подвернувшейся неожиданно дешевой черной юбке с длинными воланами, такой же блузке и кружевной мантилье, которую давным-давно одевала в церковь, когда ходила туда с приемными родителями. Матери она давно уже не звонила, памятуя о том, что никогда не чувствовала близости с этой суматошной, как будто слегка заспанной женщине с некрасивым обсуждением физических проблем. Мать жила в красивом маленьком белом домике где-то в Америке и периодически присылала ей фотографии своего нехитрого бытия, и Мария Ньевес с радостью думала о том, как же она счастлива не соприкасаться больше с этим существованием, наполненным мыслями о том, что бы такого поесть и какую безвкусную вещь купить для украшения интерьера. Да, холодильник матери был просто усыпан отвратительными магнитами.
Она оделась, долго и тщательно причесывая волосы, вышла на улицу и тут же увидела машину Хайме, постаравшись улыбнуться самым приятным образом, как любая вежливая девочка.
– Привет, красавица, ну что, поедем?
Иногда он даже нравился ей, потому что как будто заставлял забыть об одиночестве, но чувство это все время ускользало от нее. Так ребенку дают пустышку, когда он тянется к груди, и он отчаянно пытается выудить хоть каплю молока из противной резиновой штуки.
– Едем туда? – Хайме уставился на дорогу, на нем были смешные черные круглые очки, придававшие ему вид Гарри Поттера.
– Да, конечно, я сейчас позвоню Нуну…
Она взяла трубку, чтобы услышать короткие гудки, потом, через некоторое время, снова, почти матерясь, взяла ее опять и тут наконец до нее долетел смех Мануэлы.
– Алло, Ману? Мы уже едем!
– Кто это мы?
– Ну, я и моя подруга!
Мария Ньевес закрыла глаза и покачала головой. Даже с Мануэлой ей не удавалось нормально сблизиться, у той постоянно были какие-то друзья, вечеринки и поклонники. Казалось, она уделяет Марии только то время, что ей остается проводить одной в скуке своей тоже небольшой, но уютной комнаты. А той так нравилось бывать у Мануэлы и слушать ее порой развратные рассказы о том, как она встретила очередного папика, который угостил ее коктейлем и оставил ночевать у себя! Мария Ньевес внутренне улыбалась, осознавая, как же далеки их две жизни и оторваны друг от друга, сближаясь только в какой-то напряженной точке молчания и пустоты.
Церковь монастыря горела огнями, сотнями глаз наблюдая за ночью, в которой должна была вознестись молитва многих верующих. Темные ветви деревьев бросали свою тень на аллеи, по которым шагали увядшие старухи, беззвучным шепотом приветствуя святую, которой поклонялись и за которую готовы были умереть. «Надо потом показать Анитте и Джеймсону», – решила Мария Ньевес и навела на себя камеру телефона, поразившись унылому и неухоженному виду в нем.
– Эй, что ты делаешь? – спросил Хайме, приторно улыбнувшись. – Фоткаешься? Ну-ну, ты и так красивая.
И полез обниматься.
– Мы в церкви, – сказала Мария Ньевес и отодвинулась.
Черный воздух пылал жаром женщин и мужчин, пришедших для того, чтобы почувствовать некое единение с божеством, ведших детей, держащихся за руки и притихших, как маленькая Мария Ньевес перед видением скелета в апостолице. Как же странно и неудобно, подумала она, идти по этой широкой лестнице в окружении дышащих тебе в затылок сотен людей. И о чем только думали монахини? Краем глаза она заметила молодую девушку с нелепо раздувшимся лицом, которое периодически тряслось из стороны в сторону, при этом девушка, напоминавшая карикатурную версию Моны Лизы, силилась улыбнуться. Индеец с напряженным лицом, смелым, чистым и смуглым, прислонившись о парапет церкви, курил и сплевывал, что показалось Марии Ньевес верхом неприличия. Какая-то азиатка с удивленным видом стояла под зонтиком и переговаривалась недоуменно с высоким блондином, возвышавшимся над нею подобно истукану.
– Аааа, ты здесь! – Мануэла налетела на Марию Ньевес подобно вихрю, почти сбив с ног. – А я хотела тебя познакомить с моей милой Ритой!
Рита, красивая, высокая, с длинными волосами и тонкой шеей с выпирающими ключицами, всем своим модельным телом подалась вперед, силясь вытянуть свои губы в традиционном приветствии богатых и знаменитых.
– Я тут одну монахиню знаю, – сказала она и поправила бретельку тонкого сарафана.
