Родина чувств

ОНА всегда ходила по лесу с палкой и не одна. Впереди трясла хвостом дворняга цвета осени, позади – серый от пыли крупный кот. Кот с достоинством носил нелепое имя Альбом и потому без смущения выполнял несвойственные кошачьим телодвижения, – трусил за хозяйкой, куда бы та не шла. Прибившиеся к дому животины считали своим долгом оплатить кров и корм доступным им способом. И делали это. Без радости, из одного лишь чувства долга. Собака и кот не любили жену Григорыча так же, как и лисица.

Время от времени, нечасто, но регулярно, покидали несчастную дорожку, которую ОНА протыкала самодельной тростью с яростью, достойной иного применения. Давнее знакомство позволяло обойтись без лишних церемоний. Тесно прижавшись друг к другу, лиса, собака и кот таилась за ближайший кустом, прислушиваясь, как ОНА зычным неприятным, нарочито сладким голосом призывает питомцев: «Белка-Белка-Белка».– на этот зов ожидалась появление собаки. Вопль – «Альбом-Альбом-Альбом!» – не оставлял сомнений, что обращаются к коту. Звери не спешили явится и ОНА, грязно ругаясь, плевалась в сторону леса и соседей, после чего отправлялась на поиски беглецов, накалывая на трость каждый свой шаг.       Поросль молодых дубов, кулачки луковиц первоцветов, отложные воротники ландышей, – всё это клочьями разлеталось в разные стороны из-под клюки, зажатой в безжалостной руке. Низкорослая троица с сожалением наблюдала за истязанием тропинки, но молчала, из опасений попасть под горячую руку.

Потревоженная суматохой скандала, распахнув объятия, по стволу к земле спускалась белка. Самая настоящая беличья белка, с маленькой буквы, но с большим противовесом хвоста. Разглядев через плечо, кто сотрясает лес воплями и не нужна ли помощь, узнав ЕЁ, белка спешно ретировалась. Она не любила попадаться на глаза жене Григорыча. Та исподтишка кидалась в неё желудями и даже иногда попадала. Это было совсем не больно, но очень обидно.

– Пора прекращать это безобразие. «Кто пойдёт первым?» —спросил товарищей кот.

– Я пойду, – отозвалась лиса.– Мне в дом не идти, что она сделает? Покричит издалека, камнем кинет. Переживу. Не впервой.

– Да, камнем…– проворчала собака. – Григорычу опять из-за нас достанется. ОНА ему всё припомнит. И курицу, что он тебе скормил, и яйца.

– Не, ну сколько раз повторять! Не душила я ту курицу.

–Ага, она так неудачно обернулась на зов петуха поутру, что свернула себе шею, – ухмыльнулся кот.

– А после упала и подавила все яйца в гнезде. – добавила собака.

– И не так всё было! Вы ж не знаете! – возмутилась лисица. – Григорыч утром с НЕЙ поругался, как обычно. ОНА кричала, Григорыч молчал. Терпел-терпел, а потом из дому выскочил, дверью хлопнул и прямиком в сарай направился. А там со свету в темноту зашёл и о курицу эту споткнулся, да прямо на гнездо и упал.

– Ну и? – спросил кот. – Тебе-то он зачем эту курицу скормил, не пойму я.

– Чтобы ОНА не заругалась…– ответила лиса. – Когда б ОНА прознала, что это Григорыч, сжила бы со свету мужика. А так… Пришла, дескать, лиса, прихватила курицу…

– И лукошко яиц! – захохотал кот.– Ну, кто поверит!? В здравом-то уме и твёрдой памяти!?

– Ну, так то ж в здравом…– ухмыльнулась собака. Но почти сразу сделалась серьёзной и попросила, – Ладно уж, иди, что ли, первой.

Лиса коротко взглянула поверх леса, хрустнула шеей, сильно нагнув голову к земле. Обернувшись к коту, попросила, – Вечерком вынесешь пожевать чего-нибудь?

– Конечно, приходи к забору, на наше место.

Лиса собралась с духом, прикрыла на мгновение глаза и выскочила из-за куста на тропинку, прямо под ноги старухе.

– Ах ты! – испуганно взревела ОНА и запустила клюкой в лисицу…

Прыжками, мягко, по-кошачьи, зайчик измерял полянку. Ирокез ушей, сбившийся на спину рюкзачок хвоста, – всё говорило о том, что он юн и лес в его распоряжении навечно. От осени и до… «Ой, скорее бы лето!»– зайчик остановился, чтобы вынуть льдинку, застрявшую у него между пальцев, как увидел лису. Но он был слишком молод, и не познал ещё вкус страха. Пробегая мимо, лисица задела его плечом:

–Не стой на дороге, косой! Береги-и-ись!! – услыхал заяц, и это было последним что он успел в своей жизни. Клюка вырвалась из рук старухи и разделила аккуратный ирокез ровно на две части…

– Дед! Я зайца принесла. Сними шкуру, потушим.

– Жестокая ты баба, Раиса. Уйду я от тебя. – Григорыч произнёс эти слова так серьёзно и решительно, что ОНА всполошилась, занервничала, но привыкшая к покорности мужа, не поверила и презрительно рассмеялась:

– Да кому ты нужен?! Куда ты пойдёшь?

– Куда-нибудь…– ответил Григорыч и стал собирать вещи в мешок. Альбом и Белка тихо подошли к мешку и сели рядом.

Григорыч взвалил вещи на плечо, подхватил кота на руки и, кивнув призывно собаке, вышел, аккуратно прикрыв за собою дверь.

Ночь так торопилась очертить контуры леса за окном, что забрызгала всё небо каплями звёзд. Луна озябла и никак не могла согреться, хотя не стояла на месте. Топталась у забора и лиса. Она напрасно ждала обещанного котом угощения.

А на полу в кухне, словно на вишнёвой матовой клеёнке, лежал зайчик, что никогда не увидит лето, о котором столько мечтал.

Никола Зимний на Никольской

Скользкий локоть вечера с трудом удерживал полотно декабря. Свёрнутое напополам, оно норовисто тянулось долу, пытаясь отмотать время назад. Но рассудительные, в своей лакейской манере сумерки, угодливо упорствовали:

– К-куда…

– Мне скуууууууууу-шно…

– Блажишь.

– Мог бы и промолчать… – вздохнул Декабрь. – Возражения понятны загодя. До того, как выпорхнут из гнезда рассудка.

– Не умничай. Смирись.

– Но мне тяжело тут. – Безвольно и опасливо Декабрь шевельнул ярким оперением последней недели и затих.

– И-и-и.. – струна жалобы нашла свою тетиву и принялась укутывать веретено ближайшей иглы льда мохером мокрого снега. – И-и-и…

– Я же просил! Не делай так!

– Так то и не я вовсе. Молчу.

Ветер сдвинул на сторону занавеси мокрого снега. Сотворённые наспех, при свете рождественских огней, даже они гляделись волшебно. Но то, что таилось за ними… За их неровной и рыхлой, плотной вязкой вязью… Вполоборота, в пол крыла, почти на цыпочках, как раненый снегирь на краю весомой скамьи сидела старушка с милым лицом маленькой девочки. Морщины не портили её. Как не портит хорошего человека жизнь, прожитая честно. Прижавшись щекой к своей скрипке, словно к умирающему котёнку, она баюкала её, жалела. И скрипочка тянулась изо всех сил, держалась за смычок. Не ради себя, но ради той, которая так в ней нуждалась.

– Дай ей! Подай ей, хоть что-нибудь!

– Мне нечего ей дать.

– Как же? Я видела, у тебя есть деньги.

– Глупая ты. Не затем она здесь.

– Ты хочешь сказать, что пожилая женщина сидит на ледяной скамье и играет на скрипке не потому, что ей не на что купить еды?!

– Она пришла сюда, чтобы разделить ношу боли…

– Но ведь все идут мимо неё!!! На неё никто не смотрит!

– Не смотрят. Им стыдно. Страшно оказаться на её месте, но они сострадают.

– ?!

– Даже ты! А я ведь думал, что ты умеешь переживать лишь о себе одной!

– Хорошего же ты обо мне мнения…

– Теперь – да!

Скрипачка согласно прикрыла веки и потёрлась щекой о ложе скрипки. Так трутся кошки о лицо любимого хозяина, когда хотят напомнить о себе.

Чёрный московский лёд

– …–… …–… …–…

– Слышишь?

– Да.

– На что это похоже?

– Вертится в голове, никак не соображу…

– Ну, скорее, прислушайся, ты же музыкант!

– Три точки, три тире, три точки…

– И?!

– Штраус?

– SOS! Спасите наши души!

– Да, действительно…

– Азбука Морзе! Это синица там, на подоконнике у кормушки. Телеграфирует с самого утра.

Намыленные щёки птицы, что часто дышит на стекло, а после протирает его велюровым зимним горчичного цвета жилетом. Как хороша! Отклеивая примерзающие к окну пальцы, оставляет там лепесточки перьев с прозрачными прожилками. Словно осенний день, что, проверяя на прочность подмёрзшие за ночь ручьи тропинок, теряет золочёные чешуйки листьев.

А синица всё трётся подле окошка… И кормушка полным-полна. Но она снуёт со своею суетой подле. Ловит обращённый на неё взгляд, склёвывает прозрачную пылинку, не дозволяя той коснуться оттёртого до блеска стекла. И вот уже волнение приподнимает пух на затылке, кожа щёк делается розовой… Даже сквозь белую карнавальную полумаску проступает этот цвет. Только… Не сделаться от того синице снегирём. Да и ладно ли будет, свершись оно, это превращение?!

Оставляя в сенях небольших городов нашу искренность, мы вступаем на чёрный московский лёд, пропитанный солью давно пересохших морей. Он гордый, этот город. И так силён, что взял на себя труд дать возможность убедиться воочию в том, каковы следы, что толкают человека вперёд. Грязны они, каким бы хорошим ты не казался себе сам. И не справиться с этим даже стае синиц.

Очарование малых городов разрушают их попытки приукрасить действительность, их трогательную наивную прелесть. Пошлость – истина, проверенная временем. Красота – то, что не отторгается сердцем. Не возбуждает его, но питает, как воздух, наполняющий гроздья вдоха. До звона в ушах.

_ … –… …–… …–…

– Опять стучит…

– Мне уже не по себе. Зачем она делает это?!

– Пытается достучаться.

– До нас?! Мы же не делаем ничего плохого!

– А что хорошего делаем мы, скажи?

Снежное, декабрьское утро в Москве

Проснулись собачники, особо нетерпеливых детишек мамы собирают в детский садик. У них нынче ёлка. Супруги шалят, в расчёте на то, что производственное совещание ввечеру завершится приятным междусобойчиком и день, так славно начатый, не испортит хмурое личико жены. А намёк на безлюдье и призрачность существования первого января в календаре года уж парит. И в его неотвратимости столько очарования и вкуса, сколько его в первой ложке "прошлогоднего" оливье и первом такте увертюры начала "Иронии…", что питает новолетье граждан, населяющих одну шестую части планеты Земля…

Бум бытия

В течении жизни мы пытаемся достичь невозможного баланса меж намерением прожить её интересно и спокойно. Но так не бывает. Череда попыток удержать равновесие на буме бытия… Только кажется, что стоишь прочно, как ветер перемен сдувает тебя прочь. И ты летишь, а впереди порхают ошмётки распорядка, клочья умеренности и уверенности в завтрашнем дне. Часто хочется спросить, что я делаю не так? Как изменить порядок вещей? Ведь у других-то всё правильней, интереснее, надёжней! Но на самом деле – ты не хуже всех, только…стоит ли говорить об этом? Лучше помолчать и найти в себе силы улыбнуться навстречу очередной встрече с Судьбой. А поставит она тебе подножку или придержит под локоть – это ты узнаешь, и довольно скоро.

Вентспилс, 50 лет тому назад

Холодное Балтийское море, песчаные дюны, попытки отыскать янтарные слёзы сосен, запутавшиеся в золотистых влажных прядях побережья и песни на закате, в шторм. Во весь голос. Солоноватый запах деревянной люльки, челюсть кашалота, профильтровавшего не одну морскую милю воды. Авоськи неводов, развешанных сушиться навечно… Не всем понятны эти развлечения. Северные люди находят радость в том, в чём нет намёка на удовольствие для прочих. Хорошо это или плохо? А никак! Это для избранных! Для выбравших местом рождения скупые на тепло широты.

Всегда интересно узнавать, как поступают в одинаковых ситуациях разные люди. Часто бывает, что беседы на одном языке не приводят к пониманию, а разговор на разных не вызывает раздражения от того, что не удаётся втолковать собеседнику таких простых и понятных, очевидных вещей, как порочность эгоизма, опасность глупости и подлость трусости.

Про исхождение

Всё чаще иноземцы намекают о своём почти русском происхождении и рассказывают по возвращению домой о том, что Россия – единственное место, из которого они увозят чемоданы даров от людей, которые приходили взять у них автограф. Русский мир необычен даже этим!

Мы радуемся, получая подарки, но не отпускаем гостя с пустыми руками. На пороге дома вручаем ему коробочку понравившегося салата и кусочек торта на утро, к завтраку; повязываем на шею шарф, приглянувшийся ему. И просим позвонить по возвращении, если не удаётся уговорить остаться на ночь…

Мы из той породы людей, которые, по поговорке, "до старости щенок". Но дело не в неискушённости, наивности или недалёкости. Мы – вечные травести. И, если бы были актрисой провинциального ТЮЗа, то каждый вечер после спектакля, нас наверняка бы ждал поклонник. В длинном пальто, элегантной шляпе и с бутоном розовой розы в руке.

Это может показаться странным, но люди часто пытаются сделать вид, что все трудности преходящи, но не стараются преодолеть их. Обращают внимание на хорошие моменты в жизни и намерены извлечь максимум удовольствия из тех крох и капель, что достаются им. С барского стола коллективного бытия. А недостижимое прекрасное будущее… Оно подстерегает где-то там, за поворотом дороги, исчёрканную жирными следами тормозного пути. Её стараются пересечь все, кто нам дорог. Подвергая опасности себя, ранят нас. Намеренно или невольно.

Неважно, каким инструментом мы откупориваем сосуд, в котором сокрыт смысл жизни. Важно обнаружить его. И постараться не разочароваться. Пусть это получится. У всех.

Ты – человек?

Каково оно – окружение, формирующее нелепого в своей искренности человека? Оперённые, покрытые чешуёй или гладкой кожей, линяющие или безволосые…

Мы их впускаем в свою жизнь или они позволяют распоряжаться своей? Сравнивая устремления, находим схожие черты, намеренные или случайные, их лучших качеств с собственными… Пересечение интересов и общность страхов…

Мы тратим годы жизни параллельно. Но миры отгорожены тонким слоем зависимости. Барьером, отделяющим дыхания. Ценность наших жизней несоизмерима… (!?) Но полно, неужто нам их не жаль?!

У нас нет возможности исправить что-то наперёд. Минуя ценз обусловленных жизнью обстоятельств, можем выбрать из множества дверей ту, что ведёт в комнату, где на круглом неполированном столе морёного дуба лежит пыльная книга, открытая на странице с описанием решения единственной задачи, о смысле нашего бытия, по дороге «от и до»… А мы это можем?

Конечно, каждый способен принять лишь то, что уже понял… Но бывает, что новое, цепляясь лозой за обветренную пористую стену, показывает себя. И, пронзённые лучом озарения, мы казнимся, впустую. А те, кто подле, покорно ждут и ветшают. И невдомёк нам, что, вместо метаний и поисков бесполезных, стоит посмотреть им в глаза. Тем, чья жизнь соткана из взглядов, обращённых в их сторону. Из них одних:

–Я тебе ещё нужен?

–Да!

Каждый интересен. Он и мир, и личность, и герой. Переживания зависимых от нас меркнут в сравнении. Канут. На их фоне – мы. Не наоборот.

Но к чему причислить проистечение абсолютной веры в наш разум этих безропотных? Оно не от слабости телесной, но от энергии их к нам любви.

Мир тоскует о поиске радости в каждом прожитом дне, не делая исключений на то – чей это день.

Воспоминания искажают прошлое, надежда – будущее. Истинно лишь то, что вызывает в нас искренность. Оно в желании защитить слабого. В стремлении отыскать его, а не ждать, пока тот пройдёт мимо, поникший от разочарований.

Пока в тебе теплится ещё пламень сопереживания, ты жив. и ты – человек.

Маленький ангел

Прореха небес, казалось, задремала. Воспользовавшись этим, снегопад сперва потерял счёт часам, а после пустил по ветру и дни. Первый рыхлый снег под гнётом вновь прибывающего скоро стал подобием липкого не пропёкшегося слоя сдобы и сделался серым. Но следить за этим было уже нельзя. Через час округа округлилась. Все шероховатости и неровности задрапировало монотонной парчой снега. Пеньки в беретах набекрень, осины в лампасах и седые берёзы гляделись нелепо. Но сосны… Те вызывали сочувствие. Под грузом влажного ватина сугробов они ссутулились. Озябшие кисти ветвей, стеснённые непосильной ношей, готовы были разжаться в любой момент. И только холодная сдержанность, позаимствованная у мороза, мешала тому.

-Да…– задумчиво протянул человек, – ещё час и сосна не выдержит. Его не радовала перспектива начинать каждый день с чашки кофе на виду у дерева с обломанными ветвями. – Придётся идти, сосну надо спасать.

Покидать дом совсем не хотелось. Пройтись по двору в пору, когда сквозняк зимы осуждает порывы метели дотянуться до подоконника, сомнительное удовольствие. Но сосна, убаюканная заботой о ней, давно передоверила решать свои проблемы человеку. Если ветки не смогут сдержать напор леденеющего снега и хрустнут натужно и вязко, – так тому и быть. Она не станет сопротивляться. Оттает скупой каплей смолы, но промолчит.

Подобная доверчивость не растопит сердце себялюбца. А наш человек, хоть и не был уличён в ненависти к себе и предпочитал разумное усердие во всём, любил в сосне не только усилия, истраченные на заботу о ней, но и её саму. Как личность, заключённую в образе дерева, которая сумела обратить на себя внимание.

Направляясь к выходу, человек прихватил с собой не новую, но вполне ещё пушистую метёлку, при помощи которой рассчитывал стряхнуть сугробы, налипшие на ветви сосны.

Сделав шаг с порога, человек оказался по пояс в снегу. Следом, с крыши, за воротник полился тонкой струёй, тающий на лету водопад крупных суховатых кристаллов. И рубашка, и тело тут же оказались мокры, но человеку не было до того никакого дела. Пробираясь, как по мелководью, стараясь не выронить метлу и не оставить на дне сугроба ботинки, он медленно продвигался в сторону обессилевшей сосны.

– Ну, что, тяжело тебе? – спросил человек, преодолевая последний шаг.

Не в состоянии ответить, сосна протянула было ветку навстречу человеку и тут же послышался тонкий, свистящий звук лопающейся кожи.

– Да стой ты смирно, дурёха! Не шевелись! Я сам подойду!

Перехватывая поудобнее метлу, человек аккуратно, снизу вверх принялся стряхивать сугробы. С юбок, талии и спины сосны:

– Не крутись. Ещё не всё. Поверни вон ту ладошку, что у забора, я не дотянусь. Видишь, она какая тонкая, слабенькая. – Человек освобождал сосну от снега ветку за веткой, иголку за иголкой. И той становилось всё легче и легче дышать.

Когда очередь дошла до чуба, человек поднял руку так высоко, как сумел и попытался встать на цыпочки, но оступился. Не нащупав опоры под толщей сугроба, споткнулся и, опасаясь повредить дерево, сгруппировался, чтобы рухнуть правее ствола, а не на него. Но метёлка… Она выскользнула из рук. Пощёчина удара была несильной, но чувствительной и под ноги человеку упали две веточки.

– Ой… милая… Прости меня! Прости!

Сосна вздохнула тихо и прошептала:

– Это тебе.

– Да, как же это…

– Иди скорее домой. Отогрей их и дай попить.

– Уже бегу. Прости меня, пожалуйста, я не хотел.

– Я знаю.

Человек поспешил в дом, даже не стараясь попасть в свои недавние следы, проваливаясь в сугробы по грудь…

На следующее утро, едва рассвет приоткрыл глаза, человек выглянул за окно. Сосна не выглядела расстроенной. С притихшей заснеженной улицы она заглядывала в освещённый дом, следила за своими малышками сквозь незакрытые ставни. Та веточка, что побольше, прихорашивалась на виду у мамы в красивом стеклянном кувшине. А маленькая обосновалась в крошечном, ей подстать, из необожжённой глины. Девочки явно не чувствовали себя несчастными. Старшая успела завести знакомство с златоглазкой, зимующей в тепле. А младшая, под покровительством утончённого ироничного кактуса, даже похорошела.

– Нет… это невероятно, – человек внимательно присмотрелся к своей гостье, – это просто невероятно, – задумчиво повторил он. Меньшая веточка была точь-в-точь – маленький ангел с пушистой головкой почки, пробором стройной веточки и оперением тёмно-зелёных крыл. Человек ощутил нежданные горячие слёзы на своих щеках. Он так давно не плакал, что, отерев лицо ладонью, решил попробовать их на вкус. Слёзы были сладкими.

А что же сосна? Она мурлыкала себе тихонько под нос, подражая соседской кошке. Ветер теребил её за локон и что-то фривольное шептал на ушко. Но сосна не вникала. Она мечтала, про своё. Как вернутся её девчонки весной, и примутся рассказывать наперебой, каково им было житьё подле человека…

– Всё было хорошо… – с полуулыбкой вырвалось у сосны.

– А как же! – ветер, не разобрав слов, толкнул её плечом.

Остатки снега посыпались с веток прочь. Медленно и неохотно. Ибо им тоже хотелось досмотреть эту жизнь. Целиком. До самого конца.

Неужели

Жизнь полна неожиданностей и проблем, но это не повод, чтобы отказываться от неё. Нужно уметь дорожить собой. Для тех, кто рядом, кто любит тебя больше, чем ты это умеешь сам.

Существуя на грани вымысла, совершая странные поступки и произнося глупости, мы, всё же, так мало похожи на детей. Но кто из нас не был странен, когда ему было мало лет?!

Впрочем, детство – особый, бесконечный отрезок времени, до первого осознанного вдоха. Счастье быть детьми до седин: наивными, искренними…

Но соль бытия – в познании всех ипостасей сущности человека и приятии лучших из них. Кто с чем пришёл… А кто с чем, собственно?

Источающий яд, обласкан чаще. Из опасений или от любви безоглядной и беспричинной. Доброму сложнее. Он сам – сложнее противоположности. И в этой карусели выбора, – быть слабым для вида или сильным на вид, необходимо понимание того, что одного без другого не бывает. Не может быть, ибо недостаток зла или избыток доброты нарушит равновесие разума. Избавит от него. Раз и навсегда.

– Неужели31 это так?

– Это так!

– Неужели32…

О настоящей дружбе и ненастоящей любви…

Ночью умер сомик. Он не был общительным, но они жили бок о бок девять лет… Хозяйка плакала:

– Прости меня, рыбка…

Вычерпывая вмиг помутневшую воду из аквариума, она старалась не глядеть на то, что осталось от соседа. Саднило сердце, мешала дурнота. Вспомнилось, как пару недель тому назад рыбка перестала прятаться под ручкой утопленной для её утех чаши, а подолгу сидела на виду. Как бы разглядывала. Напоследок.

За долгие годы сомик перевидал многих. Карасей всех мастей, гупёшек и улиток. С особой теплотой сомик вспоминал цихлиду, рыбку-попугая с милой гримасой куклы на лице и сильным характером. И тосковал все двести девяносто семь дней после её ухода. Да-да. Сомик считал каждый день, проведённый в одиночестве.

Он помнил, как долго не решался подойти познакомиться к новой рыбке. Её яркая внешность не располагала к бесцеремонности. Сомик издали восхищался манерами и статью красавицы. Считал себя ниже её и старался не попадаться на глаза днём. А ночью музицировал, в тоске, поскуливая в такт неслышному, единому для всех мотиву неразделённой любви. Но рыбка предложила сомику доказательства более надёжных чувств. Однажды, в аквариум подселили на время шуструю троицу комет. Они шалили, хулиганили. Нарушая установившийся порядок, захватывали обжитые не ими норки и даже играли улитками, хватая из за что придётся, перебрасывали друг другу. В конце концов, пережидая нашествие, те предпочли вскоре осесть в толще разноцветного грунта до лучших времён.

Исчезновение улиток заставило обратить внимание на иных соседей по аквариуму. Рыбка попугай была кометам не по зубам. Одного взгляда на сияющее литьё её боков было достаточно, чтобы понять, – с нею лучше не ссориться. Посему сомик, хотя и оставался рыбьего роду-племени, но был безобиден и время от времени нуждался в глотке воздуха, который хватал, взмыв со дна к поверхности воды. В этом то и было его слабое место, которым кометы не преминули воспользоваться.

Хозяйка стряхнула кивком слёзы, но улыбнулась, припоминая, как это было. Когда кометы в очередной раз не дали возможности сомику сделать вдох, она подбежала было к аквариуму, чтобы навести порядок в стае, но рыбка-попугай опередила её. Лёгкими толчками отшвырнув всех троих к противоположной стене, загородила сомика и дала тому отдышаться. И до той поры, пока недобрых шалунов не переселили в пруд, оказывалась рядом каждый раз, как сому требовалось сделать вдох… А в довершении ко всему, кот, наблюдавший эту картину, оценил благородство дамы и стал часто усаживаться подле аквариума, «помолчать за жизнь» с рыбкой. Они сидели бок о бок, разделённые нетолстым стеклом, объединённые чувствами, схожими с человеческими, но непостижимыми ему.

Это было так странно, так необычно… По-человечески? А всегда ли мы умеем так?! Что мы знаем о жизни, что понимаем в дружбе и любви, если простые искренние порывы так удивляют нас…

Над серым лесом вОроны играли свои свадьбы. На коленях сидел кот. Он навязчиво вибрировал горлом, заглушая хозяйскую грусть. Весь его бок и ложбинка между ушей были, словно пыльный подорожник в росе. Хозяйка плакала.