скачать книгу бесплатно
– Это все? – спросила она Бога и сразу же поняла, что нет. Большой скелет появился перед ее глазами на фоне города с выступающими пирамидами и какими-то конусообразными растениями. Вокруг было тихо, а скелет держался за дверь одной из пирамид и никак не мог выйти наружу, как будто его костлявое тело не слушалось его. Мертвец был закутан в какие-то белые одежды, напоминающие легкий саван, но не в черный балахон монахини. На месте глазниц все еще были большие, яркие черные глаза, напоминающие бобы. Казалось, каждое их движение заставляют сохранившиеся нервы скрипеть.
– Кто ты? – спросила ее мать Анхелика. – Папанцин?
– Я и сама не знаю, – прошелестел скелет не пойми чем, ибо языка у него не было.
– Зачем ты вышла из могилы?
– Чтобы сказать, как там ужасно для тех, кто не спасся. Там тяжело и мрачно, там терзают людей, и…
– Зачем там происходит такое с теми, кто просто не знал Христа?
Скелет вздохнул и расправил как будто затекшие плечи, потом подошел к матери Анхелики близко, как только мог, и коснулся ее губ своей пустотой на месте когда-то живого и полнокровного коричневого рта былой принцессы. Или же не ее, а Пилар? И Анхелика открыла глаза, увидев по-прежнему свою келью, в которой ничего не изменилось, и свой компьютер, который показал ей, что пришло одно сообщение: «А ты правда монахиня». «Нет», – в отчаянии написала она и закрыла его. А потом постучала Инес и робко сказала, что пора выходить на мессу. Мать Анхелика поспешно поправила апостольник и, не сдержавшись, нанесла Chanel №5 на запястье, а потом, благоухая, как всегда величаво спустилась по лестнице.
– Дорогие, вот об этом я и хотела вам сказать, – произнесла она, посмотрев прямо в глаза Марии Ньевес. – Ты ведь наверняка не веришь из-за нее.
– Нет, из-за Рэя Курцвейла, – храбро произнесла девушка. – Да и кто сказал, что не верю?
– Курцвейл? Какое-то смутно знакомое имя, – начала мать Анхелика, но не смогла вспомнить.
В это время Мануэла постаралась сдержать зевок: ей всегда казалось странным, что люди говорят о таких вещах, когда самое главное -это музыка, смех и праздник, которые пребудут с нею во веки веков, сколько бы лет ей не было.
– Это тот человек, который говорит о том, что человечество скоро обретет бессмертие, – неуверенно сказала Мария Ньевес. – Мы недавно издавали его книгу.
– А еще раньше нормальное человеческое существо, из плоти и крови, может утратить свою ценность, не так ли? – со слегка презрительной усмешкой сказала мать Анхелика.
– Быть такого не может, – буркнула Мануэла. – Это тебе опять Хайме нарассказывал?
Мария Ньевес коротко хохотнула и призналась:
– Нет, мне кажется, он вообще не интересуется ничем живым. Его сейчас только проблемы автомобилей занимают. А где он, кстати?
Они обернулись и посмотрели на храм, из которого уже успели уйти люди. Как пусто и тревожно было в нем, несмотря на горящие свечи. Храм – типичное произведение барокко с позолотой по углам и массивными колоннами, в просвете которых виднеются росписи с изображениями святых и сцены из жизни Иисуса Христа. Мягкий полумрак обволакивал их, а угрюмого компьютерщика, которому все это должно было понравиться, не было ни за одной из колонн.
– Он ушел, – подвела итог поиску Мануэла, и тут все расхохотались. Сквозь одно из витражных окон, подобно призрачной живописи, виднелся холм, по которому они все пришли в храм.
– Вам понравилось? – произнесла мать Анхелика, глядя куда-то вдаль.
– Да, только…
– Инес, не правда ли? О, это очень милая девушка, – произнесла мать Анхелика и посмотрела куда-то на боковые помещения вблизи торжественно украшенного алтаря. – Я знаю, что ты там и нас слушаешь. Можешь выходить, хотя ты и слишком любопытна.
Рядом с правой дверью раздалось какое-то шебуршение, потом как будто что-то упало, и наконец дверь открылась, и из нее вышла Инес.
– Я надеюсь, что когда-нибудь ты станешь настоятельницей, но не сейчас. Пока узнавай и учись, – загадочно произнесла мать Анхелика.
– Мне бы только быть воспитательницей в приюте, – произнесла Инес и уставилась в пол, потом вновь, как будто перебарывая себя, вскинула голову. – Мне бы понравилось учить детей. Я бы им рассказывала всякие вещи…
– О себе? – произнесла задумчиво аббатиса.
– Да, пожалуй.
– Ты можешь начать делать это уже сейчас.
Инес поправила апостольник, который так и норовил съехать с ее головы, неуверенно посмотрела на Марию Ньевес, потом отвела от нее взгляд, осознав, что девушка так же неловка, как и она сама, и переведя его на Мануэлу, которая, казалось, наслаждается собственным телом.
– Я была наркоманкой. А сейчас я монахиня. Это очень просто. Попробуйте и вы.
– Что? – Мануэла захлопала глазами, а мать Анхелика ахнула.
– Ну… это прекрасно. Ощущать, что ты кому-то нужна, а нужна я здесь всем. Мой отец недавно умер, он сильно пил. Он говорил, что я для него милая маленькая девочка, и я сама всегда себя такой считала. Я просто не могла не развлекаться. Это очень весело… ну, торчать. Вы же меня наверняка понимаете, – выпалила Инес прямо на Мануэлу. Потом замолчала и произнесла: – Ой.
Мария Ньевес еле сдерживалась, чтобы опять не захохотать.
– И тебе нормально здесь? Работой не нагружают?
– О, очень, но никакая работа не дается так, чтобы я уставала. И никто никогда меня не ругает. Даже тогда, когда суп убежал, а я ведь чуть не спалила всю кухню из-за гаспачо, – неуверенно произнесла Инес.
– И ты больше ни в чем не нуждаешься, Инес? – мягко произнесла мать Анхелика и посмотрела на юную монахиню, но без ожидаемого давления.
– Да, нуждаюсь, – произнесла Инес и поморщилась. – В любви. Иногда мне мало того, что достается мне от Бога, мне хочется чего-то иного. Я смотрю на те пары, которые иногда приходят на службу, или вот сериалы, я их очень люблю. А они все про любовь. Когда-то раньше, когда я еще была наркоманкой – ну, вы понимаете, – ради дозы я делала всякое, но любви там не было. Я просто хотела, чтобы не свербило внутри. Так вот просыпаешься, а в тебе как будто что-то поворачивается и ломит, и ты ищешь, как бы забыться, как бы найти нечто. Иногда ты просыпаешься не одна, а с другим человеком, мужчиной, он тоже что-то принял, но легкое, не такое, как у меня. Возможно, у него глюки, и тебе тоже хочется поймать это ощущение. Ты прижимаешься к нему и думаешь, что это любовь.
Она перевела дух от такого настойчивого и длинного монолога, потом посмотрела в посерьезневшее лицо Мануэлы и спросила ее:
– Ведь и ты тоже?
Мануэла пожала плечами и решила ответить, тщательно взвешивая слова:
– Нет, я не так. И никогда у меня такого не было, чтобы я хотела улететь мозгами. Я всегда трезвая, как стеклышко. Хотя алкоголь мне немного помогает, ну самую малость.
– Неужели ты не любишь, когда тебя любят?
Казалось, Инес буквально выкрикнула это в лицо Мануэле. Мать Анхелика поморщилась и отвернулась. Она слишком молода, подумала настоятельница, возможно, для нее жизнь в монастыре слишком сурова. Но ей не стоит так рьяно высказывать все, что она думает. Мы же только что спасли ее, а она хочет вернуться к старому.
Но тут Инес мотнула головой и наконец сказала:
– Все можно пережить. Я молюсь Богу, и Иисус как будто смотрит на меня с высоты, пока я сплю.
Мать Анхелика представила то время, когда она была такой же юной девушкой, как Инес, но не смогла. Ее тело было легким, свободным от влияния наркотиков, а перед сном она улыбалась и желала счастливой ночи Пилар про себя. Однозначно, ей не хотелось, чтобы кто-то обнимал ее по ночам, пусть даже ее подруга на цыпочках прокралась к ней и прилегла рядом. Когда она была с Пилар, ей всегда было немного неловко, поэтому она прогоняла любые мысли, которые могли у нее возникнуть рядом с этим источником соблазна. Самое главное – знать, что среди топота осторожной старой монахини, идущей по ночам по своим делам, скрипа дома и завывания ветра, пения птиц и первых признаков наступающей ночи с отдаленным шелестом машин, везущих подгулявших грешников, там, через множество разных одиноких спален со спящими, ворочающимися во сне, молящимися или даже – ах они, мерзкие – едящими осторожно монахинями, там где-то в конце коридора, есть Пилар. Пилар наверняка что-нибудь снится, и потом, очень скоро, завтра она встанет, расчешет свои роскошные волосы, оденет апостольник, хихикнет и пойдет на молитву. А потом она наверняка расскажет, что ей снилось. А теперь Анхелика попробует, пожалуй, угадать…
– Я понимаю, – неожиданно улыбнулась Мария Ньевес. – В сущности, здесь ведь не так одиноко, как в этом большом и страшном мире?
Инес недоуменно захлопала глазами, подумав, очевидно, что над ней издеваются, и вспыхнула.
– Вы неправильно меня поняли, я… – начала было она, но осеклась, когда мать Анхелика положила руку ей на плечо.
– Инес, смирение, – напомнила ей она.
– Ладно, – проговорила та, поднялась и задумала уже было уйти обратно, но тут Мануэла позвала ее.
– Я хотела бы стать твоей подругой, – просто проговорила она. – Можно?
Инес кротко кивнула головой и неожиданно зарделась, как будто она всегда была юной и невинной, никогда не отдававшейся мужчинам за дозу девушкой. Мария Ньевес пожала плечами и задумалась. Неужели церковь реально настолько преображает людей? Что-то нашептывало ей, что отныне она больше не будет одинокой, если тоже предложит свое внимание и поддержку бывшей наркоманке. Потом она вспомнила о матери и ее новом муже – они звали ее на лето пожить с ними в своем коттедже, значительное время практически не вспоминая о ней и лишь изредка звоня. А еще – я же не ответила Хайме на его предложение и до сих пор ношу его кольцо, вспомнилось ей. И да, действительно, я дочка наркобарона, у которого наверняка есть родственники – а нужны ли они мне? Сколько всего привязывало ее к миру, эту маленькую Ману, которая давным-давно выросла, но еще не забыла годы, проведенные в монастыре.
– Так вы говорите, что Папанцин дарует видения? – проговорила Мария Ньевес, уставясь прямо в лицо матери Анхелике. Анхелика, казалось, вообще не изменилась с того времени, что учила ее. Интересно, есть ли сейчас при монастыре приют?
– Нет, в этом все и дело, – сказала настоятельница и пожала плечами. – Ты ведь подумала о своем детстве, не правда ли?
– Скорее о младенчестве, – пожала плечами Ману. – Нуну?
– Мне было здесь хорошо, – просто сказала мулатка и посмотрела вглубь, на фигуру святого Мартина, стоявшего по левую руку от алтаря, который кормил наивно вырезанных из дерева животных. – Я бы не прочь здесь и остаться. Только надо… стать монахиней?
Она вскинула голову и выжидательно посмотрела прямо в глаза матери Анхелике. Та нисколько не испугалась двух пытливых пар глаз, лишь слегка отошла к алтарю и расхохоталась весело и несолидно.
– Да, – наконец заявила она. – Именно за этим я вас и пригласила. Тебя, Мария Ньевес Сантос Оахака, и тебя, Мануэла Карденас Оливейро. Вы просто идеально смотритесь вместе.
Ману и Нуну переглянулись и тоже засмеялись. От стен старой церкви их смех отозвался тысячей повторений, немного жутко звучащих в ночной тишине.
– Это… что? Такое ощущение, что вы зовете нас предаться греху, мать Анхелика? – подмигнула ей Мануэла и развеселилась окончательно.
– Нет, но вы видели знаменитую картину Эль Греко, посвященную апостолам Петру и Павлу? Строгий, тонкий Петр с клиновидной бородой, злобно тыкающий пальцем в книгу и принуждающий вас читать. И мягкий, круглый Павел с кротким лицом и обрамляющей подбородок негустой бородкой. Он стоит и укоризненно смотрит на Петра, как будто останавливая его. Так же и вы – пламенная Мануэла, яркая, бурная, даже буйная Нуну, самим своим именем выражающая упрямство и неповиновение. И мирная, задумчивая Ману, как бы поменявшаяся именем со своей подругой, которая может подойти и взять ее за плечо, прошептав: «Не делай». Вы два апостола, мои дорогие.
Мария Ньевес отошла и вскинула голову, смотря на дальние холмы, тонувшие в вечернем свете, рядом с которыми горели тонкие огни большого города.
– Мне бы так хотелось, чтобы здесь был приют, – сказала она задумчиво. – Тогда бы я осталась.
Она произнесла это, как будто раздумывая. Но потом поняла мгновенно, что уже своими словами согласилась с тем, что могла бы предложить ей мать Анхелика.
– Ты что, Ману? Ты же не веришь? – ахнула от удивления Мануэла.
– А у тебя есть предложение получше, Нуну? – горько усмехнулась Мария Ньевес. – Я бы согласилась, но… Сначала позвольте мне побыть послушницей. Как это принято, верно ведь? И еще: вы назвали мое настоящее имя, хотя оно очень смешное, особенно то, что мою мать звали «Оахака» – в честь штата. Означает ли это, что мой дед тоже был подкидышем? Мы какое-то несчастливое племя, вечно крутимся, что-то делаем, никак не можем сладить сами с собой.
– А как же Хайме? – спросила ее мать Анхелика.
– Я хотела сказать ему, что люблю другого, но он же не поймет, кого именно. Мы слишком часто видимся друг с другом, и ему будет некомфортно узнать, что я ему отказала только из-за того, что он мне не нравится, а сама живу одна. Так что пожалуйста – я готова стать послушницей. А потом и монахиней, если что. Я же всегда смогу уйти, не правда ли?
Мать Анхелика пожала плечами и призналась:
– Да, только обратно тебя вряд ли примут. Но попытаться стоит? А ты, Мануэла, что скажешь? Ты сказала, что тебе нравится приют.
Мануэла вскинула голову и некоторое время размышляла, потом наконец произнесла.
– Очень нравится. А недавно я поняла, что известной певицей мне не стать никогда. Но что тогда я буду делать до старости? Выступать в незначительных заведениях? Влюблять в себя мужчин, использовать их, а дальше сваливать? И вечное одиночество? Так?
Ее голос зазвенел. Казалось, она вопрошает святого Мартина, мирно несущего на плечах козлика.
– Но если бы здесь был приют, я бы могла учить детей музыке и не думать о завтрашнем дне. Я бы…
– Ты готова отказаться от мужского внимания? – прямо спросила ее аббатиса.
– Да, конечно. Как и вы от своей выдающейся карьеры, – с вызовом произнесла Мануэла. – Знаете, я давно никого не люблю. Я озлоблена и лишена опоры. Не скрою от вас, что я реально хочу то место, где бы я могла с кем-нибудь жить и заниматься чем-то полезным. Завести детей, быть может. Но со всеми своими любовниками мне этого не удавалось сделать. Так может, я в чем-то провинилась? Ну я и решила попробовать стать послушницей.
Мать Анхелика круто повернулась и посмотрела на Инес, которая все это время молчала и с удивлением глазела на двух девушек, вознамерившихся попробовать монашество.
– Вы говорите о церкви, как о дозе, – наконец привычным циничным голосом произнесла Инес. – Я в деле.
Она протянула к ним свою истыканную шприцами руку, и они, не сговариваясь, положили на нее свои – большую и юркую с длинными пальцами первая протянула Мануэла, маленькую и ленивую, с пальцами потолще – Мария Ньевес.
– Ну вот и славно, – сказала мать Анхелика и, театрально выждав, произнесла. – Вы ведь думаете, что будете монахинями Девы Марии Гваделупской, не так ли?
– Да, конечно, – ответили девушки почти синхронно и в недоумении переглянулись.
– Вы станете первыми послушницами нового ордена.
Настоятельница своей величественной походкой прошла и встала рядом с большим золотисто-черным скелетом и посмотрела на нее умиленно.
– Ордена Святой Папан, Санта Муэрте.
Мария Ньевес побледнела, но, почувствовав, как ее руку сжимает горячая ладонь Мануэлы, кивнула. Она впервые не бежала от смерти, а шла к ней, вкладывая руки в ее пустые глазницы в стремлении увидеть свет, ослепивший их.
XII
За окном был дождь. Он ударял по темным купам деревья предместья, другой, незнакомой страны, где он жил начиная с возраста восьми лет и до сих пор не мог привыкнуть. Его лицо было смуглым, нос слишком большим. Он играл с такими же мальчиками на улице в футбол, ожидая, пока его неожиданно увидит скаут. Или хотя бы даже кто-нибудь – да, он никогда не забывал, что круто читал рэп. Самое главное, что он никогда не хотел быть таким, как его отец. Вечно пьяный папаша возвращался поздно, давал сыну тумака и сразу же нажимал на пульт, чтобы увидеть местные новости. Мать опять где-то пропадала, так что ни отец, ни сам Фади не интересовались, что она делает. Про них коренные французы вечно думали всякую муть. Например, что у них мужчины бьют женщин, а женщины абсолютно бесправны.
Фади так не считал. Его мать имела права, и даже чересчур. Как-то он оказался в доме одного приятеля своих приятелей, они сначала долго пили, потом, бухие, начали резаться в видеоигры – кстати, Фади играл лучше всех – а потом кто-то из них, молодой чернокожий, порекомендовал им включить что-нибудь забойное.
– В смысле? – сказал один из приятелей и загоготал. – Прон, что ли?
– Именно, – кивнул чернокожий и начал шарить по интернету, выбирая в закладках свои любимые ролики. – Какой жанр предпочитаете?
– Что? – сказал Фади, потягивая дорогое Blue Ribbon (он был большим снобом и не пил дешевого пойла). – А там есть жанры? Просто покажи мне красивых деток.
– Эээй, нам любой харам покатит, – захохотал другой чел, с дыркой между зубов.
– Ты так и не сходил к стоматологу, Мохамед? – подтолкнул его пакистанец в безразмерном худи.
– Отстань ты, они опять подорожали. И потом, а вдруг меня все-таки возьмут в хоккеисты? Тогда и смысла не будет что-либо исправлять, – удрученно произнес Мохамед.
Чтобы не слышать дурацких подколов, Фади Бен-Ассан сел поближе к черному, хотя его немало отталкивал сам вид рук у чернокожих, и посмотрел через его плечо.
– Черт, где ты все это берешь? Это же запрещенка, – пробормотал он, рассматривая коллекцию с роликами, где на превью были совсем юные девочки.
– А, хочешь женщин постарше? – хохотнул его дружбан и ткнул в папку, которая называлась «Мамочки».
Фади было несколько не по себе, но он решил перебороть свое отвращение и, так и быть, посмотреть порно вместе с друзьями, чего он еще никогда не делал. Он посмотрел на видео и ткнул по первому попавшемуся. Там была какая-то богатая студия с белыми стенами и одиноким торшером, под которым лежало массажное кресло. А дальше в комнату вошла женщина вместе с мужчиной, слишком мускулистым, чтобы быть настоящим врачом. Этой женщиной и была его блудная мать, которая постоянно где-то бродит и не возвращается вовремя, зато иногда приносит ему подарки в виде PlayStation и брендированных кроссов. Он не спрашивает ее, кем она работает, а она никогда не отвечает. Тонкая, изящная, без выпуклого живота, как матери других парней, без хиджаба, что, впрочем, и так часто встречается здесь, в пригороде. Она каждый день садится на электричку в наушниках и едет в Париж, где совсем некрасиво, серо и неуютно, а этот город почему-то называют столицей мира.
Так он просмотрел все видео, пытаясь понять, что же мама нашла в этом мужчине. Она закатывала глаза, драматично стонала и делала с ним нечто такое, о чем стыдно не то что рассказывать, но даже и подумать. Его мать была шлюхой.
Вот тогда он и переменился. Нет, он не стал посылать ее и разламывать PlayStation – она ему здорово пригодилась, пока он коротал время в появившемся одиночестве. Хвала Аллаху, никто из его друзей не узнал мать, потому что ее никогда не было дома, но все заметили странное выражение лица, с которым Фади смотрел видео.
