Родина чувств

Поросёнок непоседливо ёрзал, нарочито привлекая внимание к себе, и время от времени несмело полоскал горло плохо отрепетированным хрюканьем. Обращаясь к собравшимся, возмущённо голосил, глотал гласные и кашлял. После чего, пытаясь распознать маму, исследовал каждого нежным прорезиненным пятаком. Но всё было не то!.. Взрослые сочувственно поглядывали на малыша и нервно принимались прилизывать вихры притихших ребятишек, которым тоже стало не по себе. Возможность потерять маму из виду как-то не приходила им в голову. А тут – вот оно, произошло! И как теперь жить с этим?!

Ко всеобщей радости, довольно скоро, из мглы, что скрывалась за колючими струнами дождя, показалась мама кабанчика. Грузно топая, она подошла к младенцу и убедившись, что тот цел, перевела дух. Ей не хотелось ругать сорванца при посторонних. Но ужас, который пережила мать, потерявшая ребёнка, исторгся из её точёных ноздрей с такой силой, что даже ливень, воображающий себя всесильным, отступил, давая возможность всем успокоиться. Через пару минут мамаша стряхнула со своего драпового пальто остатки воды и покинула приятное общество в сопровождении найдёныша. Ливень не преминул воспользоваться моментом и вернул свои права на этот день. Накрученные на деку неба струи заиграли вновь и, глядя вслед пухлозадому малышу, который жался к маме, как новорождённый, всем стало тепло и ясно на душе, даже несмотря на ненастье.

Вышло так, что за суетой вышеупомянутых событий, на меня никто не обратил внимания. Не желая быть причиной неудовольствий, я покинул гостеприимный навес обширных ветвей ровным неспешным шагом, и направился к железнодорожной платформе. Никого не ожидая в гости, но с одной лишь целью, не выглядеть праздным. Время от времени останавливаясь, приглядывался к просвету лесной чащи, придавленной веткой железнодорожных путей. Прислушиваясь к тревожному призыву электрички, начинал беспокоиться сам. Предвкушал… Что именно? Этого я не знал. Не умел понять, но распалился.

Пытаясь привести меня в холодное расположение духа, дождь швырнул немалую пригоршню воды прямо в лицо, но это нисколько не отрезвило. Я всё более ускорял шаг, после почти бежал… И в какой-то момент споткнулся о камень, лежащий у края дороги, едва не упал, и попытался ухватиться за спину собаки. Моей собаки, которая убежала так далеко, что и не догнать… Вместо поддержки, рука провалилась в пустоту и обвисла там. Как в невесомости безвременья.

Внезапное осознание глубины пропасти этого далёка вынудило остановиться. Я обратил лицо к небу и завыл. Не тем, хрустальным, лунным волчьим призывом, но диким, человеческим. «Кого я обманываю?» – вопил я.– «Это не могло не закончиться. Знаю, что не могло. Но не понимаю – почему! Отчего это всё устроено… так?!!!» – и я разрыдался, наконец.

Смешивая горькую влагу своих слёз со сладкими струями дождя, я вдруг понял, – тот год, что прошёл в мучительных попытках выглядеть равнодушным и самодостаточным, оказался никчёмной ворсинкой на теле покинувшей меня собаки. Опасаясь потревожить саму память ней, я прибирал в своём жилище как можно менее тщательно. Но ни разу не смог отыскать хотя бы один её трёхцветный волосок, как вещественное доказательство того, что она была…

На подобные откровения не тратится время, не расходуется жизнь. Они, словно сноски. Пометки на полях книги нашего бытия.

II

– Эй! Э-эй! Как вас там! Как хорошо, что я вас нашла!

– Вы искали меня? Меня?! Но зачем? – удивился я.

– Ну, не вас конкретно, а вообще – кого -нибудь.

– А зачем? – повторил я свой вопрос.

– Понимаете, меня кондуктор высадил, на вашей остановке.

– Зачем?! Вы решили проехать «зайцем» в электричке?

– Нет, что вы! Вы не подумайте, я из приличной семьи. И никогда не езжу без билета. Но сегодня… Мальчишка. Злой мальчишка украл у меня билет.

– Из сумочки?

– Нет, из рук. Я задремала, а билет держала в руке, чтобы было видно контролёру. А мальчишка выхватил его у меня! Прямо на глазах у всех. И вышел.

– А что же кондуктор?

– Там была тётка. Она сказала, что не может выписать мне новый билет, и вообще, может, это мой знакомый и мы так, молодёжь, себя ведём. И что, если я не хочу неприятностей, то должна купить себе новый билет или катиться вон из вагона.

– Понятно. Но почему вы покатились именно сюда?

– Дверь открылась и я.…вот!

– Ясно. А потом?

– Потом я шла по улице, стучала в каждую дверь… Но мне так никто и не открыл.

– Неудивительно. У вас для этого слишком чистая шея38.

– Не понимаю…

– И это неудивительно…– я снисходительно улыбнулся, так свежа и юна она была.

– Так почему мне никто не открыл?!

– Девочка, в этих домах давно никто не живёт. Зимой.

– Но в некоторых окнах я видела свет!

– В этих краях подолгу стучат в окна и двери. Мы не привыкли к гостям. Но зато нас никогда не интересует – кто там. Мы распахиваем дверь настежь. Нуждающийся в сострадании, не станет тревожить по пустякам. Думаете, мы все здесь случайно? Мы спрятались от мира, в котором не находим сочувствия. Затаились.

– Ну, не понимаю я!

– Это тоже меня не удивляет… Ладно, пойдёмте в дом, я напою вас кофе, а завтра уедете к себе домой, и забудете обо всём, что приключилось сегодня.

– А почему завтра? Почему я не могу поехать сегодня?!

– Потому, девочка, что это была последняя нынче электричка. У нас они ре-едко останавливаются.

– Понятно. Меня Адой зовут. И я уже не девочка!

– Даже так?!

Девушка покраснела, а я покачал головой:

– Как жаль. Вы ещё так молоды, и уже испорчены… Для меня все женщины – девочки. Все, до единой!

Когда мы подошли, наконец, к моему дому, оказалось, что прямо у самого порога натекла глубокая лужа. Слева и справа высокий забор. Не обойти никак. На ногах Ады – невысокая маркая обувь. Перенести девушку я бы вряд ли решился. А, вот…

– Ступай так, – я скинул куртку вкупе с вежливостью прямо в середину лужи и подбодрил её,– ступай, не бойся.

– Ой! Зачем же вы, я бы сама. Новая куртка…с виду.

– Да, новая. Неважно. Мне тут только переломов не хватало. «Скорая» сюда не доедет.

– Никогда?

– Ну, почему «никогда»?! Летом доедет, осенью, если не очень развезёт. А вот зимой и весной – едва ли. Так что – ступай смело на крыльцо и в дом. Широко дверь не открывай.

– Почему? Выскочит кто?

– Выскочит. Тепло выскочит. Иди уже.

Ада юркнула в дом. Ловко, нахально, как змейка. Заметив это, я поморщился, но списал своё недовольство на обычную нелюбовь к гостям.

Развесив сушится одежду, я придвинул три табурета из морёного дуба поближе к печке, на один из них усадил гостью и стал хозяйничать.

– У вас и вправду есть кофе? – спросила девушка.

– Нет, я солгал. У меня только компот из сушёных ягод вечнозелёного дерева.

– Да?..– девушка постаралась скрыть разочарование и спросила, – а что за дерево?

– Обычное кофейное дерево. В нашем случае, если судить по размеру зёрен, растёт оно в Эфиопии, а не Бразилии, как написано на этикетке.

– А… А почему вы так думаете?

– Зёрна мелкие. Бразильский побольше будет.

Пока на плите закипал компот из арабики, я нарезал хлеб, сало и водрузил на салфетку в центре табурета сахарницу со щипчиками для колки рафинада, торчащими на манер оленьих рогов.

– Ого, как у вас тут…– реакция Ады была непонятна мне.

– А как тут у нас? – поинтересовался я.

– Салфеточка, сахарница, щипчики…

– Если вам неудобно, мы можем и за столом. Просто я не очень люблю теперь есть за столом, один.

– Ой, простите… Я не знала.

– Конечно, не знала! Мы сегодня видимся впервые! Я уже год, почти год, как без собаки. раньше я молол кофе и совал ей поднос, на проверку. Ел сам и угощал её, а теперь....

Ада глянула в мою сторону так определённо высокомерно, как на душевнобольного, и воскликнула:

– Ну, что вы, в самом-то деле! Я-то решила, – из близких кто… А тут – собака. Подумаешь!

Я не разозлился, не расстроился. Стало немного грустно и всё. Я мысленно вычеркнул новую знакомую из немногочисленной стайки известных мне девочек, среди которых, вперемежку, были и люди, и собаки. Затем очень серьёзно, и уже снова «на вы», спросил:

– Ада, а вы любите детей?

– Ну, да. Наверное. А к чему этот вопрос?

– Вы смогли бы приютить у себя ребёнка?

– Как это – приютить? На ночь оставить? Купить чужому ребёнку конфету? Могу, конечно. Мы с ребятами из группы раз в два месяца ходим в дом малютки.

– Где вы учитесь?

– В педагогическом. Биология-физика.

– Разве такое бывает? Ни уму не сердцу.

– Да, у нас так!

– Ладно, это пустое всё. Скажите лучше, смогли бы взять чужого малыша себе насовсем?

– Ну, это вряд ли.

Мы помолчали немного. Рассудив, что хуже уже не будет, я вновь заговорил:

– Знаете, Ада, я вырос в интернате… Мы подбегали к каждой взрослой женщине, что переступала порог нашего общего дома, хватали её за руки и задавали один вопрос: «Вы моя мама?!» Десятки голосов делались звонкими от волнения, десятки пар глаз лучились надеждой. Каждый из нас страстно желал понравиться…

– Чтобы было вас любили?

– Не перебивайте меня, девочка. Нет! Чтобы проникнуть в дом на правах ребёнка, ну а там уж – отплатить по полной за всё пережитое. За синяки через накинутый матрас, за взрослые вздохи с соседней кровати, за ранний ужин и тёмные круги под глазами. И только если ЭТА простит за всё сделанное зло и сказанное со зла, да услышит то, о чём не расскажет никогда и никому, я назову её «ма!»

– Вы рассказываете такие страшные вещи, но…

– Я правду говорю. Но вы не договорили, я прервал вас…

– Я считаю, что расплачиваться за минутную слабость и бросать свою жизнь, как шубу в лужу, под ноги тому, кто этого никогда не оценит?! Ну, уж – нет!

– Что вы назвали слабостью, Ада? – строго спросил я.

– Слабость?.. Желание взять чужого ребёнка!

– А если оценит? Не сразу. Не так скоро, как хотелось бы, но оценит, всё же!

– Через месяц, год или никогда?!

– Этого не знает никто.

– Ну, не знаю… По-моему, лучше взять животное из приюта. Кошку там, или собаку. Проще. Да и ответственности меньше.

– Конечно, меньше…

– Да! Ребёнка, коли надоест, это не сумку в зубы и за порог. Бумаги, волокита. Что скажут соседи, опять-таки…

– О чём вы?! Соседи-то здесь при чём? – в сердцах воскликнул я.

– Как это? Я тоже говорю правду! – Ада повела плечом и в её появилась менторская ненависть к неуспевающему ученику. Я поспешил прервать закипающую ярость:

– Погодите, а собаку!?

– Ну, с собакой куда проще. Её можно усыпить. Это гуманнее, чем выгонять на мороз.

Печь по-ребячьи всхлипнула и метко плюнула в дверку. Та открылась и на пол, прямо к ногам девушки выкатился кусок обгоревшего дерева.

– Ой! – испугалась гостья. – Плюётся!

Я привстал с табурета. Подобрал с пола уголёк и закрыл дверцу. Молча. Нетронутый ещё кофе хотелось вылить в помои. В попытке успокоиться, вспомнил, что «даже с врагом, если он честен, можно преломить хлеб» … Но я молчал и молчал, с навязшими на язык нехорошими словами. Они всегда были вне моего понимания, эти известные грязные слова. Я их знал. Не все, но, безусловно, многие. Не имея для меня ни вкуса, не цвета, ни запаха, они теряли смысл и значение. Такими, слова не были мне нужны. А тут… я увидел – почему и для чего они. Для кого. Рассматривая правильный профиль девушки, мне не удавалось отыскать видимого изъяна. Покрытый ровным тоном света, что норовил выглянуть из печи, он гляделся восхитительно. Наконец, я решился заговорить:

– Ада, вы были когда-нибудь в приюте для собак?

– Нет, не была.

– Знаете, Ада, собаки ведут себя там, как дети. Каждого приходящего готовы считать мамой. Их приводят домой, где они пачкают дорогие ковры, грызут диваны. А после еды собаки скручиваются веретеном и трясут ушами так, что те хлещут по щекам, а из-под губ разлетаются во все стороны остатки каши. Их непросто отодрать от стен, эти присохшие кусочки…

– Фу… гадость какая.

– Да, действительно, – какая вы гадость. – раздражённо заключил я.– Идите-ка уже спать. Я постелил вам на кухне.

– В кухне? Спасибо…– Ада озадачено посмотрела на меня, и я прибавил более мирным тоном:

– Я не собираюсь вас съесть. Оттуда удобнее ходить в туалет. Чтобы не стеснялись.

Надобно упоминать, что поутру я разбудил девушку, проводил до платформы и дал денег на билет? К чему, спросите вы. И решите, что я хотел быть вежливым или уверенным в том, что не увижу её здесь больше никогда? Но ведь это почти одно и тоже! Вежливость и радушие – разные состояния души человека. А я… Я заплатил за урок, преподанный мне. Не более того.

III

На фоне пыли пасмурного неба, – морозные узоры осин и берёз. Соринки ворон, что сдуло ветром из его слезящихся очей. И призрачные парящие капли, что повсюду. Они нечасты, но постоянны в своём упрямстве показать себя. И поверх – чернила липких пальчиков осуждённых на простуду ночей. Наследив, беспорядочно и беззлобно, они – причина осуществлённых несчастий…

Тени пасмурных понурых дней назойливы. Их вязкое марево склоняет к праздности и ползёт улиткой дальше, столь же неохотно распространяя свою флегматичность.

Сломленные сплином рыдающих сугробов ветви сосны, что не дали себе труд выдержать. Выстоявшие, – те, которые не соизволили пожертвовать собой. Причудлива лень. С возрастом, смех человека становится похожим на плачь… С течением времени леность рядится благоразумием.

Если некто повернул голову в твою сторону, это ещё не значит, что он нуждается в сочувствии или готов разделить участь, уготованную тебе… Он-то и в своей неволен. То встречный ветер обернул его лицо к твоему. А сколь долго задержится взгляд… то зависимо уже не от него.

Побочный эффект

Я обещала…

В конце прошлого века, цирк в СССР был привычным круглогодичным доступным официальным праздником. Представления давали каждый день, кроме понедельника, а в субботу и воскресенье, – так и вовсе по три раза.

Директор цирка, оркестранты, билетёры, униформисты, шпрехшталмейстер и артисты, включая пернатых, чешуйчатых и четвероногих, все они были одной большой семьёй. Как любую семью, её устройство сложно было отнести к разряду идиллических. Склоки, зависть, ссоры, подсиживания сменяли репетиции до тридцать седьмого пота, через боль от вытянутого собственным весом позвоночника, разодранных в клочья связок или мышц, Заморозка хлорэтилом, новокаин, тугое бинтование и… «Работаем! Ап! Держать. Держа-а-ать!» – в сопровождении звука ударов арапника дрессировщика там, за занавесом, как под чёткий ритм метронома.

– Ему же больно!

– А ты думала! Дуровские методы? Ха. Они хороши не для всех. Всё через боль, через труд. Иначе нельзя. А как ты хотела? Не можешь – старайся до кровавых слёз

– Ну, если не получается, можно же и уйти…

– Уйти… из цирка?! Не смеши меня. Цирковые – они все замужем или женаты. Окольцованы кругом арены. Навсегда.

– Да ну…

– Даю гарантию, и ты не уйдёшь. Не сможешь. Цирк – это хроническая инфекция. Цирк – это заразно!

Лёгкие миниатюрные, как дюймовочки – воздушные гимнастки, за пределами манежа обшивали самодельные игрушечные купальники бисером, что осыпался после каждого представления. Учили с детьми уроки, примостившись в гримёрке. Расчёсывали измождённую чрезмерным сценическим макияжем кожу лица, а изломанными от лака локонами прикрывали подушку гигантской мозоли на затылке.

– Ого, что это?

– Да, ерунда. С нею даже удобно. Это от зубника.

– От какого зубника?

– Ну, не видела, что ли?! Такой кованый язычок с утолщением в средней части по конфигурации полости рта для выполнения виса в зубах, удерживания партнера, стойки в зубнике. Мундштук в зубы, петля через затылок, руки в стороны и вертишься под куполом.

– А… Красиво…

Увижу ли я теперь эту красоту? Замечу ли? Или теперь мне будут видны лишь побочные эффекты циркового безразмерного труда?..

Время показало, что случилось именно так. И теперь, пока другие зрители беззаботно восторгаются представлением, промокаю слёзы, что текут бесконтрольно, при виде привычно сдерживаемой боли цирковых.

Цирк, цирк, цирк. Никакие современные электронные мероприятия не способны заменить его живую плоть. Объяв собой элементы спорта, театра, эстрады, дрессуры, под музыку труппы циркового оркестра, чей дирижёр лукав и шаловлив без меры, зрители становились свидетелями систематического покорения планки рекордов, на которые не способно нынешнее поколение.

То не возрастное брюзжание через плечо напоследок. Это факт.

Под куполом цирка

Каждый вечер я иду в цирк, как на работу. Впрочем, это и есть моя работа. Писать о цирке. С каждой новой программой приезжают незнакомые люди со вполне знакомыми привычками. Если видят впервые – равнодушны, во второй раз – с откровенным интересом, а в последующие принимают за свою. За цирковую. Что весьма приятно, хоть и неправда. В душе-то оно так, а на поверку?! Что я умею? Да ничего такого, из чего можно было бы соорудить цирковой номер. Посему, приходится делать то, что могу. Впитываю впечатления и излагаю их письменно. Честно говоря, мне нет нужды задавать цирковым наводящие вопросы. Их жизненный путь редко выпадает из схемы «мама родила в промежутке между представлениями – папа вывел в манеж, когда исполнилось три года». Но, как говорится, – у каждого свои конфеты. И манкировать этим неприлично.

Первым, из уважения к заслугам, задаю вопросы руководителю программы. Как правило, он высокомерен, говорит сквозь привычный оскал. Как и его подопечные, львы и тигры. На беседу прихожу загодя, слышу многое из того, чего никогда не услышит зритель. Это выводит из себя героя:

– Ну?!– грозно водружает он на меня свой воловий взгляд.

– Что «ну»? – с иронией в голосе реагирую я и добавляю, – Если думаете, что мне интересно, с кем вы провели ночь и что ели на завтрак, то заблуждаетесь. Меня интересует только то, что касается работы. Исключительно!

– Исключительно…– задумчиво вторит мой визави и предсказуемо скоро смягчается, сменив нарочитый гнев на наигранную милость. Мы недолго беседуем и расходимся. Он – в клетку к тиграм, я на галёрку, поближе к оркестру. Там мне лучше видно, как к поясу гимнастов, со спины крепят непрочную на вид лонжу. Видны мне замазанные тональным кремом синяки, полученные на утренней репетиции, да мозоли от перехватов на икрах и под коленками.

Приятельница, увязавшаяся однажды со мной на представление, по окончании парада-алле, как только последняя мокрая насквозь спина исчезла под чадрой форганга, возмущённо заявила:

– Ты понимаешь, что навсегда испортила мне впечатление о цирке?

– Да ну?..

– Ты понимаешь, что я никогда больше не захочу приходить сюда?!

– Это ещё почему?

– Мне хотелось отвлечься, развеяться, а не навешивать на себя проблемы твоего разлюбезного цирка.

– Ага, веселите меня, а каким способом – неважно?

– Совершенно верно!

– Глупо…

– Не глупо! Нормально! Если все будут думать, как ты, то сюда перестанут ходить!

– Сомнительно мне.

– Что?

– Что думать будут!

– А.… ну, ладно. Пошла я. Не звони мне больше.

Пока я стояла и прикидывала, стоит ли огорчаться потере приятельницы, заметила, что у двери, из которой обыкновенно выдвигаются оркестранты, стоит, прислушиваясь к нашему разговору, весьма симпатичный шоколадный гимнаст. Нет, он был вполне себе белокож, но коричневое трико, загар и яркие карие глаза, – всё перечисленное делало его образ невероятно привлекательным.

Он явно намеревался заговорить, но не знал, как. Я решилась первой:

– Вам что-то нужно?

– Да, простите, я хотел узнать…

– Узнавайте!

– Вы меня смутили.

– Ну, не думала, что такие красивые парни умеют испытывать неловкость.

– Вы снова?

– Не стесняйтесь! Слушаю вас внимательно.

– Ладно. Вы, действительно думаете о цирке так, как говорили своей подруге?

– А вы подслушивали?

– Да.

– Ну, тогда и я – «да».

– Что?

– Да, я говорила то, что думаю. Я вообще всегда говорю, что думаю.

– Я заметил.

– Ладно, я побегу, а то уже поздно, транспорт в это время плохо ходит.

– Давайте, я вас отвезу.

– А не заблудитесь? Ночевать не оставлю, придётся ехать одному по незнакомому городу ночью!

– Нет, не заблужусь, – наконец-то улыбнулся мой новый знакомый.

– Ну, хорошо, я подожду внизу.

В машину сели молча. По дороге пару раз пришлось указать направление поворота и.… не более того. Говорить было не о чем. Повстречались час назад и приникли друг ко другу, бестелесно. Так случается. И тогда не нужны: разговоры, свидания и совместное будущее. Лучше уже не будет.

– Вы…ты придёшь ко мне?

– Приду!

– Я буду ждать.

После представления, пробираясь из зрительного зала в закулисье, ловлю на себе пренебрежительные взгляды. Ещё бы. Кто я? Так, человек с улицы. Нецирковая. Роем таких же, как я, облеплен улей зрительного зала.

– Ты и правда любишь цирк?

– До мурашек.

– Пойдём.

Он берёт меня за руку и ведёт вверх по лестнице, узкой, как корабельный трап.

– Страшно?

– Нет!

Я ужасно боюсь высоты, но стоять под куполом цирка, выше креплений лонж воздушных гимнастов, выше страха, предусмотрительности и тревог, приятно. Это удивительно. Обыкновенно, если приходится глядеть вниз, даже из окна второго этажа, возникает ощущение скорого и неизбежного падения. Позвоночник в районе шеи делается лёгким, ломким. Голова, как скошенный бутон одуванчика, рушится вниз, во след взгляду и, – паника, шаг назад, подальше от окна. А тут – широкие рельсы каркаса купола, словно корабельные шпангоуты, тонкие гибкие перила и никаких опасений, никакой слабости в ногах. Только неловкость от близости и ожидания неотвратимого поцелуя.

– Можно?

– Как хочешь…– стало совсем грустно.

– А ты?

– Знаешь, это место похоже на корабль. Вместо парусов – сытый тёплым воздухом купол. Небо… Оно так близко! А внизу – опилки, словно песок на дне океана.

Он посмотрел на меня внимательно и попросил:

– Пойдём– ка вниз.

– Пойдём, – согласилась я. С сожалением оглядела такелаж, оснастку. Это был ещё один из тех моментов, которые «раз и навсегда». Такие мгновения нет нужды повторять. Они уже случились. Их не выправить, не пережить заново. Ибо невозможно повторить то, чему суждено случиться однажды.

Когда спустились, он предложил:

– Давай провожу. – и уже у двери, у служебного входа сказал, – Не приходи больше, пожалуйста. Ты … Таких не бывает. Не приходи. Я влюблюсь. Уже влюбился. Но ты не сможешь стать цирковой, а я не смогу перестать быть им.

– Вот ещё! – нарочито весело ответила я.– Не приходить. К тебе?! И не собиралась. Я буду приходить в цирк. Мне сказали, что это заразно. Так и оказалось.

Дорога жизни

Время… Идёт! Куда?! Что является целью этого продвижения? Время всегда что-то несёт. Кому видимы его просторные руки? Какие звуки рождает вздох между «до» и «после»?

Любое соперничество «на время» превращается в идолопоклонничество мгновению. Кому, как не мне знать об этом. Четверть века в погоне за сотыми долями секунды. И что в итоге?! Ноль. Пустота. Миражи не оставляют следов на песке. Только в сердце. Тот, кто пытается остановить время, уже безнадёжно отстал. Немного выиграет, пускающийся вслед. И лишь тому, кто осмелится сойти с проторенного чужими пути, начать отсчёт с нуля, и будет позволено ощутить плавное течение явления, обозначенного мелодией слова «время».

Дорога… Мы ждём от неё перемен, но не находим, ибо как отыскать то, чего нет в нас самих. Новое место и обстоятельства одаривают откровениями покинутой скуки. Шлейф прошлого волочится за тобой, как заношенное платье невесты.

Выхода нет, но он может быть найден. В способности сомневаться. В ребячливой непокорности и отвоёванным у банальности восторгам. И только тогда – в путь! С его особыми беспорядочными манерами, нежданными событиями, неудобствами, что побуждают случайности, которые сопутствуют нашему бытию, мудро предусмотренные свыше. Они проявляются, как символы на холодном стекле. Стоит лишь вдохнуть в них жизнь…

Мы все – в пути. Явном или воображаемом. Но о буквально о жизни в дроге можно говорить лишь применительно к цирковым артистам. К их маленькой, яркой, суматошной и специфической модели мира. Цирк, утрируя хорошее и плохое, помогает оценить мир, из партера которого мы наблюдаем за тем, что происходит под покровом шатра шапито. Каким бы слоем стекла и бетона не было покрыто здание современного цирка, для истинных любителей, сквозь протертый в переездах навес, всегда видно звёздное небо.